***

 Литературная фантазия о встрече М.Ю.Лермонтова и А.С.Пушкина

   Два гения русской литературы, Пушкин и Лермонтов, жили в одно и то же время, даже посещали одни и те же литературные салоны, например, Смирновой-Россет. Ну почему же они не встретились? А давайте  представим:

Петербург, зима 1834 года. Салон Александры Осиповны Смирновой в Зимнем дворце — островок тепла и изящной словесности в столичной стуже. Здесь, среди акварелей Соколова и гравюр с видами Италии, под мерцанием свечей в хрустальных подсвечниках, собирается цвет столичного ума. Пушкин — частый гость. Его притягивает не только блеск ума хозяйки, ее «холодный взгляд, простое сердце, ум свободный» (как он сам написал в ее альбоме ), но и возможность отдохнуть от удушья света среди понимающих душ. Он сидит у камина, чуть отстраненный, но оживленный. Говорит о Гоголе, о цензуре, о планах нового журнала. Его смех — чуть резкий, нервный — периодически взрывает тишину. На пальце — тяжелый перстень-талисман с сердоликом.

В эту же зиму в салон Карамзиных, куда Смирнова — завсегдатай, — входит невысокий, смуглый корнет Лермонтов. Он только что выпустился из Школы юнкеров, его «Хаджи Абрек» тайком напечатан, но славы нет. Он знает, что здесь бывает Пушкин. Знает и... избегает. Не из-за равнодушия — напротив, из-за слишком трепетного, почти болезненного благоговения и гордости. «Я некрасив, неловок и вдобавок плохо танцую. Я понимаю, что на балах из-за этого  много проигрываю», — признается он позже брату Смирновой с саркастической горечью . В салоне Карамзиных он предпочитает держаться в тени колонн, слушая разговоры, ловя обрывки мнений о Пушкине. Он наблюдает за Софьей Карамзиной, перешептывающейся с хозяйкой, и думает о том, что сказать Поэту, если тот вдруг обратится к нему. Но слова кажутся либо слишком напыщенными, либо слишком плоскими. Лучше молчать. Лучше написать.

А теперь — фантазия встречи там, где история оставила пробел. Салон Смирновой. Январь 1834.

Александра Осиповна, в черном платье, оттенявшем ее «восточную красоту и непринужденность» , искусно направляет беседу. Пушкин, сегодня задумчивый, перелистывает страницы ее альбома — того самого, где его собственные строки открывают собрание мыслей и автографов. Вдруг дверь открывается — входит запорошенный снегом Лермонтов с Карамзиными. Смуглое лицо его бледнеет под взглядом Пушкина. Смирнова представляет:
— Александр Сергеевич, позвольте представить вам Михаила Юрьевича Лермонтова, нашего нового поэта-гусара. Он тоже баллады пишет, и весьма мрачные! — шутит она, пытаясь рассеять внезапную тишину.

Лермонтов кланяется, слишком резко. Пушкин смотрит на него с легким, чуть усталым любопытством:
— Лермонтов? Слышал. «Хаджи Абрек»... Сильно, молодо, жестоко. Демоны у вас водятся в горах покруче моих анчаров?
Голос его теплый, но в глазах — оценивающая искорка. Михаил Юрьевич сжимает пальцы:
— Демоны, Александр Сергеевич, везде, где есть «пестрая толпа», смеющаяся над святыней. Ваш анчар — древо яда для рабов. Мой — для владельцев.
Пушкин приподнимает бровь. Тишина в салоне стала звенящей. Смирнова пытается вставить слово, но Пушкин жестом останавливает:
— Остро. И мрачно. Вы так юны, а уже видите только цепи и палачей? В моей «Деревне» есть еще надежда: «Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный...»?
Лермонтов выпрямляется, в его глазах вспыхивает знакомый огонь «Смерти поэта», еще не написанной:
— Надежда? Она — как тот «Парус» одинокий. «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?» . Ищет бури, Александр Сергеевич! Потому что в «покое» этой империи — трупный дух. «Прощай, немытая Россия...» — он вдруг обрывает себя, понимая, что сказал слишком много.

Пушкин не гневается. Он откидывается в кресле, изучающе глядя на юношу:
— «Немытая Россия»... Сильно сказано. Но знаете, молодой орел, в этой немытости есть своя мощь. Как в моем Пугачеве. Ваш Вадим — он ведь тоже из этой грязи бунта поднялся? Странно... Я сейчас пишу о дворянине, перешедшем к Пугачеву («Капитанская дочка»). И землю у соседа отсудил мой Троекуров («Дубровский») — совсем как ваш Палицын. Будто один сюжет на двоих выпал, без спросу.

