Его Алмазом кличут. Глава 22. Остаться...

Пока я шёл обратно, солнце уже начало клониться за деревья, стоящие вдоль дороги плотным высоким забором. Людей на улице по-прежнему не было, только слышались отдаленные голоса с огородов. Мне странно было после шумной Москвы оказаться в этой молчаливой глуши. В деревне совершенно иной уклад, походивший на замедленную съемку. Кажется, что несколько дел, с которыми в городах привыкли управляться до обеда, там растягиваются на целый день. Никто никуда не торопится, но все всё успевают – вот удивительно! Я заметил это ещё будучи ребёнком, гостившим у бабушки.

С утра, часов с семи, на селе бурлит жизнь. Народ выходит из домов – кто в огород, кто на работу. Всюду слышатся звонкие переклички. В полдень собираются у магазина и обсуждают новые события – у одного корова отелилась, к другому родня приехала, третий задумал чинить забор… Помню, когда бабушка посылала меня за хлебом, я всегда радовался, потому что знал, что в лавке сейчас услышу много интересного. Сельские женщины вели беседы очень эмоционально, отчего их новости казались ещё интереснее. Их мужья, грузные сильные мужчины, никогда не участвовали в дискуссиях и обсуждениях. Лишь иногда они встревали в разговоры женщин, когда нужно было их поправить, если речь шла о хорошо знакомом им предмете – тракторе, посевной, доме или бане. Покручивая в зубах папиросу, они стояли, облокотившись на прилавок с довольным выражением лица. Говорили они медленно и важно,будучи уверенными, что никто из женщин не посмеет его перебить или, не дослушав, продолжить беседу. Заканчивали мужчины свои замечания фразой «Вот, бабы…» и качали головами.

Меня же, маленького мальчика, стоящего в обнимку с уже откусанной белой буханкой, никто не замечал. Зная это, я аккуратно пристраивался между говорящими, задирал голову и слушал, открыв рот и хлопая глазами.

После обеда все стихало, точно так же, как и в той сибирской деревне. В Испании такое время называется сиестой, но на селе такого слова не слышали. Куда все пропадают? Чем занимаются? Я и теперь хотел бы это узнать. Дальше, ближе к вечеру, на улицах снова людно и шумно, но трудовые работы к тому времени обычно уже заканчиваются. Теперь усталые сельчане отдыхают на лавочках возле своих домов. После девяти вечера редко можно было встретить человека, разве что молодежь, разъезжающую ночами на мотоциклах. Немного повзрослев, и я примкнул к их числу. «У меня было, пожалуй, самое лучшее детство…» – с ностальгией подытожил я.

Пока я предавался воспоминаниям, не заметил, как дом Григория Матвеевича уже виднелся впереди. Старик с задумчивым видом сидел на лавке у дома, а Максим фотографировал собаку, обходя со всех сторон и тем самым донимая её.

Алмаз, как и мой напарник, пока ничего не знал о том, что я желаю погостить у него ещё пару дней. Я непременно должен был спросить у него разрешения, прежде чем отчитываться перед шефом. Испытывая легкий  стыд, я опустил глаза. Это очень бестактно с моей стороны, и оттого мне было очень неловко.

Оказавшись уже в нескольких шагах от дома, я тяжело вздохнул. Старик посмотрел на меня с пониманием, словно чувствовал, что я хотел сказать нечто важное.
– Садись рядышком. Чего смурной какой?
– Григорий Матвеевич! – я начал так бойко, что сам не ожидал. – Наш разговор с утра… заставил меня о многом задуматься. Вы говорите очень интересные вещи. И я до конца пока ничего не понял. Мне очень нравится у вас. И я бы хотел ещё о многом с вами поговорить. Чувствую, что мне это важно и нужно. А завтра утром мы должны уезжать. Но позвольте нам остаться ещё на два дня? Хотелось бы надеяться, что вас не сильно тяготит наше с Максимом присутствие, явившихся без приглашения.

Старик рассмеялся.
– Да что ты! Конечно! И не думай даже, не горюй. Гостите сколько надо. Я люблю людей. А вы люди хорошие, не надоедливые. А то бывает, знаешь, придёт бабка одна с деревни, эта… Таисия Никоноровна и брюзжит и брюзжит… – Алмаз начал, улыбаясь, изображать звуками жужжащую пчелу. – Так ведь придёт на час проведать, а как будто год гостила. Кхи-кхи! Так что оставайтеся. Поговорим мы с тобой ещё, сколь хочешь, это я люблю…

После таких слов я сразу успокоился. Следующие минут десять мы сидели в тишине, созерцая поистине дивные пейзажи. Старик словно подметил мои мысли и сказал:
– Вот сколько живу здесь, а всё не могу налюбоваться, веришь? Ведь краю нет у поля… Раньше все засеяно было, люди работали. Колхоз! Как трудились на колхоз! Гордость была… А сейчас… эх! Всё развалилось…

А ведь и правда – выйдя утром с крылечка, я сам подивился этим просторам. Вышел из дома – и уже в поле, стоишь как маяк посреди моря. И ничего больше. Ни домов, ни людей вокруг тебя, ни деревьев. Только простор! И забора тоже нет! Гуляя по селу, я видел, что каждый дом огорожен забором. А дом старика, помимо того, что находится довольно далеко от остальных домов, можно сказать, на отшибе, так он еще и без намека на ограждение. Я поспешил поинтересоваться об этом у старика, на что он ответил:
– А на кой он мне? Я не от кого не прячусь. Всем рад.
– Но у других-то у всех заборы…
– Ну… что до других, это я не знаю, а про себя скажу, что нечего отгораживаться от жизни-то. Зачем забор мне? От воров? У меня и брать-то нечего. Вон рассказала доча мне, как у них в городе соседа обворовали, богатого буржуя. Так ведь две двери железные стояли, а всё равно. К дочке же с её хилой деревянной дверью даже не глянули. Так-то! Поначалу, помню, Софьюшка просила меня забор поставить, как вместе жить стали. Я все «потом да потом». Да и не хотелось мне на поле это дивное через забор смотреть. Так вот и поныне, люди прячутся от людей, от бед. Думают, поможет. Кхи-кхи! Да, глуп бывает, люд, глуп… Не понимают, что не увидишь красоты и всей прелести жизни через стену. Надо смелым быть! – сказал старик особенно твердо и стукнул кулаком себе по колену. – Смелым! Чтобы разрешить себе наслаждаться жизнью. Открытым надо быть! И пусть беда какая пришла, пущай! С кем не бывает! А ты прими её, стой прямо и не кланяйся, не сгибайся. Тогда все беды об твою мощную грудь да стальную волю обсыплются. Робеть не надо, нет, не надо…