Горячие игры холодных сердец 22

                Глава двадцать вторая

   Доктор, медсестра и «декорация белого кабинета» – исчезли. Данилов снова стоял перед замурованной дверью. Его стеклянный взгляд застыл на кирпичной кладке, отражающейся в зрачках.
   – Господин Данилов, с вами всё в порядке? Вы хорошо себя чувствуете? –  услышал он знакомый голос.
   Обернувшись, он увидел стол администратора, а за ним высокого мужчину в костюме стюарда – это говорил он, наблюдая за Даниловым хитрым, чуть прищуренным взглядом. – Идите в свой номер – отдохните, – продолжал дежурный. – Вы переутомились. Я попрошу коридорного, чтобы он принёс вам чай из ромашки. Вы любите чай из ромашки? Я всегда его пью в конце дня. Знаете, постояльцы иногда бывают так невыносимы. Особенно на Рождество и в летний сезон. Тогда здесь такая суматоха, что необходимо иметь крепкие нервы, или… чай из ромашки.
   Данилов молчал. Голос дежурного, в котором чувствовались – забота и внимание – успокаивал, и в то же время бесил. Но прервать его он был не в состоянии; перед глазами, помимо замурованной двери стоял образ девушки-медсестры – он словно отпечатался на глазной сетчатке, как солнечные блики, если долго смотреть на солнце. Закрывая или открывая глаза, ты всё равно их видишь.   
   Наконец он двинулся в сторону лестницы, минуя стол дежурного, находившийся слева. Он ступал медленно, осторожно, словно только оправился после тяжёлой болезни, которая на долгое время приковала его к постели, и вот теперь, выздоровев, он снова вернул возможность передвигаться. Он уже был на середине лестницы, когда снова послышался голос дежурного:
   – Так всё же попросить боя подать вам чай? Сегодня на нём розовое платье, белые гольфы, и бантик в волосах – вам понравится.
   Усмехнувшись, Данилов шагнул на площадку и скрылся в коридоре. Войдя в номер, он заметил, что следов разрушений – оставленных им после разговора с Верой – уже не было. Все вещи стояли на своих местах. Фотография в рамке находилась на прежнем месте, целым был и его ноутбук, и зеркало, висевшее на стене между ванной и туалетом. Ни Кулешова на потолке, ни его двойника – «приклеившегося» к зеркалу – по-прежнему не было. Подойдя к столу, Данилов взял сигарету, прикурил, прошёл к кровати и окунулся в её мягкость. Подложив руку под голову и вытянув ноги, он смотрел в потолок. Делая глубокие затяжки, он всматривался в то место, где обычно зависал поэт Кулешов – будто хотел найти что-то, что бы подсказало ему – как быть дальше.
   Спустя пять минут в дверь постучали.
   – Ну, кто там ещё? – устало произнёс Данилов, не двигаясь с места.
   Стук повторился. Сейчас он был настойчивее и глуше, отдаваясь в ушах Данилова колокольным звоном – и без того гудевшая голова загудела ещё сильнее, и он крикнул с раздражением:
   – Да заходите же, открыто.
   Дверь приоткрылась, явив его взору – блуждающему в тумане мыслей – тоненькую фигурку мальчика-коридорного. Администратор не обманул, на мальчике действительно было пышное розовое платье в клетку, белые гольфы, босоножки без задников, в волосах красовался розовый бант, отчего Данилов невольно ощутил пробежавший по телу холодок возбуждения, застывший в области паха.
   – Добрый вечер, синьор, – произнёс мальчик, вталкивая в номер тележку, которую населяла единственная чашка с блюдцем. – Ваш чай, – добавил коридорный, подкатывая тележку к столу. Данилов смотрел на него взглядом человека, который пытается что-то вспомнить, или осмыслить – что-то, что помогло бы ему внести небольшую, но такую важную деталь в мозаику тех событий, в которые он был вовлечён и, наконец-то понять весь смысл происходящего. 
   – Какой ещё чай? Я ничего не заказывал, – ответил Данилов тоном капризного ребёнка.
   – Не беспокойтесь – это в счёт не входит, – поспешил успокоить мальчик. – Чай из ромашки… Дежурный велел принести вам… Он считает, вам это будет очень кстати. У вас слишком расхлябаны нервы…
   – Это он так сказал? – перебил Данилов вскочив с кровати. – Какой он у вас, однако, заботливый. Этого мне ещё не хватало… Я, парень, сам решу, что мне сейчас необходимо! Inteso?
   – Capisco! – ответил мальчик смущённо, заметив как постоялец, не используя пепельницы – бросил сигарету на пол и раздавил её каблуком ботинка – словно наступил на голову гадюки.
