Откуда взялся Балабанов

Балабанова лучше не трогать.
Да я и не собираюсь.
Просто вдруг вспомнил.
Нет, не вдруг.
Но об этом в конце.
*
Дело было через пару-тройку лет после его смерти.
Позвали меня на какой-то «круглый стол», с названием что-то вроде, не как нибудь, а «Пути кино».
Раньше, не особо-то меня и звали, но когда случалось, старался избегать таких посиделок, где воду в ступе толкут, да с серьёзными лицами переливают из пустого в порожнее: говорить публично я не умею, в дебатах теряюсь, какой чёрт меня дёрнул, но зачем-то я туда попёрся.
*
Стол был не круглый, а квадратный – каре из столов, народу было много и даже попадались люди известные, я сидел, молчал, слушал и пытался делать умное лицо.
Доминировала пожилая дама-критикесса с замашками вождихи и альфа-самки, она же и была ведущей. Тексты извергала из себя всё резче и резче, в чём-то даже и справедливые: кино наше отстой-застой, чернуха и пр. Безапелляционно всех обрывала и наконец, перейдя на личности, под соусом: «ничего личного – только кинематограф», стала громить покойного Балабанова. И многие не возражали.
И помню, театрально задрав вверх иссохшую когтистую руку, похожую на большую куриную лапку, закончила, примерно так:
- Вот откуда он взялся, этот Балабанов? Ведь он же учился в нормальной школе, закончил нормальный институт – и такое вырождение!
И тут я вспомнил…
*
- Зима 1987-го. Общага ВГИКа, Шестнадцатый этаж Высших Курсов Сценаристов и Режиссёров. Именно так, с больших букв.
Счастливчики, с огромным трудом поступившие, а это было ох, как непросто, живут в двухкомнатных блоках по обе стороны длиннющего коридора с драным линолеумом в заплатках, но у каждого своя комната, общая прихожая со шкафами, туалет-ванна и маленькая кухонька с холодильником и электроплиткой.
Сидим по своим комнатам, шлёпаем на печатных машинках первый курсовой сценарий и как все студенты, как всегда, не успеваем.
*
Балабанов тогда был не Алексей Октябринович и даже не Алёша, а просто Лёха – среднего роста, далеко не атлетичного сложения, волосы сосульками, с рано нарождающейся лысиной, острые чёрные, себе на уме, глаза куницы и резкие движения нервных рук, старенькая морская чёрно-белая тельняшка, линялые, бледно-фиолетовые и дутые на коленях советские «треники» с одной оторванной штрипкой и противные войлочные тапки без пяток.
Он был очень похож на своего отца, бывшего гл.реда (или как-то так) одного из объединений Свердловской киностудии. Некоторые из этого делали глухие конспирологические выводы, что он «позвоночник», т.е. принят по звонку. Но когда к нему приехал его друг, гремевший уже тогда на весь СССР Вячеслав Бутусов, который вместе с Аленом Делоном не пил одеколон и выяснилось, что у Лёхи была своя рок-группа, конспирологи поутихли. Хоть я был не из киношной семьи, для меня же это был просто факт – папа из кино, ну и что. Тем более, что до поступления Лёха снял уже две игровые короткометражки на плёнке(!) – это вам не цифра, и даже не VHS.
И хоть и была в нём какая-то неистребимая провинциальность, которую он с годами довёл до юродства и я над ним немного подтрунивал, ни рок-группы, ни короткометражек у меня не было и я относился к нему с некоторым даже и пиитетом. К тому же он был военный переводчик, знал два языка, английский и французский и в армии полетал-помотался на транспортниках по заграницам.
*
А с едой в стране уже начинался напряг, полки пустели и опустели. Но рядом с Курсами, на Тишинке, мы надыбали заводскую столовую, где дёшево и сносно кормили, если удавалось просочиться через вахту. В общаге же мы варили всяческие студенчески супы, непонятно из чего, но вполне съедобные. И  через раз ходили есть, то я к нему, то он в мой блок.
* 
Раз, сидим рядком на диване в его комнате и едим суп с низкого столика.
На полу скомканные листки, как у всякого порядочного сценариста, рядом с печатной машинкой раскрытая и растерзанная книжка, с лохматыми по углам страницами.
Спрашиваю:
- Чего читаешь?
- Пушкина.
- Нахрена тебе Пушкин? Курсовую надо делать. Успеваешь?
Он мне, через ложку супа:
- Ты «Пиковую даму» помнишь?
