Дзержинского 61

Угол Каразина и Дзержинского в Киевском, или, как его часто называли, Нагорном районе Харькова. Большой угловой дом в стиле конструктивизм. Внутренний двор с беседкой посреди крошечного сквера. В этом доме на втором этаже у моей бабушки, папиной мамы Анны Натановны, в четырёхкомнатной квартире с двумя балконами, подолгу бывало наше пристанище.

Бабушка сделалась вдовой за год до моего рождения. Мой дед, Мирон Ильич Монин, выдающийся горный инженер, бывший с министром угольной промышленности Украинской ССР Александром Засядько "на ты", умер пятидесяти семи лет. Квартира осиротела, но не опустела. Одну комнату занимала бабушка. Самая большая комната, бывшая, однако, не более двадцати квадратных метров, являла собой гостиную. Третью комнату занимал мой родной дядя, брат моего отца Александр с семьей, - женой Софьей и моим двоюродным братом Игорем. Четвёртую комнату время от времени занимали мы, поскольку в квартире обитали периодически, живя то здесь, то у родителей моей мамы. Впрочем, об этом я уже упоминал в самом начале моего повествования.

Игорь старше меня на восемь лет. Причёска, как у Анжелы Девис. Одуванчик чёрных, мелко вьющихся волос. Он напевает себе под нос что-то англоязычное. Я помню советскую пластинку Битлз с песней "Girl", проигрыватель у раскрытых окон и брата, бесконечно слушающего её на всю улицу:
Is there anybody going to listen to my story
All about the girl who came to stay?.....
Песня действительно мелодична, особенно начало, не припев. Я и сейчас её иногда слушаю, наполняясь ностальгией по детству.

Почти каждый вечер в доме собирались гости, устраивались весёлые застолья. Александр (в семье его называли Алик) музицировал, он был замечательным музыкантом, отец пел. Спустя годы, проработав несколько лет солистом в оркестре Эдди Рознера и исколесив весь СССР, окончив Гнесинский институт, он стал дипломированным вокалистом - записывался на радиостанциях "Юность", "Маяк". На фирме "Мелодия" выходили миньоны с его песнями, большой авторский диск великолепного мелодиста, композитора Эдуарда Колмановского с песнями в исполнении Марка Бернеса, Клавдии Шульженко, Иосифа Кобзона, Вадима Мулермана, Владимира Трошина, других замечательных исполнителей, в том числе и моего отца, Вадима Монина.

Приходили друзья родителей, друзья Алика, многочисленные родственники - Брагины, Юсфины, нередко приезжал из Москвы мой любимый дядя Женя, двоюродный брат отца, ставший впоследствии выдающимся иллюстратором детской книги, Народным художником СССР. Репертуар был широк - от оперных арий до русских романсов и дворовых, охальных песен. Особенно запомнилась:

Захотелось старику топай-топай,
Переплыть Москву-реку кверху жопой

Но проклятая река, топай-топай,
Утопила мужика кверху жопой

А в народе слух идёт, топай-топай,
Что мужик ещё плывёт кверху жопой

Женя играл на гитаре. Лучше всего ему удавалось что-то из городского романса:

Чайник новый,
Чай бордовый,
Кипяченая вода.
Лимон свежий
Ваня резал
Кушай, кушай, милая моя...

Чайник новый,
Сахар белый
Сам колол я для тебя.
Пей внакладку
Будет сладко
Кушай, кушай, милая моя...

С тех пор, кажется, я полюбил чай. Особенно из самовара. Непременно крепко заваренный, фантазируя себя в атмосфере кустодиевского полотна "В московском трактире".

1970-й год. Зима. Метельная, снежная, морозная. Снег валит беспросветно, сутками напролёт, не переставая. Город становится волшебным. По ночам заснеженное небо отражает тусклый свет жёлтых унылых фонарей. Улицы наполнены тишиной. Слышны лишь порывы ветра и глухие удары снежинок о стёкла окон. Снег укрывает город, заволакивает его белой умиротворяющей пеленой. Утром в открытую форточку вливаются звуки города. Он проснулся. Дворники чистят тротуары - слышен скрежет деревянных лопат, голоса людей, завывания буксующих, погрязших в сугробах троллейбусов и карканье ищущих пропитание ворон. Тяжко им в этот год. Но снег идёт бесконечно. Он погружает в себя дворы и заносит их по подоконники первых этажей. Чудно идти прорытыми в снегу тропами, когда сугробы возвышаются над тобой в три, а то и в четыре детских роста. Мой двоюродный брат Игорь умудрялся выпрыгивать прямо с балкона второго этажа в сугробы, аккуратно собранные дворниками у стен дома.

