Бах. Математика Божественной Гармонии

  МАТЕМАТИКА БОЖЕСТВЕННОЙ ГАРМОНИИ

*Эпический роман об Иоганне Себастьяне Бахе*

---

   ПРОЛОГ
    Последняя фуга

**Лейпциг, 28 июля 1750 года, час перед рассветом**

Слепота была его последним учителем. В темноте, которая поглотила мир три месяца назад, Иоганн Себастьян Бах научился слышать то, что раньше заглушали краски и формы. Он лежал в постели, и в его голове звучала музыка сфер — та самая гармония, которую всю жизнь пытался поймать и заключить в ноты.

— Альтниколь, — прошептал он, и зять тотчас подошел к кровати.

— Я здесь, герр Бах.

— Пиши. Последнюю фугу. "Когда мы в высшей нужде пребываем"...

Дрожащими пальцами он нащупал руку зятя, словно хотел передать через прикосновение то, что больше не мог показать на клавесине. В его сознании разворачивалась грандиозная архитектура звука — четырехголосная фуга, где каждый голос был не просто мелодией, а молитвой, воплем души, обращением к Всевышнему.

"*Странно, — думал он, — всю жизнь боролся с властями, с завистниками, с нищетой. А теперь понимаю: все это было не препятствием, а дорогой. Дорогой к Нему.*"

За окном начинала светать заря 28 июля 1750 года, но Бах этого не видел. Он видел другое — бесконечную партитуру мироздания, где каждая нота имела свое место, свой смысл, свою красоту. И понимал наконец, что был лишь переписчиком этой небесной музыки.

— Слышишь? — спросил он у зятя. — Как поют ангелы?

Альтниколь не слышал ничего, кроме предрассветной тишины Лейпцига. Но видел лицо умирающего гения — просветленное, умиротворенное, словно он действительно внимал небесному хору.

Последние такты последней фуги...

---

   КНИГА ПЕРВАЯ: СЫН ОРГАНИСТА
    Глава 1. Рождение под звуки органа

**Эйзенах, 21 марта 1685 года**

В тот мартовский день, когда родился Иоганн Себастьян, в городской церкви святого Георгия его отец Иоганн Амброзиус Бах играл хорал "Christ lag in Todesbanden" — "Христос лежал в смертных оковах". Парадокс судьбы: музыка о смерти сопровождала появление на свет того, кто подарит миру бессмертные звуки.

Мария Элизабет Леммерхирт, жена городского музыканта, корчилась в родовых муках, а звуки органа, долетавшие из церкви, казались ей то небесным утешением, то адскими терзаниями. Восьмые роды за двенадцать лет замужества — тело изношенное, душа усталая, но сердце все еще способное любить.

— Еще один сын, — прошептала повитуха Анна Кунигунда, принимая младенца. — И какие легкие! Слышите, как кричит?

Действительно, крик новорожденного был необычным — не просто плач, а словно требование, вызов миру. Будто душа, только что сошедшая с небес, уже знала о своем предназначении и негодовала на несовершенство земного бытия.

Иоганн Амброзиус вернулся домой, когда ребенок уже был обмыт и укутан в пеленки. Сорокалетний музыкант взял сына на руки и удивился — младенец не плакал, а внимательно смотрел на него темными глазами, словно изучал.

— Как назовем? — спросила жена.

— Иоганн Себастьян. В честь святого мученика и в память о деде.

Но в глубине души Амброзиус понимал: этот ребенок получит имя не в честь кого-то, а потому что оно подходит именно ему. Себастьян — "достопочтенный". Почему-то казалось, что младенец уже достоин почтения.

В тот же вечер, когда весь дом наконец успокоился, произошло нечто странное. Иоганн Амброзиус сидел за клавесином, тихо перебирая клавиши — не хотел будить домочадцев, но и не мог удержаться от музицирования. И вдруг услышал из детской комнаты не плач, а что-то похожее на... подпевание?

Он подкрался к колыбели. Младенец лежал с открытыми глазами и тихо гукал, но эти звуки складывались в мелодию! Примитивную, бессвязную, но все же мелодию.

"*Господи, — подумал отец, — что за дитя Ты нам послал?*"

Городок Эйзенах жил размеренной жизнью небольшого тюрингского центра. Здесь когда-то проповедовал Мартин Лютер, здесь в замке Вартбург он переводил Библию на немецкий язык. Воздух был пропитан историей, верой, музыкой — лютеранские хоралы звучали отовсюду.

Семья Бахов была в городе на особом счету. Уже три поколения они служили музыке — играли в церквах, на свадьбах и похоронах, учили детей пению. "Бах" и "музыкант" стали в Эйзенахе синонимами.

— Этот малыш тоже будет музыкантом, — говорили соседи, глядя на младенца Себастьяна.

— Конечно, — отвечал отец. — У нас в роду по-другому не бывает.

Но втайне Иоганн Амброзиус надеялся, что сын превзойдет семейную традицию. В нем самом жила неутоленная жажда большего — не просто играть знакомые мелодии, а создавать новые, не просто обслуживать церковные службы, а возносить души к Богу силой искусства.

Первые годы жизни маленького Себастьяна прошли в атмосфере постоянного музицирования. Отец вставал рано, и первое, что слышал просыпающийся дом, — звуки клавесина или скрипки. Иоганн Амброзиус был не просто городским музыкантом, он был художником, который понимал: музыка — это язык, на котором Бог говорит с людьми.

— Слушай, сынок, — шептал он младенцу, держа его на руках перед инструментом. — Слышишь, как поет каждая струна? У каждой свой голос, своя душа.

И удивительное дело — ребенок действительно слушал. Не просто реагировал на звуки, а именно слушал, наклоняя голову, словно пытаясь понять смысл услышанного.

К двум годам Себастьян уже мог подойти к клавесину и извлечь из него не случайные звуки, а что-то осмысленное. К трем — напевал мелодии, которые слышал в церкви. К четырем — сам просил отца научить его играть.

— Рано еще, — смеялся Иоганн Амброзиус. — Руки маленькие, до клавиш не дотянешься.

— Дотянусь! — упрямо отвечал мальчик. — Хочу играть как папа!

И отец уступал. Подкладывал подушки, поднимал сына, ставил его пальчики на клавиши. И видел чудо — ребенок понимал музыку не разумом, а сразу сердцем, душой, каким-то внутренним чутьем.

"*Не я его учу, — думал Амброзиус, — он сам все знает. Я лишь помогаю ему вспомнить.*"

Но счастье семьи было хрупким. В конце XVII века жизнь простых людей висела на волоске. Болезни, неурожаи, войны могли в одночасье разрушить любое благополучие.

Первый удар пришелся на январь 1694 года. Мария Элизабет заболела горячкой и через неделю умерла. Девятилетний Себастьян стоял у гроба матери и не плакал — просто смотрел широко открытыми глазами, словно пытался понять, куда уходят люди, когда перестают дышать.

— Мама ушла к Богу, — объяснял отец. — Теперь она поет в небесном хоре.

— А мы ее увидим?

— Обязательно. Когда придет наше время.

Мальчик кивнул с серьезностью не по годам. И в тот же вечер подошел к клавесину и сыграл что-то странное — не веселое и не грустное, а какое-то светлое, утешительное. Словно действительно слышал пение небесного хора.

Иоганн Амброзиус женился во второй раз — на Барбаре Маргарете Кель, вдове с тремя детьми. Но новая жена оказалась доброй мачехой, и дом снова наполнился теплом.

Однако удар судьбы оказался двойным. В феврале 1695 года заболел и сам Амброзиус. Простуда переросла в воспаление легких, и через две недели десятилетний Себастьян остался круглым сиротой.

— Что теперь будет с мальчишками? — шептались соседи.

— Иоганн Кристоф возьмет, — отвечали знающие люди. — Старший брат не бросит.

Действительно, Иоганн Кристоф Бах, органист из Ордруфа, приехал на похороны отца и забрал младших братьев к себе. Для десятилетнего Себастьяна началась новая жизнь — жизнь без родителей, но не без музыки.

— Будешь жить у меня, — сказал старший брат. — Но помни: даром хлеб есть не позволю. Учись прилежно, помогай по дому, и тогда научу тебя всему, что знаю сам.

Себастьян кивнул. Он не боялся трудностей — боялся только одного: что его лишат музыки. Но пока звучали органы в церквах, пока в доме стоял клавесин, он мог вынести все.

Детство кончилось в десять лет. Началась юность — трудная, но полная открытий. И главным открытием стало понимание: музыка — это не просто звуки. Это математика души, архитектура чувств, мост между земным и небесным.

Ордруф встретил сирот дождем и туманом. Но в доме Иоганна Кристофа было тепло, и первое, что услышал Себастьян, переступив порог, — звуки клавесина. Старший брат играл хорал, и младший понял: он дома. Там, где звучит музыка, всегда дом.

---

    Глава 2. Сирота с абсолютным слухом

**Ордруф, 1695 год**

Дом Иоганна Кристофа в Ордруфе был не просто жилищем — это была консерватория, где музыка звучала с утра до вечера. Старший брат работал органистом городской церкви и учителем в латинской школе, и его дом стал пристанищем для осиротевших младших братьев.