   – О, si sai l’italiano! – похвалил Данилов, восхищаясь скромностью подростка и его смущением, которое он, как не старался, всё же не мог скрыть, что делало его ещё привлекательнее в распалённом до предела мозгу Данилова.
   – Solo per te, signore, – пропел мальчик, растянув влажные губки в милой улыбке, предназначенной для стоявшего у кровати.
   Далее, автор опустит мысли Данилова в отношении мальчика, дабы тот читатель, который до сих пор пребывает в плену предрассудков и лживой морали, не счёл бы героя растлителем малолетних, педофилом, или же – имеющим «нетрадиционное половое влечение к юным представителям его же пола». Впрочем, читатель скоро сам убедиться в обратном, если его терпение не иссякнет уже на этой главе. Прости мне, любезный читатель сие отступление. Не один только Стерн был рабом пера своего, частенько прерываясь рассказами и рассуждениями, не имеющими отношения к развитию сюжета который он описывал.
   – За каким хреном ты говоришь мне синьор? – прогремел голос Данилова с такой силой, что подросток вздрогнул, и казалось, задрожал всем своим юным телом. – Кто тебя научил?
   – Так ваше имя – Дэльгадо, синьор, – пояснил мальчик; по выражению его лица было заметно, что он вот-вот расплачется.
   – Идиот. Это псих… псиф… псехдоним… – ответил Данилов заплетающимся языком, стараясь не смотреть на мальчика. От стола, где он стоял и кровати – где находился Данилов – их разделяло около пяти шагов. – Причём – испанский! – продолжал Данилов. – Улавливаешь разницу?
   – Нет, синьор, – опустив голову как провинившийся школьник, пролепетал мальчик.
   – Опять синьор, – Данилов сделал ударение на первом слоге. – Синьор – это обращение к итальянцу. А когда обращаются к испанцу, говорят – сеньор! Се, а не си… Comprendido?
   – Si, sig… senor… – поправил себя мальчик «на испанский манер».
   – Bene! – удовлетворённо кивнул Данилов. – А теперь – пошёл вон! Fuera, idiota!
   – Простите, си… сеньор, – хныкал мальчик, окрасив розовую щёчку прозрачной слезинкой, что на мгновение вызвало жалость в Данилове; она пронеслась в нём, как южный сирокко в знойных просторах пустыни и, исчезла в глубине его холодной души.
   Неуверенно развернувшись на своих тонких ножках, мальчик двинулся в сторону двери, сложив обе руки сзади – прикрывая свои мягкие округлости; как юный Тадзио, представший перед Густавом фон Ашенбахом в его видениях в фешенебельном отеле в Лидо.
   Уже находясь в полушаге от двери, мальчик неожиданно остановился, и повернулся в сторону Данилова, который продолжал стоять возле кровати, ожидая, когда этот «соблазнительный юнец» – исчезнет.
   – Сеньор, прошу вас, не говорите Маркизу о моей ошибке, – снова пустив слезу, пролепетал мальчик.
   – Стой! – прокричал Данилов, и строгим голосом заговорил: – Знай, пацан, я испытываю только презрение к этой религии скорби, к унылым дрожащим теням, пробегающим по пыльной дороге, мимо просади высоких смоковниц, мимо мальчиков, ползающих в грязи – голых мальчиков... Где козьи мехи вспученные вином висят на дверях харчевен… Помню в детстве, с отцом я отправился в Рим. Была Пасха. По улицам проносили качающуюся, кивающую Мадонну, и распятого Христа – в стеклянном ларце… Я нагнулся почесать ногу… Так я увидел Персивала. Вон он сидит – вытянулся среди мелюзги, тяжело дыша прямым носом. Синие, лишённые выражения глаза с языческим безразличием устремлены на колонну напротив, и я подумал тогда: из него вышел бы прелестный церковный староста; ходил бы между рядов с розгой и порол бы провинившихся за чужие амбиции мальчиков; вот они стоят со спущенными штанишками и по очереди получают свою порцию розог… А ведь он в тайном родстве с этой медной надгробной латынью. Ничего не видит, не слышит. Он от нас далеко в своём языческом мире.
   Данилов осёкся, вскинул голову, резко приподнял руку и, глядя поверх головы мальчика в коридор приоткрытой двери, прокричал:
   – Вон смотри – он поднимает руку, сейчас мазнёт себя по затылку. Вот за такие движения и влюбляешься – безнадёжно, по гроб жизни. Далтон, Джонс, Эдгар и Бэйтман так же щёлкают себя по затылку. Но у них не получается так…
   Опустив голову, мальчик шмыгал носом, всхлипывал, уже не стесняясь своих так некстати набежавших слёз.