Думаю:
- «Да кто ж её не помнит: тройка, семёрка, туз, Герман, гусары, Старуха с усами, рубятся в карты. Вбегает Чацкий, - Азохен-вей, боляре! Шуцкий есть про между тут? Карта Ленского бита, он вскакивает и жалобно поёт, - Что наша жыыы-знь? Играа-а! И стреляет себе в голову. Занавес».
Отвечаю:
- Конечно.
- Помнишь, кто открыл Старухе тайну трёх карт?
Ем суп и удивлён, что ей вообще кто-то открыл эту тайну, я думал, она сроду её знала:
- И кто?
- Сен-Жермен.
- Да ладно! – от неожиданности не поверил я.
- А кто он вообще такой был? – больше интересуясь супом, чем Сен-Жерменом спросил Лёха.
А как я в то время был, прости, Господи, весь такой, в магии и оккультизме и он это знал, я коротко рассказал, кто такой был этот Сен-Жермен и даже успел к концу супа.
- Короче – махатма, - подытожил он, доел суп, волоча по полу оторванную штрипку штанов, сходил и достал из кастрюли небольшую разваренную луковицу, выложил на тарелку:
- Будешь?
Как все, я с детства терпеть не мог варёный лук и даже отвернулся.
А он смачно её съел.
Унёс тарелки, достал из холодильника бутылку кока-колы, налил мне немного в стакан, сел и закурил, запивая колой из горлышка каждую затяжку.
Я тянул это холодное пойло с пузырями, в котором всегда подозревал отраву и Пиковая Старуха привиделась мне дамой высокой степени посвящения, что-то вроде Блаватской.
 Потом наползло сомнение:
- А Сен-Жермен, вроде, в России не был?
- Она в молодости, в Париже, продулась в карты. Денег нет, долг висит. А Сен-Жермен был в неё влюблён, «волочился за ней». Она приехала к нему занять денег, а он сказал, - «Бабок не дам. Потому что если я дам, ты будешь чувствовать себя передо мной должницей. А я этого не хочу. Но я открою тебе тайну трёх карт. Назвал ей карты и она отыгралась. Это в самом начале. А потом уже эта история с Германом.
- Но это ж не документалка, игровое кино, фантазия Пушкина, - расстроился я.
- А помнишь, как Герман хотел заполучить тайну этих трёх карт?
Попытался вспомнить:
- Пробрался в особняк к старухе и наставил пистолет. 
- Нет. Это потом. А сначала?
Честно признался:
- Не помню.
Он встал, взял Пушкина, полистал и начал с выражением читать:
- «Анекдот о трёх картах сильно подействовал на его (Германа) воображение и целую ночь не выходил из его головы. «Что, если, - думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, - что, если старая графиня откроет мне свою тайну! - или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться ей, подбиться в её милость, - пожалуй, сделаться её любовником, - но на это все требуется время - а ей восемьдесят семь лет, - она может умереть через неделю, - через два дня!..»
*
Я был настолько поражён услышанным, что решил, что он меня разыгрывает и присочиняет – Герман охмурял Лизавету, а не старуху. Да так и все думают. Взял у него книгу и перечёл – всё так и было.
И в насмешку над моим неверием получил:
- Как, слабо стать альфонсом у 87-летней старухи?
- Да пожалуй, слабо, - рассеянно ответил я, всё ещё оглушённый геронтофильскими мыслями Германа. Да и Пушкина тоже.
А он назидательно напомнил:
- И это Пушкин!
Я растеряно возразил:
- Ну, это не Пушкин, это его персонаж. Нельзя путать автора с его  персонажем.
Он почти согласился, или сделал вид, в очередной раз затянулся, запил колой и выдохнул дым:
- Классе в четвёртом, мама в командировку в Москву поехала и меня с собой взяла. А я  первый раз в Москве – Красная Площадь, Царь Пушка, ядра с меня ростом, ну и Большой Театр. От театра я вообще офигел: ложи, золото, бархат – решил, что все в Москве так живут! Давали «Пиковую Даму». Занавес поднялся и девочки, такие в платьицах с торчащими снизу кружевными панталончиками, запели: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!». И дамы ходят вокруг и поют.
*
Повеяло чем-то знакомым. Хоть я и не видел этой оперы. Странно, подумал я, дежа вю какое-то, а он продолжал:
- Потом мальчишки с сабельками и ружьишками тоже что-то пели. Там вообще все пели. Пузатые дядьки в рейтузах с саблями, грудастые тётьки. А что пели - непонятно. Ну, потом этот Герман, толстый, с пестиком, старуха в чепчике - это мама мне шёпотом объясняла. Я ничего не понял, но было круто. И я думал это и есть «Пиковая Дама». А тут перечитал – там всё иначе! Всё не так! Всё!