Себастьян проснулся в первое утро на новом месте от звуков клавесина. Иоганн Кристоф играл прелюдию Пахельбеля, и десятилетний мальчик лежал, затаив дыхание, боясь пошевелиться, чтобы не разрушить красоту.

— Вставай, соня, — крикнул брат, не прерывая игры. — Завтрак на столе, потом в школу.

Латинская школа в Ордруфе была суровым местом. Учителя считали, что знания должны вбиваться в голову силой, а любая слабость — наказываться розгами. Себастьян, привыкший к отцовской ласке, поначалу терялся в этой атмосфере строгости.

— Бах! — рявкнул ректор Элиас Герда. — Переведи фразу: "Musica est exercitium arithmeticae occultum nescientis se numerare animi".

— "Музыка есть скрытое упражнение в арифметике души, не ведающей о том, что она считает", — ответил мальчик без запинки.

— Правильно. А теперь объясни смысл.

Себастьян задумался. Фраза Лейбница была сложной даже для взрослых, но что-то в ней откликалось его внутреннему пониманию.

— Господин ректор, по-моему, это означает, что музыка подчиняется математическим законам, но мы чувствуем ее красоту, не думая о цифрах. Как птица летает, не зная законов физики.

Герда удивленно посмотрел на ученика. Обычно десятилетние дети не способны на такие обобщения.

— Интересная мысль. Продолжай в том же духе.

После школы Себастьян спешил домой, к клавесину. Иоганн Кристоф обещал учить его музыке, но пока что позволял только слушать.

— Терпение, братец, — говорил он. — Сначала нужно окрепнуть пальцам, понять основы. А пока слушай и запоминай.

И мальчик слушал. У него был абсолютный слух — редкий дар, который позволял не только точно определять высоту любого звука, но и слышать внутреннюю архитектуру музыки. Когда Кристоф играл фугу, Себастьян мысленно следил за каждым голосом, понимая, как они переплетаются, дополняют друг друга, создают единое целое.

— Кристоф, — спросил он однажды, — а почему в фуге голоса не мешают друг другу?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, каждый голос поет свою мелодию, но вместе получается гармония. Как это возможно?

Старший брат отложил ноты и посмотрел на младшего с удивлением.

— Откуда у тебя такие вопросы?

— Не знаю. Просто слушаю и думаю.

— А что ты думаешь?

— Думаю, что музыка похожа на разговор. Один голос что-то говорит, другой отвечает, третий добавляет свое мнение. И получается не спор, а согласие.

Иоганн Кристоф почесал затылок. Его младший брат рассуждал о полифонии лучше, чем некоторые профессиональные музыканты.

— Хочешь попробовать сам?

— Можно?

— Садись. Но только то, что я покажу.

Первые уроки были простыми — гаммы, арпеджио, элементарные упражнения. Но даже в этой рутине Себастьян находил красоту. Каждый звук имел для него цвет, вкус, характер. До мажор — светлый и радостный, ре минор — печальный и задумчивый, фа-диез мажор — торжественный и благородный.

— У тебя синестезия, — объяснил Кристоф. — Ты не просто слышишь звуки, ты их видишь и чувствуешь. Это очень редко.

— А это хорошо или плохо?

— Для музыканта — подарок Божий.

Месяцы учебы пролетали быстро. Себастьян осваивал программу с поразительной скоростью. То, на что другим требовались годы, он схватывал за недели. Но самое удивительное — он не просто копировал услышанное, а уже пытался что-то изменять, украшать, развивать.

— Я играл хорал "Wie sch;n leuchtet der Morgenstern", а ты что добавил в конце? — спросил как-то Кристоф.

— Небольшую каденцию. Мне показалось, что так красивее.

— Откуда ты знаешь, что такое каденция?

— Не знаю. Просто чувствую, что мелодия хочет так закончиться.

Иоганн Кристоф понял: его младший брат не просто талантлив — он гениален. И это одновременно радовало и пугало. Гений в бедной семье — это крест, который придется нести всю жизнь.

Зимними вечерами, когда за окнами завывал ветер, братья сидели у клавесина и музицировали. Кристоф играл основную мелодию, Себастьян подыгрывал простенький бас. Но постепенно его партия усложнялась, украшалась, превращалась в полноценный голос.

— Ты прирожденный полифонист, — говорил старший брат. — У тебя в голове умещается сразу несколько мелодий.

— А разве не у всех так?

— Нет, братец. Большинство людей слышат только верхний голос — мелодию. А ты слышишь всю ткань целиком.

Это было правдой. Когда в церкви пел хор, Себастьян мысленно следил за каждой партией — сопрано, альтом, тенором, басом. Понимал, как они взаимодействуют, где один голос имитирует другой, где возникает контрапункт.

— Кристоф, — спросил он однажды, — а у вас есть ноты Букстехуде?

— Есть. А что?

— Можно посмотреть?

— Зачем? Это слишком сложно для тебя.

— Просто посмотреть. Интересно, как он строит свои фуги.

Старший брат колебался. У него действительно была целая коллекция произведений северонемецких мастеров — Букстехуде, Рейнкена, Фробергера. Но эти ноты были его сокровищем, накопленным годами.

— Ладно, — сказал он наконец. — Но только посмотреть. И чтобы пальцем не трогал!

Себастьян взял сборник и замер. На страницах разворачивались музыкальные миры такой сложности и красоты, какие он раньше не представлял. Прелюдии и фуги Букстехуде были не просто пьесами — это были архитектурные сооружения из звуков, где каждая нота имела свое место и смысл.

— Как он это делает? — прошептал мальчик.

— Что именно?

— Вот эта фуга. Тема всего из пяти нот, а какой простор! Она развивается, переворачивается, сочетается сама с собой...

— Это называется разработкой. Высший пилотаж композиторского мастерства.

— А можно научиться так писать?

— Можно. Но нужны годы изучения и практики.

В ту ночь Себастьян не спал. В голове у него звучали мелодии Букстехуде, и он пытался понять их секреты. К утру у него созрел план.

Следующим вечером, когда Кристоф ушел к друзьям, мальчик пробрался в комнату брата и достал заветный сборник. При свете луны — свечи экономили — он стал переписывать ноты. Работа была кропотливая, но Себастьян не замечал времени. Каждый переписанный такт отпечатывался в его памяти, становился частью его музыкального сознания.

Так продолжалось несколько месяцев. Ночь за ночью мальчик переписывал шедевры немецкого барокко, запоминая каждую деталь, каждый прием, каждую находку мастеров.

Но в один злополучный вечер Кристоф вернулся раньше обычного.

— Что ты делаешь?! — взревел он, увидев брата за своим столом с нотами.

— Я... я переписываю...

— Кто тебе разрешил? Немедленно отдай!

Кристоф выхватил у младшего брата и переписанные листы, и оригинал.

— Ты испортил мне всю коллекцию! Эти ноты стоят целое состояние!

— Но я не испортил, я просто...

— Молчать! И чтобы больше без разрешения к моим вещам не прикасался!

Себастьян понял: ночные занятия кончились. Но переживал он не из-за наказания, а из-за потери. Эти ноты стали для него окном в большой мир музыки, и теперь окно захлопнулось.

Однако память мальчика оказалась феноменальной. Все, что он переписал, осталось в голове. Мелодии, гармонии, полифонические приемы — все это стало частью его внутреннего мира.

— Не дуйся, — сказал Кристоф через несколько дней. — Я не со зла. Просто ты еще маленький для такой музыки.

— Я понимаю, — ответил Себастьян. — Но я уже все запомнил.

— Что запомнил?

— Все, что переписал. Хотите, сыграю фугу Букстехуде соль минор?

И он сыграл. Без нот, по памяти, точно и выразительно. Кристоф слушал, и глаза его становились все больше.

— Откуда такая память?

— Не знаю. Просто запоминаю.

В тот день старший брат понял: перед ним не просто талантливый ребенок, а будущий гений. И это накладывало на него особую ответственность.

— Себастьян, — сказал он торжественно, — обещай мне: что бы ни случилось в жизни, не оставляй музыку. Ты создан для нее.

— Обещаю, — ответил мальчик. — А разве может быть по-другому?

Зима 1699 года выдалась суровой. Денег в доме катастрофически не хватало — жалованье органиста было мизерным, а ртов много. Кристоф понимал: младших братьев нужно пристраивать самостоятельно.

— Себастьян, — сказал он весной, — есть для тебя предложение. В Люнебурге, в школе святого Михаила, требуются певчие. Дают стипендию и полное содержание.

— А музыку изучать можно будет?

— Более чем. Там прекрасная библиотека, отличные учителя.

— Тогда согласен.

Прощание было недолгим — мужчины семьи Бах не любили излияний. Но когда дилижанс тронулся, и Ордруф остался позади, четырнадцатилетний Себастьян почувствовал: детство кончилось окончательно. Впереди — большой мир, полный музыки и открытий.

Он не знал еще, что едет навстречу своей судьбе.

---

    Глава 3. Полуночный переписчик

**Люнебург, 1700 год**

Школа святого Михаила в Люнебурге встретила пятнадцатилетнего Себастьяна Баха торжественными звуками органа. Кантор Августин Браун исполнял мотет Шютца, и мальчик замер на пороге, пораженный мощью и красотой звучания. Этот орган был в десять раз больше того, что он знал в Ордруфе.