Лермонтов поражен. Он не знал о замыслах Пушкина! Его «Вадим» — тайный, юношеский опыт.
— Жизнь, Александр Сергеевич, одна на всех. «Рабство тощее» — у вас, «век печальный» — у меня. Разные слова — одна боль. Но ваш Онегин... он все же ушел от действия. Мой Печорин — бежит к действию, даже к пуле. Он ищет гибели, потому что жить в этом «свете» — хуже смерти.


Пушкин хмурится. Спор о «лишних людях» задел за живое:
— Онегин не ушел! Он разочаровался. Разница — в степени отчаяния. Вы, юность, любите крайности. Мой Евгений еще способен на письмо Татьяне, на чувство. Ваш Григорий... он же демоничен! Разрушает все, к чему прикасается. Даже любовь.
— Любовь! — Лермонтов горько усмехается. — У вас она — «чудное мгновенье», благословение. У меня — «Нет, не тебя так пылко я люблю...» — страсть к призраку, к тени. Как у Демона к Тамаре. Любовь — это всегда гибель здесь. Ваша Татьяна спаслась верностью долгу. Моя Вера — бежит, обрекая на вечную муку. Где правда?

Смирнова, видя, как накаляется спор, мягко вмешивается:
— Господа, вы забываете, что любовь бывает разной! Взять хоть Тютчева, его «Я встретил вас — и все былое...». Встреча через годы — не гибель, а воскресение чувства!
Пушкин оживляется:
— Ах, Тютчев! Его «Silentium!»(Тишина) — вот где истина: «Молчи, скрывайся и таи...» Мы все кричим в пустоту, как пророки. Вы — особенно, Михаил Юрьевич. Ваш «Пророк» — изгнанник, побиваемый камнями. Мой
— хотя бы слышит «Бога глас». Вам не страшно так видеть только мрак?
Лермонтов смотрит в окно, на метель за стеклом:
— Страшно? Нет. Это — правда. «Выхожу один я на дорогу...» — путь в вечность одинок. Звезды говорят со мной яснее людей. Ваш путь, Александр Сергеевич, освещен славой. Мой — лишь «сияньем голубого дня» над бездной. И я знаю — конец будет близко. Не от пули Дантеса, а от... громыхающей тучи в горах.
В салоне стало холодно. Пушкин вздрогнул. Словно тень промелькнула между ними — тень дуэли у Черной речки, тень мартовской распутицы у подножия Машука. Он встает, вдруг усталый до предела:
— «И с отвращением читая жизнь мою...» — шепчет он строку из неопубликованного. — Вы слишком юны для таких прозрений, Михаил Юрьевич. Берегите огонь. Вам «гореть» еще долго... — Голос его дрогнул на слове «гореть». Он кланяется Смирновой: — Александра Осиповна, благодарю. Мне пора.
После его ухода Лермонтов подходит к знаменитому альбому, лежащему на столике. Берет перо. Рука не дрожит теперь. Он пишет те самые строки, которые останутся в истории:
В простосердечии невежды 
Короче знать вас я желал, 
Но эти сладкие надежды 
Теперь я вовсе потерял... 
...Все это было бы смешно, 
Когда бы не было так грустно...
Смирнова, подойдя, читает строки и вздыхает:
— О чем же вы так грустите, Михаил Юрьевич? О несостоявшемся споре? О несбывшемся знакомстве?
Лермонтов смотрит на дверь, за которой скрылся Пушкин:
— О том, Александра Осиповна, что мы все говорим с тенями. Его тень теперь будет вечно между мной и словом. И закончить этот разговор придется не мне... а ему. Через год. Стихами на мою смерть. Это и смешно, и грустно. До слез.
  Эпилог реальности, в которой встреча не состоялась: 
Они так и не поговорили вживую. В феврале 1837 года Пушкин погиб. Лермонтов написал «Смерть поэта» — гневный реквием и свой главный разговор с Учителем. А через четыре года, в июле 1841-го, его самого не стало. Но в том самом салоне Смирновой, в ее альбоме, строки Пушкина и Лермонтова стоят на соседних страницах. Их «встреча» состоялась не в пространстве света, а в вечности Слова — там, где «парус» Лермонтова вечно встречает «чудное мгновенье» Пушкина в «тумане» русской поэзии. И эта встреча оказалась куда прочнее мимолетного рукопожатия в салоне..