*
И тут я вспомнил, что видел эту оперу, только не в четвёртом классе и в Москве, а лет в пятнадцать в Ленинграде. К нам тогда приехала бабушка, мамина мама, отец достал два билета в Мариинку, мама не смогла и отправили с бабушкой меня.
Помню, как я извёлся весь от всей этой скукоты и оперятины.
И уже со стыдом и страшком школяра начал понимать, что совершенно не знаю «Пиковой дамы», попросил книгу:
- Дай, пойду, почитаю.
- А давай вместе, - он взял книгу и стал листать, напоминая сюжет:
- Герман пробрался ночью в особняк Старухи. И тут она вернулась с бала. Он спрятался за ширмой в её спальне, -
 и стал читать:
- «Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с неё чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с её седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Жёлтое платье, шитое серебром, упало к её распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств её туалета…»
Остановился, опустил книгу:
- Это ж голимая фрейдятина! Эксгибиционизм! Раздевание 87-летней старухи с опухшими ногами. Да ещё лысой. И это 1830-тый год!
- Лёх, ну какой эксгибиционизм? – и оглушено, и неуверенно возразил я, - Старуха вернулась домой, раздевается, она ж не знает, что Герман за ширмой стоит и подглядывает. Тогда уж это – вуайеризм.
- Но Пушкин-то знает, что старуха раздевается. Это он её и раздевает. А Герман подглядывает. И это он Германа поставил за ширму. И Пушкин знает, что его «Пиковую даму» будут читать и через сто лет, и дести.  И  будут подглядывать вместе с Германом за раздевающейся старухой. И через своего Германа он и нас делает вуайеристами!
И он от возбуждения затряс ногой.
*
Он всегда тряс ногой, когда волновался: согнутая в колене правая нога, чуть приподнятая на носок, мелко-мелко тряслась и думаю, ему это нравилось.
Когда я раз сказал ему, скорее попросил:
- Лёх, ну кончай трястись.
Он удивлённо посмотрел меня, перестал трясти, но покачал головой:
- А ты нервный.
*
Сен-Жермен, дряблая почти столетняя старуха, этот геронтофил Герман за ширмой, вуайерист Пушкин, заставляющий и нас подглядывать за голыми старухами – что-то у меня стала ехать кукуха, впору уж было и самому ногой затрясти:
- «Зашёл съесть супчику», - подумал я.
А он продолжил:
- И ещё: старуха приехала с бала, дворовые девки её раздели и должны были дать ей что?...
- Что?
- Ночной горшок! Ну, или стул с дыркой и ведром – всё-таки графиня. А потом подмыть. «Отвратительные таинства её туалета» - представляешь старуху на горшке? А фонограмму?
- Да, фонограммка была бы слегка физиологична, - согласился я, представив глухой звук струи в ведре.
- Думаешь, это всё? – он снова начал читать,
- «Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся жёлтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на неё, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от её воли, но по действию скрытого гальванизма», - 
опустил книгу:
- Нормальный видос такой, да? Почти мёртвая старуха! И тут из-за ширмы выходит Герман, который хотел стать её любовником и спрашивает её о трёх картах, -
снова стал читать:
- «Графиня видимо смутилась. Черты её изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность», - 
пояснил:
- «Сильное движение души» - это пушкинский стёб, это старуха пустила газы из живота. Короче, громко пёрнула со страху. Фонограмму представляешь?
- Ну… не факт, - ошалело возразил я, - Она просто испугалась – «Черты её изобразили сильное движение души», это про лицо, мимику, просто эмоции.
- Ну да, эмоции, - согласился он, - Закричала нижними устами. Где никогда не восходит солнце… Но ты дальше слушай, - «Старуха не отвечала ни слова. Герман встал. - Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы, - так я ж заставлю тебя отвечать...С этим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство…»
Он опять опустил книгу:
- Ну, ты теперь понял, что старуха ещё и обосралась!
*
Он сидел и тряс ногой. Я взял у него книгу и прочёл сам: «…графиня во второй раз оказала сильное чувство»… и увиделось мне и услышалось то же, что и Лёхе – Пиковая Дама натурально… обосралась… Ай, да Пушкин!
И тут мы с Лёхой хором поняли, что надо выпить, без поллитры тут не разобраться.

            продолжение следует...