— Ты и есть новый певчий из Тюрингии? — спросил суровый учитель музыки, спустившись с органных хор.

— Да, господин кантор. Себастьян Бах.

— Покажи голос.

Мальчик запел "Te Deum laudamus", и его чистый сопрано поднялся под готические своды. Браун кивнул с одобрением.

— Неплохо. А читать ноты умеешь?

— Умею. И играть на клавесине тоже.

— Еще лучше. Идем, покажу твое место.

Школа святого Михаила была привилегированным учебным заведением. Здесь учились дети знатных семей, а несколько стипендиатов из бедных, но талантливых семей создавали хор. Себастьян попал в их число.

Спальня для певчих находилась на чердаке — низкие потолки, узкие окна, десять коек в ряд. Но мальчика это не смущало. Главное — внизу была музыкальная библиотека, какой он никогда не видел.

— Эй, новенький! — окликнул его рыжий паренек лет шестнадцати. — Как зовут?

— Себастьян Бах.

— А, еще один из музыкального племени! Я Георг Эрдман. Будем соседями по койкам.

Эрдман стал первым настоящим другом Себастьяна. Сын пастора из Нюрнберга, он был на год старше, но принял младшего под свое покровительство.

— Слушай, Бах, — сказал он в первый же вечер, — здесь есть правила. Кантор Браун строгий, но справедливый. Учителя требовательные, но знающие. А главное — не связывайся с фон Люкенами.

— С кем?

— Братья из знатной семьи. Считают, что нам, стипендиатам, здесь не место. Могут подставить.

Себастьян кивнул, но в глубине души подумал: "Пусть только попробуют. У меня характер не сахарный".

Дни в Люнебурге начинались в пять утра колокольным звоном. Певчие вставали, молились, завтракали скудной кашей и отправлялись на первые занятия. Но для Себастьяна каждый новый день был открытием.

Музыкальная библиотека школы хранила сокровища, о которых он мог только мечтать. Здесь были партитуры французских клавесинистов — Куперена, Дандрие, Дакена. Итальянские мастера — Фрескобальди, Корелли, Вивальди. И, конечно, немецкие композиторы — от старого Шейдта до современного Пахельбеля.

— Бах, — сказал однажды кантор Браун, — я слышал, ты неплохо играешь на клавесине?

— Стараюсь, господин кантор.

— Покажи.

Себастьян сел за инструмент и исполнил хорал-прелюдию собственного сочинения. Браун слушал внимательно, иногда кивая.

— Кто тебя учил сочинять?

— Никто. Само получается.

— "Само получается"... — усмехнулся кантор. — Знаешь что, мальчик? У тебя талант. Но талант без знаний — что алмаз без огранки. Будешь заниматься со мной дополнительно?

— С радостью!

Так начались вечерние уроки с Брауном. Учитель оказался не только строгим, но и мудрым наставником. Он не пытался ломать природную музыкальность ученика, а лишь направлял ее в нужное русло.

— Музыка, Себастьян, — говорил он, — это язык души. Но у каждого языка есть своя грамматика. Изучай мастеров прошлого, понимай их приемы, а потом найдешь свой голос.

Мальчик впитывал знания как губка. Днем он пел в хоре, изучал латынь и богословие, а вечерами погружался в мир гармонии и контрапункта. Особенно его завораживала полифония — искусство ведения нескольких независимых голосов.

— Почему фуга так красива? — спрашивал он у Брауна.

— Потому что в ней есть порядок и свобода одновременно. Каждый голос подчиняется строгим правилам, но при этом поет свою мелодию. Как в хорошем государстве — есть законы, но есть и место для личности.

Эти слова глубоко запали в душу юноши. Он понял: музыка — это не просто искусство, это модель идеального мира, где порядок не подавляет свободу, а делает ее возможной.

Но самые важные открытия Себастьян делал по ночам. Когда школа засыпала, он пробирался в библиотеку и при свете луны переписывал ноты. Свечи были дороги, а лунного света как раз хватало, чтобы разобрать записи.

Он переписывал не просто ради копирования — он изучал каждый такт, анализировал каждую гармонию, пытался понять логику построения. В его голове формировалась огромная картотека музыкальных приемов, которой он будет пользоваться всю жизнь.

— Эй, Бах, — шепнул однажды Эрдман, — ты что, опять в библиотеку собрался?

— Тише. Никто не должен знать.

— Зачем тебе это? Днем заниматься мало?

— Днем времени не хватает. А здесь столько интересного!

Эрдман покачал головой, но не выдавал друга. Он понимал: Себастьян одержим музыкой так, как другие одержимы любовью или славой.

Голос у Себастьяна начал ломаться в шестнадцать лет. Из чистого сопрано он превращался в неопределенное нечто, то взлетающее вверх, то проваливающееся вниз. Для певчего это была катастрофа.

— Бах, — сказал кантор, — боюсь, твоя карьера солиста заканчивается.

— Я понимаю, господин кантор.

— Но не расстраивайся. Зато теперь можешь сосредоточиться на инструменте. У тебя есть все данные, чтобы стать отличным органистом.

Себастьян не расстраивался. Наоборот, он чувствовал облегчение. Петь в хоре было обязанностью, а играть на органе — призванием.

Весной 1702 года случилось событие, которое определило всю его дальнейшую судьбу. В Люнебург приехал Георг Бём — знаменитый органист из Гамбурга, ученик великого Рейнкена.

— Мальчики, — объявил кантор, — у нас гость. Маэстро Бём покажет вам, что такое настоящее органное искусство.

Бём сел за орган и заиграл токкату собственного сочинения. То, что услышал Себастьян, потрясло его до глубины души. Это была не просто музыка — это была стихия, укрощенная человеческим гением. Звуки лились, переплетались, взлетали к небесам и низвергались в бездны.

После концерта мальчик подошел к маэстро.

— Господин Бём, можно задать вопрос?

— Конечно, юноша.

— Как научиться так играть?

Бём внимательно посмотрел на шестнадцатилетнего паренька с горящими глазами.

— А ты кто такой?

— Себастьян Бах. Учусь здесь в школе.

— Бах? Из музыкальной семьи?

— Да. Мой отец был городским музыкантом в Эйзенахе, дед — тоже.

— Покажи, что умеешь.

Себастьян сел за орган и сыграл свою лучшую прелюдию. Бём слушал, не перебивая.

— Неплохо, — сказал он наконец. — Техника есть, чувство формы тоже. Но не хватает размаха, дерзости. Ты играешь правильно, но не смело.

— А как научиться смелости?

— Слушать великих мастеров. Изучать их приемы. И не бояться экспериментировать. Знаешь что? Приезжай ко мне в Гамбург на каникулы. Покажу тебе, что такое северонемецкая органная школа.

Себастьян готов был расцеловать маэстро. Гамбург! Город, где жил сам Рейнкен — последний из великих мастеров XVII века!

— Обязательно приеду!

— Жду. И помни: настоящий органист должен быть не только музыкантом, но и математиком, архитектором, богословом. Орган — это целая вселенная звуков.

Летом 1702 года Себастьян пешком отправился в Гамбург. Сто километров он прошел за три дня, ночуя в придорожных харчевнях и питаясь хлебом с водой. Но когда увидел шпили собора святого Якова, где служил Рейнкен, понял: путь стоил всех трудностей.

— Так ты тот юный Бах, о котором говорил Георг? — встретил его семидесятидевятилетний Рейнкен. — Покажи, чему научился у него.

Себастьян исполнил хорал-фантазию, над которой работал всю весну. Старый маэстро слушал, прикрыв глаза.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Очень хорошо для семнадцатилетнего. Но послушай теперь, как это должно звучать.

И Рейнкен заиграл тот же хорал. Но в его исполнении простая мелодия превратилась в грандиозную архитектуру звука. Каждая вариация была новым откровением, каждый голос жил своей жизнью, но все вместе создавало единое, потрясающее целое.

— Понимаешь разницу? — спросил маэстро.

— Понимаю. Вы не просто играете мелодию. Вы рассказываете историю.

— Именно! Музыка без содержания — это пустой звук. А содержание должно быть глубоким, как человеческая душа.

Неделя в Гамбурге пролетела как один день. Себастьян слушал игру мастеров, изучал устройство органа, переписывал ноты. Но главное — он понял, каким должен быть настоящий музыкант.

— Мальчик, — сказал Рейнкен на прощание, — у тебя есть все, чтобы стать великим. Но помни: техника — это только инструмент. Главное — что ты хочешь сказать людям своей музыкой.

— А что я должен сказать?

— То, что подскажет сердце. У каждого музыканта своя миссия. Твоя еще не раскрылась, но я чувствую — она будет значительной.

Возвращаясь в Люнебург, Себастьян много думал о словах старого мастера. Действительно, что он хочет сказать своей музыкой? Пока он просто учился, копировал, подражал. Но когда придет время найти собственный голос?

Ответ пришел неожиданно. В последний год учебы в школе святого Михаила Себастьян написал свою первую настоящую композицию — хорал-прелюдию "Wie sch;n leuchtet der Morgenstern" ("Как прекрасно сияет утренняя звезда").