Посреди спустившегося вечера зарево в окне. Пожар. Небо оранжевое от сполохов пламени, словно закат. Люди выбегают на улицу. Это горит Военная Академия им. маршала Говорова. Помпезное, монументальное здание сталинской поры на площади Дзержинского. Пространство вокруг наполняется сиренами пожарных расчётов и командами из громкоговорителей. Я хочу посмотреть хоть краем глаз из окна, но нет, вынужден есть манную кашу. Мама меня кормит, и нет никаких шансов на свободу выбора действий. Ох, уж эта манная каша с творогом, сколько мне довелось их съесть, вопреки моей воле. Хватит на десятерых. Почему-то в годы моего детства творог с кашей, особенно манной, считались здоровой и полезной пищей для растущих организмов...

Через дорогу от нашего дома особняк. Его видно с балкона. Утончённый шедевр в стиле модерн. Кому же он принадлежал прежде? Об этом я задумываюсь только сейчас, десятилетия спустя. А тогда, в 60-е, там находилось Отделение милиции Киевского района города Харькова. И совсем не принадлежность особняка и не его архитектура интересовали меня, а стенд, установленный перед входом с изящной лепниной. „Их разыскивает милиция“. Десяток фотографий в профиль и анфас. Кажется, я знал их черты наизусть и опознал бы из тысяч других лиц. Периодически некоторые фотографии зачёркивались, появлялась надпись "преступник найден", потом они исчезали вовсе, но на их месте появлялись новые. Круговорот преступников в природе отображался вполне наглядно.

Время тянулось медленно, каждый день был интересен диковинными событиями, но вдруг......
- Пушончик, (так меня иногда называла мама) со следующей недели ты пойдёшь в Детский сад.
О, Б-же. Ходить строем, держась за руки по два. Всем вместе обедать, полдничать, гулять, спать, танцевать и петь. Я впал в уныние. Видимо, индивидуализм поселился во мне с младенчества. Многие годы позже меня неоднократно прорабатывали на собраниях в школе, вменяя в вину моё несознательное отношение к общественной жизни и вышеупомянутый индивидуализм. Меня шесть раз не принимали в комсомол.
- Вы любите учиться, вам нравится посещать школу? - спрашивала меня какая-нибудь активистка из президиума комсомольского собрания.
- Нет, - честно отвечал я.
Меня не принимали.

Впрочем, это было потом. А сейчас, надев на меня шубку и укутав в кашне, бабушка Анна Натановна, или, как её называли домашние, Нюся, отправилась со мной в Детский сад.

Скрипнула тяжелая дверь с наклеенными весёлыми картинками, пахнуло столовой. Мы прошли сквозь довольно большой холл и оказались у кабинета заведующей. Бабушка постучала. Нас встретила Марина Константиновна, моя первая тридцатипятилетняя любовь. Не помню сейчас ни её внешности, ни её манеры вести себя, но не позабыл ни её имени, ни того, как всегда млел в её присутствии.

Я не любил детский сад. Отрадой были лишь Марина Константиновна, которую я видел редко, и два моих друга - Андрей Пернач и Андрей Мусияка. С вечера воскресенья я начинал ждать вечер пятницы. Он наступал, в полночь переходя в субботу. А та заканчивалась воскресеньем, предвестником понедельника.

Зимние холода сменялись весенней капелью, весна завершалась летом, лето умирало осенью. За средней группой Детского сада последовала старшая, потом подготовительная.

Разменяв четырёхкомнатную квартиру, мы разъехались с моим дядей и его семьёй. Что-то из детства исчезло навсегда. Позже наступил разлад в отношениях родителей, закончившийся разводом. Началась школа.

(Продолжение следует)