   – Так как твоё имя Роза? – продолжал сходить с ума Данилов, по-прежнему не глядя на мальчика. –  Розалия, Розанна, Розелла, Розеллина, Розетта, Розинелла, Розита, Розабелла, Розальда, Розалинда, Розанджела, Розаура, Рози, Роуз? или… Ве… ра…
   – Нет, си… сеньор, – заливался слезами мальчик. – Меня зовут Бельчонок.
   Данилов вздрогнул, т а к, будто это прозвище было хорошо знакомо ему.
   – Вообще меня зовут Жэка… Женя. Но Маркиз называет меня Бельчонок, – сквозь душившие его слёзы, говорил юный прелестник.
   – Уйдите прочь, голубчик, – сделав лёгкий взмах рукой, и тем же движением «поправив» волосы, проговорил Данилов. – И, скажите Филумене, что дон Доменико ждёт её на углу Рио-Гранада. В полдень!
   Сделав книксен, мальчик покинул номер. Через секунду, он вновь появился на пороге.
   – Простите, сеньор, я забыл тележку, – сказал он, воздушной походкой пересекая помещение.
   – Выкатывайся со своей тележкой, да побыстрее, – пробасил Данилов, чувствуя расстройство в области паха – отдающее в голову.
   Везя тележку к выходу, мальчик подмигнул Данилову, снова согнул колени, и исчез в коридоре, при этом забыв закрыть дверь – так взволновали его слова, сказанные Даниловым в момент приступа апатии и меланхолии, которые сейчас владели им.
   Оставшись один, он какое-то время стоял, вслушиваясь в тишину; она действовала на нервы, давила на мозг и разрывала сознание. Он отчётливо слышал биение своего сердца, и то, как стучит кровь в висках – это сливалось с раздававшимися за окном звуками улицы: шумом проезжающих по шоссе машин, голосов случайных прохожих, пением птиц, и отдалённым лаем собак. Его взгляд, как бабочка порхал по помещению останавливаясь на предметах населявших номер, чьей-то усердной рукой приведший его в порядок, а ведь совсем недавно он «камня на камне» не оставил от этой обители одиноких путников, соседствовавшей с теми, кто случайно, или – не случайно – оказывался здесь. Так его блуждающий взгляд – как бабочка в паутину – наткнулся на фотографию, стоявшую на каминной полке; и снова образ незнакомки сковал его, как цепями. Пигмалион дунул на мрамор, и ему явилась Богиня.
   – А ведь ещё совсем недавно, я топтал ваше прелестное личико вот этими каблуками, – произнёс Данилов, медленно подходя к камину. – Кто вы, прекрасная незнакомка? Эти покраснения на вашей нежной коже так к лицу вам. Я восхищён, покорён, околдован. – Взяв фотографию в руки, он долго всматривался в неё, продолжая свой монолог: – Не вы ли, та таинственная незнакомка, которой так восхищается местная челядь. Мастерица слога, повелительница читательских душ, жница заслуженных восторгов, дивная шалунья – Принцесса Пламенной Розы по имени… Так как же ваше имя Роза…
   Его прервал какой-то ворвавшийся в комнату звук; оторвав глаза от портрета, он прислушался, и ничего не услышав, снова вернулся к снимку, продолжая говорить:
   – Известно ли тебе, Данилов, что в греческой мифологии роза символ любви и страсти, она служила эмблемой богини любви римской Венеры, символизировала любовь и желание. В эпоху Ренессанса роза ассоциировалась с Венерой из-за красоты и аромата этого цветка, а колкость её шипов – с ранами любви… Нет, Богиня, я этого не знал. Но я знаю другое: не вы ли это так настойчиво подкидываете мне эти видения? А этот мальчик? Не по вашей ли указке, о, жестокая, он стремиться соблазнить меня, чтобы потом бросить на осмеяние кучке лицемеров, так обожающих вас…
   Резко повернув голову в сторону стола, он с видом заговорщика, продолжал:
   – Смотрите-ка – чай из ромашки. А не выпить ли нам чаю из ромашки, дорогая Вера?
   Подойдя к столу, Данилов приподнял чашку, и со словами: «За вас, дорогая», одним глотком проглотил всё, что в ней находилось.
   – Надеюсь, не отравили, – подмигнул он портрету, а после поднял голову к потолку. – Жалко Кулешова нет. А, впрочем, чай из ромашки он вряд ли пьёт.
   Он собрался сказать что-то ещё, но резкий звон, ворвавшийся в номер, прервал его – это снова звонил телефон.
   – Да, – схватив трубку, прокричал Данилов.