Это была не просто музыкальная обработка церковной мелодии. Это была молитва, выраженная звуками. Каждая нота дышала верой, каждая гармония говорила о величии Творца. И впервые Себастьян почувствовал: вот оно, его призвание. Не просто играть музыку, а создавать звуковые проповеди, которые ведут души к Богу.

— Браво, Себастьян, — сказал кантор Браун, услышав новое сочинение. — Теперь ты не ученик, а композитор. Поздравляю.

— Спасибо, учитель. Но мне кажется, я только начинаю понимать, что такое музыка.

— И это правильно. Кто думает, что все понял, тот перестает расти.

Весной 1703 года Себастьян Бах закончил школу святого Михаила. Ему было восемнадцать лет, и весь мир лежал перед ним. Он не знал еще, что станет величайшим композитором всех времен. Пока он был просто молодым музыкантом с горящими глазами и головой, полной мелодий.

Но одно он знал точно: музыка — это его судьба, его крест и его радость. И он готов был служить ей до последнего дыхания.

   КНИГА ВТОРАЯ: СТРАНСТВУЮЩИЙ МУЗЫКАНТ
    Глава 4. Первые шаги к мастерству

**Веймар, лето 1703 года**

Восемнадцатилетний Себастьян Бах стоял во дворе замка герцога Иоганна Эрнста и чувствовал себя муравьем у подножия горы. Величественные стены, башни, уходящие в небо, роскошь, которую он видел впервые в жизни — все это должно было подавлять. Но в душе молодого музыканта жило странное спокойствие.

"*Они сильны золотом и властью, — думал он, — а я силен музыкой. Посмотрим, что окажется вечнее.*"

— Вы и есть новый скрипач? — спросил камергер в парчовом кафтане, оглядывая провинциального юношу с головы до ног.

— Себастьян Бах, к вашим услугам.

— Жалованье шесть талеров в месяц, питание в людской, комната в башне. Репетиции каждый день с девяти до двенадцати. Концерты по требованию его светлости. Вопросы есть?

— Один. Можно ли пользоваться органом капеллы для личных занятий?

Камергер удивленно поднял бровь.

— Органом? Вы же скрипач.

— И органист тоже.

— Hmm... Посмотрим. Если будете исправно выполнять основные обязанности — почему нет.

Веймарская капелла была небольшой, но отборной. Восемь музыкантов под руководством капельмейстера Иоганна Эффлера исполняли камерную музыку для развлечения герцога и его гостей. Себастьян попал в их число как самый младший — и самый дешевый.

— Откуда ты, паренек? — спросил его старший скрипач Иоганн Пауль фон Вестхофф, виртуоз, учившийся в Париже у самого Люлли.

— Из Эйзенаха. Но учился в Люнебурге.

— А играть умеешь?

— Немного.

Вестхофф протянул ему скрипку.

— Покажи "немного".

Себастьян взял инструмент и исполнил сонату Корелли. Играл он действительно неплохо — годы детских занятий с отцом не прошли даром. Но главное, он играл с душой, вкладывая в каждую ноту частичку себя.

— Неплохо, — кивнул Вестхофф. — Техника средняя, но чувство есть. Будешь учиться.

— Обязательно буду.

— И еще одно. Здесь не любят выскочек. Играй то, что написано, не больше и не меньше. Украшения — только с разрешения капельмейстера.

Себастьян кивнул, но про себя подумал: "*Посмотрим. Музыка не терпит рабства.*"

Служба в Веймаре оказалась не такой простой, как казалось. Герцог Иоганн Эрнст был меломаном, но капризным. Сегодня он требовал французские танцы, завтра — итальянские арии, послезавтра — немецкие хоралы. Музыканты должны были готовить программы на ходу, приспосабливаясь к настроению властелина.

— Бах! — рявкнул однажды капельмейстер Эффлер. — Что ты там импровизируешь в средней части? Играй, что написано!

— Простите, господин капельмейстер. Мне показалось, что так выразительнее.

— Мне все равно, что тебе показалось! Я отвечаю за музыку, а не ты!

Себастьян стиснул зубы и промолчал. Но понял: в этой должности он долго не продержится. Слишком много ограничений, слишком мало свободы для творчества.

Спасением стал орган капеллы. По вечерам, когда двор развлекался балами и ужинами, Себастьян пробирался в церковь и садился за клавиатуру. Здесь он был один на один с Богом и музыкой — никаких капельмейстеров, никаких ограничений.

Веймарский орган был небольшим, всего четырнадцать регистров, но звук у него был чистый и благородный. Себастьян изучал его возможности, экспериментировал с регистровкой, сочинял первые органные пьесы.

Именно здесь, в полутемной капелле, родилась его знаменитая "Токката и фуга ре минор" — произведение, которое через века станут считать воплощением мощи и величия органной музыки.

— Что это за грохот? — недовольно спросил однажды камергер, услышав мощные аккорды, доносившиеся из церкви.

— Это молодой Бах упражняется, — ответил дворецкий.

— Скажите ему, чтобы потише. Мешает герцогу читать.

— Передам, ваше превосходительство.

Но Себастьян не мог играть тише. Музыка требовала полноты выражения, и он не мог себя сдерживать. Конфликт был неизбежен.

Разрыв произошел осенью. Герцог заказал музыку для празднования дня рождения своей супруги — легкие галантные пьесы в духе Телемана. Себастьян написал сюиту, но не смог удержаться от того, чтобы внести в нее элементы полифонии, усложнить гармонию, углубить содержание.

— Что это такое? — возмутился Эффлер, просматривая ноты. — Я просил танцы, а ты написал концерт для богословского диспута!

— Но разве это плохо? Музыка становится содержательнее...

— Плохо то, что ты не выполнил задание! Герцогине нужны танцы, чтобы веселиться, а не размышления о смысле бытия!

— Тогда пусть наймет шарманщика.

Эти слова стали последними в веймарской карьере Себастьяна. Через неделю ему объявили об увольнении.

— Жаль, — сказал Вестхофф на прощание. — У тебя талант. Но характер скверный.

— Не скверный, а честный, — ответил Себастьян. — Я не могу играть то, во что не верю.

— Тогда тебе будет трудно в этом мире.

— Может быть. Но легко бывает только мертвым.

С шестью талерами жалованья и котомкой за плечами Себастьян покинул Веймар. Ему было девятнадцать лет, и впервые в жизни он остался совсем один — без покровителей, без определенного места, без ясного будущего.

Но не без музыки. В голове звучали мелодии, в сердце жила вера, в руках была сила. Этого хватило бы на десять жизней.

---

    Глава 5. Арнштадтский бунтарь

**Арнштадт, октябрь 1703 года**

Город Арнштадт встретил Себастьяна дождем и грязью. Маленький тюрингский городишко, где все знали друг друга в лицо, а главным событием был воскресный рынок. После блеска Веймара это казалось ссылкой.

Но в Новой церкви стоял орган, который изменил всю жизнь молодого музыканта.

— Мастер Бах? — встретил его граф Антон Гюнтер фон Шварцбург-Арнштадт, заказчик инструмента. — Вы приехали испытать наш орган?

— Да, ваше сиятельство.

— Превосходно. Мастер Вендер только закончил работу. Говорят, это его лучшее творение.

Себастьян поднялся на хоры и замер. Перед ним возвышался великолепный инструмент — двадцать три регистра, две клавиатуры, педаль. Случайности не бывает: орган был настроен в колодцевой темперации, что позволяло играть во всех тональностях.

Он сел за кафедру, включил несколько регистров и взял первый аккорд. Звук поднялся под готические своды — мощный, чистый, благородный. Себастьян понял: это его инструмент, его судьба.

— Ну как? — спросил граф снизу.

Вместо ответа Себастьян заиграл фантазию собственного сочинения. Музыка лилась, переливалась, взлетала к небесам и опускалась в глубины человеческой души. Собравшиеся слушали, затаив дыхание.

— Великолепно! — воскликнул граф, когда последние звуки замерли. — Мастер Бах, не желаете ли стать нашим органистом?

— С радостью, ваше сиятельство.

— Жалованье пятьдесят четыре гульдена в год, квартира, довольствие. Обязанности — играть по воскресеньям и праздникам, обучать певчих. Согласны?

— Согласен.

Так в двадцать лет Себастьян Бах получил свою первую серьезную должность. Но вместе с ней — и первые серьезные проблемы.

Арнштадтские певчие оказались не хором, а сборищем балбесов. Сыновья мещан и ремесленников, они больше интересовались девочками и пивом, чем музыкой. Попытки Себастьяна навести дисциплину встречали сопротивление.

— Херр органист, — сказал однажды старшина певчих Гейерсбах, парень лет двадцати пяти, — вы слишком много от нас требуете.

— Я требую элементарного — чтобы вы пели в такт и не фальшивили.

— А мы так привыкли. Старый органист не придирался.

— Старый органист был снисходительным. Я таким не буду.

— Тогда мы жаловаться будем.

— Жалуйтесь. Но петь будете как следует.

Конфликт назревал. Арнштадтские мещане не понимали, зачем нужна сложная музыка в церкви. Им подавай простые, знакомые мелодии, без всяких там полифонических изысков.

А Себастьян не мог играть просто. В его руках даже обычный хорал превращался в сложное музыкальное произведение. Он украшал мелодию, вплетал в нее дополнительные голоса, создавал богатейшую гармоническую ткань.

— Херр Бах, — пожаловался ему пастор Штрекфус, — прихожане недовольны. Говорят, что под вашу игру невозможно петь.

— Почему невозможно?

— Слишком сложно. Много лишних нот.

— Лишних нот не бывает. Каждая нота служит общей красоте.

— Но люди теряются, не знают, когда вступать.

— Пусть слушают внимательнее.

Пастор покачал головой. Этот молодой органист был талантлив, но невыносимо упрям.

Зимой 1705 года Себастьяну надоело бороться с невежеством. Он попросил отпуск на четыре недели — навестить больную тетку, как сказал начальству. На самом деле собирался совсем в другое место.

В Любеке служил Дитрих Букстехуде — величайший органист Северной Германии, последний из золотого поколения XVII века. Ему было уже за семьдесят, и знатоки говорили: нужно спешить, чтобы услышать мэтра живым.

От Арнштадта до Любека четыреста километров. Себастьян прошел их пешком за три недели, ночуя в постоялых дворах и питаясь хлебом с молоком. Но когда увидел шпили собора святой Марии, понял: путь стоил любых трудностей.

— Молодой человек, вы и есть тот органист из Тюрингии, о котором писал Георг Бём? — встретил его Букстехуде в ризнице.

— Себастьян Бах, маэстро.

— Покажите, чему научились.

Себастьян сел за знаменитый любекский орган — пятьдесят два регистра, четыре клавиатуры, звук неописуемой красоты и мощи. Заиграл свою лучшую фугу.

Букстехуде слушал, не перебивая. Когда музыка стихла, долго молчал.

— Хорошо, — сказал наконец. — Очень хорошо для провинциала. Но есть вещи, которым нельзя научиться по нотам. Их можно только увидеть и услышать.

— Что именно, маэстро?

— Как превратить технику в поэзию. Как сделать орган не инструментом, а голосом души. Оставайтесь. Покажу.

Четыре недели превратились в четыре месяца. Себастьян жил при церкви, помогал маэстро в богослужениях, слушал его игру, перенимал секреты мастерства. Букстехуде не столько учил, сколько показывал — своим примером, своей музыкой.

— Видите, юноша, — говорил он, исполняя очередную фантазию, — орган — это не просто инструмент. Это целый оркестр, целый мир звуков. Каждый регистр имеет свой характер, свою душу. Научитесь говорить с ними — и они расскажут вам тайны, недоступные другим.

Но самым важным были не технические уроки, а понимание назначения церковной музыки.

— Мы играем не для себя, — объяснял Букстехуде, — и не для публики. Мы играем для Бога. Каждая нота — это молитва, каждая фраза — это восхваление. Помните об этом, и тогда ваша музыка станет мостом между земным и небесным.

Эти слова легли в основу всего творчества Себастьяна. Он понял: его призвание не в том, чтобы развлекать людей, а в том, чтобы возвышать их души.

В апреле 1706 года пришло время возвращаться. Букстехуде проводил ученика с грустью.

— Жаль расставаться, — сказал старый мастер. — У вас большое будущее. Только помните: талант — это не привилегия, а ответственность. Бог дал вам дар не для того, чтобы вы прославились, а для того, чтобы прославили Его.

— Я постараюсь быть достойным, маэстро.

— Уверен, что так и будет. И еще одно. Не размениваться на мелочи. У вас масштаб большого композитора. Не тратьте его на пустяки.

Дорога домой показалась короче. Себастьян шел, переполненный новыми знаниями, новыми идеями, новым пониманием своего призвания. В голове звучали мелодии — будущие токкаты, фуги, хоральные прелюдии.

Но в Арнштадте его ждал холодный душ.

— Херр Бах! — возмущенно встретил его пастор Штрекфус. — Где вы были четыре месяца?!

— В командировке, господин пастор.

— Какой командировке? Вы просили отпуск на четыре недели!

— Дела затянулись.

— Какие дела? Вы самовольно покинули службу! Консистория требует объяснений!

Объяснения не помогли. Духовное начальство было возмущено самоуправством молодого органиста. А тут еще одна неприятность — певчие, отвыкшие от дисциплины, окончательно распустились.

Конфликт достиг апогея в августе. После очередной ссоры Гейерсбах оскорбил Себастьяна публично, назвав его "самодуром и выскочкой". Тот не выдержал и вызвал обидчика на поединок.

— Как смеешь?! — взревел Себастьян, схватив певчего за грудки. — Я тебе покажу, кто здесь выскочка!

— Помогите! — завопил Гейерсбах. — Органист дерется!

Драку разняли, но скандал получился громкий. Консистория вызвала Себастьяна на ковер.

— Объясните ваше поведение, — потребовал суперинтендант Штейнбах.

— Я защищал свою честь.

— Драками? Это недостойно служителя церкви!

— А клевета достойна?

— Не дерзите! Вы здесь не для того, чтобы драться, а для того, чтобы служить Богу!

— Я и служу. Но не позволю плевать в душу!

Отношения с начальством были окончательно испорчены. Себастьян понял: в Арнштадте ему больше не место. Но уходить не хотелось — орган был прекрасный, возможности для творчества безграничные.

Выход нашелся неожиданно. В соседнем Мюльхаузене освободилось место органиста — старый Иоганн Георг Ахилле умер от чахотки. Городской совет искал замену.

— Херр Бах, — сказал ему граф Шварцбург, — не хотите ли попробовать свои силы в Мюльхаузене? Там платят лучше, и народ более музыкальный.

— С радостью, ваше сиятельство.

— Тогда я дам рекомендацию. Несмотря на все разногласия, вы талантливый музыкант.

В феврале 1707 года Себастьян держал экзамен в церкви святого Власия в Мюльхаузене. Сыграл фугу, хорал-прелюдию, импровизацию на заданную тему. Городские отцы были впечатлены.

— Принимаем, — объявил бургомистр Фельзинг. — Жалованье восемьдесят пять гульденов, дрова, пиво, зерно. Когда можете приступить?

— Хотя бы завтра.

— Прекрасно. Добро пожаловать в Мюльхаузен!

Так закончилась арнштадтская эпопея. Три с половиной года борьбы с невежеством, непониманием, косностью. Три с половиной года, которые закалили характер и научили отстаивать свои принципы.

— Прощайте, — сказал Себастьян на последней службе в Новой церкви. — Надеюсь, следующему органисту будет легче.

— Вряд ли, — ответил пастор Штрекфус. — Но может быть, он будет покладистее.

— Может быть. Но музыка от этого не выиграет.

Себастьян покидал Арнштадт без сожаления, но не без грусти. Здесь он написал свои первые значительные произведения, здесь понял свое призвание, здесь из талантливого юноши превратился в зрелого музыканта.

А главное — здесь он научился быть самим собой, не сгибаясь под давлением обстоятельств.

---

    Глава 6. Путешествие к Букстехуде

**Дорога в Любек, ноябрь 1705 года**

Себастьян шел по промерзшей дороге третий день подряд. Ноги стерты до крови, котомка давит плечи, в желудке урчит от голода. Но сердце поет — впереди Любек, впереди встреча с величайшим органистом Германии.

"*Четыреста километров пешком, — думал он, переставляя натруженные ноги. — Другие сочли бы меня безумцем. Но они не понимают: есть вещи, ради которых стоит идти на край света.*"

За спиной остался Арнштадт с его мещанской ограниченностью, впереди ждал новый мир — мир настоящего искусства. Дитрих Букстехуде, семидесятивосьмилетний мастер, был живой легендой. Его органные фантазии и фуги восхищали знатоков по всей Европе.

На третью ночь Себастьян дошел до постоялого двора в небольшом городке Целле. Денег оставалось мало — только на кров и краюху хлеба.

— Эй, странник! — окликнул его сидевший у очага торговец. — Откуда путь держишь?

— Из Арнштадта в Любек.

— Далековато! А дело какое?

— Музыкальное.

Торговец внимательно посмотрел на молодого человека с умными глазами и мозолистыми руками.

— А ты часом не музыкант?

— Органист.

— Вот удача! А я как раз везу клавесин в Любек, в дом купца Менге. Не составишь компанию? Дорога веселее будет, да и подвезу немного.

Себастьян с радостью согласился. Попутчик оказался добрым малым — Генрих Люнеманн, торговец музыкальными инструментами из Гамбурга.

— Слыхал про Букстехуде? — спросил он, погоняя лошадей.

— Конечно. Ради него и иду в Любек.

— Да ты знаешь, что он уже старик? Семьдесят восемь лет! Говорят, вот-вот на покой собирается.

— Тем более нужно спешить.

— Дело говоришь. Такие мастера не каждый век рождаются.

Они ехали два дня, разговаривая о музыке. Люнеманн оказался знатоком — объездил полЕвропы, слышал лучших мастеров, понимал толк в инструментах.

— Скажу тебе как специалист, — говорил он, — сейчас музыка переживает великие времена. Итальянцы показали, как писать для скрипки, французы — как танцевать под клавесин, а немцы создали органную школу, равной которой нет в мире.

— И кто лучший из немецких органистов?

— Букстехуде, без сомнения. Хотя говорят, в Галле подрастает талантливый парень — Гендель. А в Тюрингии есть некий Бах из музыкальной семьи.

Себастьян улыбнулся, но не стал открываться. Пусть судят по делам, а не по именам.

В Любеке они расстались. Люнеманн подвез до городских ворот и пожелал удачи.

— Если доведется быть в Гамбурге, — сказал он на прощание, — заходи. У меня лавка на Штайнштрассе. Поговорим о музыке.

— Обязательно зайду.

Любек поразил Себастьяна с первого взгляда. Древний ганзейский город дышал историей и богатством. Готические соборы, купеческие дома, узкие улочки, вымощенные камнем. И над всем этим великолепием — шпили церкви святой Марии, где служил Букстехуде.

Себастьян нашел дом органиста без труда — весь город знал, где живет знаменитый маэстро. Небольшой особняк рядом с церковью, со скромной табличкой "Дитрих Букстехуде, органист".

Сердце бешено колотилось, когда он стучал в дверь. Сейчас решится судьба — примет ли великий мастер провинциального юношу?

— Да? — в дверях появилась пожилая женщина, видимо, экономка.

— Себастьян Бах из Арнштадта. Хотел бы встретиться с маэстро Букстехуде.

— По какому вопросу?

— Музыкальному. Я органист, приехал учиться.

Экономка окинула его оценивающим взглядом — изможденное лицо, потертая одежда, но глаза горят умом и страстью.

— Подождите.

Через несколько минут она вернулась:

— Маэстро примет вас. Проходите.

Кабинет Букстехуде был похож на музыкальную сокровищницу. Партитуры, рукописи, письма от коллег со всей Европы. А за письменным столом сидел сам мастер — высокий, худощавый старик с проницательными глазами и седой бородой.

— Молодой человек, — сказал он, не поднимаясь, — Марта говорит, вы из Арнштадта?

— Да, маэстро.

— И что вас привело в Любек?

— Желание учиться у лучшего органиста Германии.

Букстехуде усмехнулся:

— Лесть? Это неплохое начало. А что вы умеете?

— Играю на органе, клавесине, скрипке. Сочиняю музыку.

— Покажите.

Они прошли в церковь святой Марии. Себастьян впервые увидел знаменитый любекский орган — пятьдесят два регистра, четыре мануала, звук неземной красоты. Руки дрожали, когда он садился за кафедру.

— Что будете играть? — спросил Букстехуде.

— Фугу собственного сочинения.

— Интересно. Слушаю.

Себастьян включил несколько регистров и начал. Фуга была написана еще в Арнштадте — сложная, многоплановая, с богатой полифонической тканью. Он играл вдохновенно, забыв о том, где находится и кто его слушает. Музыка лилась из-под его пальцев, заполняя собор величественными звуками.

Букстехуде слушал молча, иногда кивая в такт. Когда последние аккорды замерли под готическими сводами, долго не говорил ничего.

— Хорошо, — произнес он наконец. — Очень хорошо для двадцатилетнего провинциала. Техника достойная, музыкальность есть. Но...

— Но? — напрягся Себастьян.

— Но вы играете головой, а не сердцем. Вся ваша полифония выстроена правильно, но в ней нет души. Как будто математик решает уравнение, а не поэт поет песню.

Слова больно ранили, но Себастьян понимал — маэстро прав. Его музыка была технически совершенной, но холодной.

— А как научиться играть сердцем?

— Сначала нужно понять, зачем вы играете. Для кого? Ради чего?

— Для... для красоты музыки.

— Недостаточно. Красота без цели — пустое украшение. А церковная музыка должна служить высшей цели.

— Какой?

Букстехуде подошел к органу и сел за кафедру.

— Слушайте и учитесь.

Он заиграл хорал "Wie sch;n leuchtet der Morgenstern" — ту же мелодию, которую часто играл Себастьян. Но в исполнении мастера простая церковная песня превратилась в откровение. Каждая нота дышала верой, каждая фраза возносила душу к небесам.

— Чувствуете разницу? — спросил он, когда музыка стихла.

— Да. Вы играете не мелодию, а молитву.

— Именно! Органист в церкви — не артист, а священник. Его задача не развлекать, а возвышать души людей, помогать им общаться с Богом.

— Но как этому научиться?

— Жить верой. Изучать Писание. Понимать, что каждый хорал — это богословская проповедь, выраженная звуками.

В тот день началось четырехмесячное ученичество, которое изменило всю жизнь Себастьяна. Букстехуде не просто учил технике игры — он открывал духовную суть церковной музыки.

— Видите этот хорал? — показывал он на ноты "O Mensch, bewein dein S;nde gro;". — Это не просто мелодия. Это плач души о грехах человечества. И играть его нужно соответственно — с болью, с раскаянием, с надеждой на прощение.

Себастьян жадно впитывал знания. Днем он помогал маэстро в богослужениях, вечерами слушал его игру, ночами переписывал ноты и анализировал приемы мастерства.

— Маэстро, — спросил он как-то, — почему ваши фуги так отличаются от других композиторов?

— А в чем отличие?

— Они более... человечные. В них слышны живые эмоции, а не только техническое мастерство.

— Потому что я пишу не абстрактную музыку, а исповедь души. Каждая фуга рассказывает историю — о борьбе добра со злом, о поиске истины, о надежде на спасение.

— А можно ли этому научиться?

— Можно, если есть что рассказать. У молодых музыкантов часто бывает прекрасная техника, но пустая душа. С годами приходит мудрость, и тогда музыка наполняется смыслом.

Зимние месяцы пролетели незаметно. Себастьян не только учился, но и помогал маэстро в подготовке знаменитых "Abendmusiken" — вечерних концертов, которые Букстехуде устраивал в своей церкви уже тридцать лет.

— Эти концерты, — объяснял старый мастер, — нужны не для развлечения, а для просвещения. Музыка может нести глубокие идеи, философские размышления. Люди приходят сюда не только послушать красивые звуки, но и задуматься о смысле жизни.

В программе концертов были не только органные произведения, но и кантаты, инструментальные сонаты, хоровые мотеты. Себастьян впервые увидел, как можно соединить разные виды музыки в единое художественное целое.

— Маэстро, — сказал он после одного из концертов, — мне кажется, я начинаю понимать, что такое истинная церковная музыка.

— И какая она?

— Она должна не только украшать богослужение, но и учить людей, наставлять их на путь истинный. Быть звучащей проповедью.

— Правильно мыслите, молодой человек. Музыка — великая сила. Она может исцелять души, давать утешение скорбящим, вдохновлять на добрые дела.

В марте 1706 года пришло время прощания. Букстехуде заметно сдал за зиму — сказывались возраст и усталость.

— Себастьян, — сказал он в последний день, — у меня есть предложение.

— Слушаю, маэстро.

— Оставайтесь в Любеке. Я стар, мне нужен преемник. А вы за эти месяцы стали почти сыном для меня.

Сердце Себастьяна забилось быстрее. Стать органистом знаменитой церкви святой Марии, унаследовать место самого Букстехуде — об этом можно было только мечтать!

— Но есть одно условие, — продолжал маэстро. — По традиции, новый органист должен жениться на дочери предшественника. Моя Маргарета — хорошая девушка, музыкально образованная...

Себастьян опустил глаза. Он видел Маргарету Букстехуде — женщину лет тридцати, некрасивую и, как поговаривали, весьма капризную. Брак с ней означал бы блестящую карьеру, но...

— Маэстро, — сказал он с трудом, — я глубоко тронут вашим предложением. Но не могу принять его.

— Почему? — удивился старик.

— Потому что брак без любви — грех перед Богом. А любви к вашей дочери я не чувствую.

Букстехуде вздохнул.

— Понимаю. Жаль, но уважаю ваш выбор. Значит, Господь уготовил вам другой путь.

— Простите, маэстро.

— Не нужно просить прощения за честность. Идите своей дорогой. Но помните то, чему научились здесь.

— Обязательно буду помнить.

Утром следующего дня Себастьян покинул Любек. В котомке лежали переписанные произведения Букстехуде, в голове звучали усвоенные уроки, в сердце жила благодарность к великому учителю.

Дорога обратно в Арнштадт показалась короче. Себастьян шел быстро, торопясь применить на практике новые знания. Он понимал: теперь он другой музыкант — не просто технически грамотный исполнитель, а художник, способный через музыку говорить с человеческими душами.

"*Спасибо, учитель, — думал он, вспоминая седую бороду и добрые глаза Букстехуде. — Вы показали мне, что музыка — это служение, а не ремесло. Постараюсь быть достойным ученником.*"

В Арнштадте его встретили неласково. Четыре месяца самовольного отсутствия не прошли незамеченными.

— Где вы были, херр Бах? — строго спросил суперинтендант Штейнбах.

— Учился у маэстро Букстехуде в Любеке.

— Без разрешения начальства?

— Я просил отпуск на четыре недели.

— А отсутствовали четыре месяца! Это серьезное нарушение!

— Знаю. Но того стоило.

— Что стоило?

Вместо ответа Себастьян прошел к органу и заиграл хорал "Herzlich tut mich verlangen". Но теперь это была не просто красивая мелодия, а глубокая медитация о бренности жизни и надежде на вечность. Каждая нота говорила о чем-то важном, каждая фраза несла духовный смысл.

Штейнбах слушал, и гнев в его глазах постепенно сменялся удивлением.

— Боже мой, — прошептал он, когда музыка стихла. — Что с вами произошло?

— Я научился играть не только руками, но и сердцем.

С того дня игра Себастьяна в корне изменилась. Он по-прежнему украшал хоралы полифоническими разработками, но теперь эти украшения служили не самоцели, а выражению духовного содержания.

Прихожане заметили перемену.

— Что-то странное происходит с нашим органистом, — говорили они друг другу. — Играет он по-прежнему сложно, но... понятнее как-то. Слушаешь и чувствуешь — о чем песня.

Даже суровый пастор Штрекфус оттаял:

— Херр Бах, должен признать — ваша поездка в Любек пошла на пользу. Музыка стала более... духовной.

— Спасибо, господин пастор. Теперь я понимаю свое призвание.

— И какое же?

— Служить Богу через музыку. Помогать людям молиться.

Но конфликты с певчими продолжались. Гейерсбах и его компания по-прежнему саботировали репетиции, отказывались исполнять сложные произведения.

— Зачем нам эти ваши фуги? — жаловались они. — Пели раньше просто — и хорошо было.

— Простота — не всегда достоинство, — отвечал Себастьян. — Бог достоин лучшей музыки, чем базарные песенки.

— А мы не умеем петь по-ученому!

— Научитесь. Или найдите другое занятие.

Противостояние нарастало. Себастьян требовал от хора высокого качества исполнения, певчие отвечали открытым саботажем. Дело дошло до того, что Гейерсбах публично назвал органиста "заносчивым выскочкой".

Терпение Себастьяна лопнуло. Он схватил обидчика за грудки и потребовал извинений. Завязалась потасовка, которую пришлось разнимать прохожим.

— Всё! — заявил он после разбирательства в консистории. — Больше с этими балбесами работать не буду!

— Но они же певчие церкви! — возразил суперинтендант.

— Певчие? Это не певчие, а сборище лентяев! Пусть найдут себе другого руководителя!

— А вы что предлагаете?

— Набрать новый хор из людей, которые действительно хотят служить Богу, а не отбывать повинность.

Штейнбах покачал головой:

— Это невозможно, херр Бах. Традиция есть традиция.

— Тогда я подам в отставку.

— Не торопитесь. Подумайте как следует.

Но Себастьян уже все решил. Арнштадт стал для него тесен. После общения с Букстехуде, после знакомства с большой музыкой провинциальная ограниченность казалась невыносимой.

Нужно было искать новое место — такое, где ценили бы не только исправное отбывание службы, но и подлинное служение искусству.

И такое место вскоре нашлось. В Мюльхаузене, вольном имперском городе, освободилась должность органиста церкви святого Власия. Городской совет искал человека образованного, талантливого, способного поднять уровень церковной музыки.

— Хотите попробовать? — спросил у Себастьяна граф Шварцбург, который, несмотря на все конфликты, ценил талант молодого музыканта.

— С удовольствием, ваше сиятельство.

— Тогда я дам рекомендательное письмо. В Мюльхаузене любят хорошую музыку.

В феврале 1707 года Себастьян держал пробное выступление в церкви святого Власия. Играл с полной отдачей, демонстрируя все, чему научился у Букстехуде.

Мюльхаузенские бюргеры были в восторге.

— Принимаем! — объявил бургомистр Фельзинг. — Такого органиста мы еще не слышали!

Жалованье предложили приличное — восемьдесят пять гульденов в год плюс натуральные выплаты. Но главное — обещали полную свободу в выборе репертуара и возможность обновить церковную музыку.

— Согласен, — сказал Себастьян. — Когда можно приступить?

— Хотя бы завтра!

Так закончилась арнштадтская глава его жизни. Три с половиной года борьбы, учебы, становления характера. Он приехал сюда талантливым юношей, а уехал зрелым мастером, готовым к самостоятельному творчеству.

Главное — он нашел свой путь в музыке. Понял, что его призвание не в виртуозности ради виртуозности, а в служении высшим идеалам через искусство.

— Прощай, Арнштадт, — сказал он, в последний раз оглядываясь на город своей юности. — Спасибо за науку. Пусть жесткую, но необходимую.

Впереди ждал Мюльхаузен — новые возможности, новые вызовы, новые свершения. А в сердце жила твердая уверенность: он идет правильной дорогой.

---

    Глава 7. Мюльхаузен и первая любовь

**Мюльхаузен, весна 1707 года**

Вольный имперский город Мюльхаузен встретил Себастьяна весенним благовестом. Колокола всех церквей звонили разом — сегодня праздновали день святого Власия, покровителя города. Двадцатидвухлетний органист шел по мощеным улицам и чувствовал: здесь ему будет хорошо.

В отличие от провинциального Арнштадта, Мюльхаузен был настоящим культурным центром. Древний город с богатой историей, где процветали ремесла и торговля, где ценили образование и искусство. Местные бюргеры гордились своими церквами, своими органами, своими музыкальными традициями.

— Добро пожаловать, херр Бах! — встретил его у ворот церкви святого Власия пастор Эйльмар. — Наконец-то у нас будет достойный органист!

— Постараюсь оправдать ваши ожидания, господин пастор.

— Уверен, что оправдаете. Ваша игра на экзамене произвела фурор. Бургомистр до сих пор под впечатлением.

Церковь святого Власия оказалась старинным готическим храмом с прекрасной акустикой. Орган был небольшим, всего двадцать регистров, но звучал благородно и чисто.

— Инструмент хороший, — сказал Себастьян, осматривая механизм. — Но нуждается в ремонте.

— В каком именно?

— Нужно перестроить трубы нижнего регистра, добавить несколько голосов, улучшить трактуру. Тогда можно будет исполнять самую сложную музыку.

— А это дорого?

— Четыреста талеров примерно.

Пастор присвистнул:

— Немалые деньги. Но если это необходимо для улучшения церковной музыки...

— Необходимо. Хороший органист без хорошего инструмента — что повар без кухни.

— Поговорю с городским советом.

Себастьян поселился в доме рядом с церковью. Небольшая квартира из трех комнат, но для холостяка более чем достаточно. Главное — рядом был орган, на котором можно было заниматься в любое время.

Первые недели прошли в изучении местных традиций. Мюльхаузенские прихожане оказались гораздо музыкальнее арнштадтских. Они не только терпели сложную органную музыку, но и получали от нее удовольствие.

— Херр Бах, — сказала ему после службы пожилая бюргерша, — как красиво вы играете! Прямо душу трогает.

— Спасибо, добрая женщина. А вы понимаете, что я играю?

— Не все, конечно. Но чувствую — это о чем-то важном. О Боге, о душе, о вечности.

Себастьян улыбнулся. Вот оно, понимающее сердце! В Арнштадте таких людей почти не было.

Городской совет одобрил ремонт органа. Работы начались в мае под личным наблюдением нового органиста. Себастьян вникал в каждую деталь, добиваясь идеального звучания.

— Вы разбираетесь в органостроении лучше некоторых мастеров, — удивился органных дел мастер Иоганн Франциск Венцель.

— Приходится. Если хочешь хорошо играть, нужно знать, как устроен инструмент.

— Правильно. А то иные органисты думают, что их дело только клавиши нажимать.

Пока шел ремонт, Себастьян знакомился с городом и его жителями. Мюльхаузен был разделен на две конфессии — большинство составляли ортодоксальные лютеране, но была и община пиетистов. Между ними существовали серьезные разногласия по вопросам богослужения.

Пиетисты, во главе которых стоял пастор Фроне из церкви святой Марии, считали пышную церковную музыку излишеством. По их мнению, Богу нужны не сложные полифонические произведения, а простые, от сердца идущие песнопения.

— Херр Бах, — сказал ему как-то Фроне, — я слышал, вы большой мастер органной игры?

— Стараюсь служить Господу как умею.

— Похвально. Но не кажется ли вам, что слишком сложная музыка отвлекает от молитвы?

— Напротив, помогает сосредоточиться. Красота возвышает душу.

— А простота разве не ближе к евангельской истине?

— Простота хороша, но не примитивность. Бог создал мир сложным и прекрасным — почему же музыка должна быть убогой?

Фроне покачал головой:

— Боюсь, мы с вами по-разному понимаем служение.

— Возможно. Но музыка одна — та, что идет от сердца к Богу.

Спор между ортодоксами и пиетистами был не только богословским, но и политическим. За каждой стороной стояли влиятельные семьи, борющиеся за власть в городе. Себастьян невольно оказался втянут в эти распри.

— Херр Бах, — сказал ему бургомистр Фельшинг, — вы наш органист. Надеемся на вашу поддержку в деле сохранения традиций.

— Я служу музыке, а не политике.

— Но музыка тоже может быть политикой. Ваше искусство — аргумент в пользу высокой церковной культуры.

Себастьян понимал: рано или поздно ему придется выбирать сторону. Но пока что он старался держаться в стороне от конфликта.

Летом произошло событие, которое изменило всю его жизнь. В Мюльхаузен приехала погостить Мария Барбара Бах, дочь его покойного дяди Иоганна Михаэля.

Себастьян встретил кузину на почтовой станции. Двадцатидвухлетняя девушка была не красавицей в общепринятом смысле, но в ней было что-то притягательное — живые умные глаза, приятный голос, грациозные движения.

— Себастьян! — радостно воскликнула она. — Сколько лет мы не виделись!

— Лет десять, наверное. Ты тогда была маленькой девочкой.

— А теперь выросла. И слышу, ты стал знаменитым органистом!

— Не знаменитым, а стараюсь служить как могу.

Мария Барбара остановилась у дальних родственников, но проводила много времени в церкви, слушая игру Себастьяна. Она сама была музыкально одарена — хорошо пела, играла на клавесине.

— Можно попросить вас сыграть что-нибудь веселое? — сказала она после одной из репетиций.

— Веселое? В церкви?

— Почему нет? Псалом 100 ведь радостный: "Служите Господу с веселием!"

Себастьян улыбнулся и заиграл веселую прелюдию в мажоре. Мария Барбара слушала, покачиваясь в такт музыке.

— Как хорошо! — сказала она, когда он закончил. — А можно мне попробовать?

— Конечно.

Она села за орган и исполнила простенькую пьесу, но играла выразительно, с чувством. Себастьян понял: перед ним не просто любительница, а настоящая музыкантша.

— Кто вас учил?

— Отец. Он говорил, что музыка — семейная традиция Бахов, и каждый должен ее знать.

— Правильно говорил.

Дни летели быстро. Себастьян и Мария Барбара проводили вместе все свободное время — музицировали, гуляли по городу, беседовали о жизни и искусстве. Он рассказывал ей о своих планах, мечтах, творческих замыслах. Она слушала внимательно, задавала умные вопросы, поддерживала его идеи.

— Себастьян, — сказала она однажды, — а вы не думали о женитьбе?

— Думал. Но пока не встретил подходящую девушку.

— А какая она должна быть?

— Добрая, умная, понимающая. И чтобы любила музыку.

— И красивая?

— Красота — понятие относительное. Главное — красота души.

Мария Барбара покраснела и отвернулась. Себастьян понял: его слова произвели впечатление.

Через неделю он сделал предложение. Не пышно, не романтично — просто и от сердца.

— Мария Барбара, — сказал он после вечерней репетиции, — хотите ли вы стать моей женой?

— А вы уверены, что хотите жениться на мне?

— Уверен. Вы единственная девушка, которая понимает мою музыку.

— Тогда да. С радостью стану вашей женой.

Свадьбу играли 17 октября 1707 года в церкви Дорнгайм, рядом с Арнштадтом. Скромная церемония — родственники, несколько друзей, простое застолье. Но для молодоженов это был самый счастливый день в жизни.

— Мария Барбара Бах, — произнес Себастьян, надевая кольцо на палец жены, — клянусь любить и беречь вас всю жизнь.

— И я клянусь быть вам верной подругой и помощницей, — ответила она.

После свадьбы они поселились в Мюльхаузене, в доме возле церкви святого Власия. Мария Барбара сразу включилась в музыкальную жизнь — помогала мужу переписывать ноты, пела в церковном хоре, организовала детский хор из детей прихожан.

— Как хорошо, что у нас теперь есть госпожа органистша! — говорили прихожане. — Видно, что пара созданная Богом.

И действительно, Себастьян и Мария Барбара были счастливы. Их объединяла не только взаимная любовь, но и общие интересы, понимание жизненного призвания.

— Знаешь, — сказал он жене вечером после первого совместного концерта, — теперь я понимаю, что такое настоящее счастье.

— И что же это?

— Когда рядом с тобой человек, который разделяет твои мечты и помогает их осуществлять.

— Тогда мы оба счастливы.

Но семейное счастье не решило профессиональных проблем. Конфликт между ортодоксами и пиетистами обострялся, и Себастьян все больше понимал: в Мюльхаузене ему не удастся избежать принятия стороны.

Пастор Эйльмар, покровитель сложной церковной музыки, поддерживал творческие эксперименты органиста. А пастор Фроне все чаще высказывал недовольство "излишней пышностью" богослужений.

— Херр Бах, — сказал пастор Фроне однажды после службы, — не кажется ли вам, что ваша музыка слишком сложна для простых прихожан?

— Простота и примитивность — разные вещи, господин пастор. Бог достоин лучшего, что может дать человек.

— Но Христос проповедовал рыбакам и мытарям простыми словами.

— А мы поем Ему сложными звуками. Каждому свое служение.

Фроне поджал губы. Этот молодой органист был явно на стороне его оппонентов.

Окончательный разрыв произошел в феврале 1708 года. Себастьян написал праздничную кантату "Gott ist mein K;nig" ("Бог — мой Царь") для инаугурации нового городского совета. Произведение было масштабным — для хора, солистов, оркестра и органа. Такой музыки Мюльхаузен еще не слышал.

— Это не церковная музыка, а театральное представление! — возмутился Фроне после исполнения.

— Это молитва, выраженная всеми средствами искусства, — ответил Себастьян.

— Молитва должна быть простой!

— А разве псалмы Давида просты? Разве храм Соломона был примитивен?

Спор был услышан многими. Городская община раскололась — одни поддерживали органиста, другие осуждали "излишества в богослужении".

Себастьян понял: пора уходить. В Мюльхаузене он не сможет развернуться в полную силу. Нужно искать место, где ценят высокое искусство.

И такое место нашлось. Герцог Вильгельм Эрнст Саксен-Веймарский искал придворного органиста и камер-музыканта. Условия были заманчивыми — хорошее жалованье, прекрасный орган, возможность сочинять музыку для двора.

— Мария Барбара, — сказал Себастьян жене, — как ты смотришь на переезд в Веймар?

— Если ты считаешь это нужным — поедем. Главное, чтобы ты мог заниматься любимым делом.

— В Веймаре у меня будет больше возможностей для творчества.

— Тогда не сомневайся.

В июне 1708 года Себастьян подал прошение об отставке. В письме городскому совету он объяснил свое решение:

"*Поскольку я заметил, что данная должность не позволяет мне осуществить мою главную цель — создание упорядоченной церковной музыки к славе Божией и согласно вашим пожеланиям, и к тому же кое-где встречаются препятствия, так что в настоящих обстоятельствах я вряд ли смогу достичь желаемой цели...*"

Городской совет принял отставку с сожалением. Даже противники признавали талант молодого музыканта.

— Жаль терять такого мастера, — сказал бургомистер Фельшинг. — Но понимаю его стремления.

— Пусть идет, — проворчал Фроне. — В Веймаре пусть развлекает герцога своими изысками.

Прощание с Мюльхаузеном было грустным. Здесь Себастьян женился, написал первые значительные произведения, понял свое призвание. Но главное — здесь он научился отстаивать свои убеждения, не идти на компромиссы в вопросах искусства.

— Прощай, город моей молодости, — сказал он, в последний раз оглядываясь на шпили церквей. — Спасибо за науку жизни.

25 июня 1708 года супруги Бах прибыли в Веймар. Их встретили торжественно — герцог Вильгельм Эрнст лично приветствовал нового придворного музыканта.

— Добро пожаловать, херр Бах! — сказал он. — Слышал о ваших талантах. Надеюсь на плодотворное сотрудничество.

— Благодарю, ваша светлость. Постараюсь служить верно и достойно.

— Уверен в этом. А теперь покажите, на что способны.

Себастьян сел за великолепный придворный орган и заиграл токкату собственного сочинения. Музыка поднялась под расписные своды — мощная, вдохновенная, полная неукротимой энергии.

Герцог слушал, не отрываясь. Когда последние аккорды замерли, он долго молчал.

— Превосходно, — сказал наконец. — С таким музыкантом наш двор станет еще более блестящим.

Так начался веймарский период — девять лет, которые станут временем творческого расцвета и создания величайших органных произведений.

---

   КНИГА ТРЕТЬЯ: ВЕЙМАРСКИЕ ОТКРОВЕНИЯ
    Глава 8. При дворе герцога

**Веймар, 1708-1717 годы**

Замок Вильгельмсбург возвышался над Веймаром как каменная корона. В его стенах билось сердце одного из самых просвещенных дворов Германии. Герцог Вильгельм Эрнст был не только правителем, но и меценатом, покровителем искусств, человеком глубоко религиозным и образованным.

Себастьян получил прекрасные условия для работы. Жалованье в полтора раза больше мюльхаузенского, служебная квартира в замке, доступ к великолепной библиотеке. И главное — орган работы знаменитого мастера Компениуса, один из лучших в Германии.

— Херр Бах, — сказал герцог в первый день службы, — ваши обязанности просты. Играть на органе в замковой церкви, аккомпанировать певцам, сочинять музыку для особых случаев. Но главное — совершенствовать свое искусство. Я хочу, чтобы при моем дворе служил лучший органист Германии.

— Постараюсь, ваша светлость.

— И еще одно. У вас полная свобода творчества. Пишите то, что считаете нужным. Я не буду вмешиваться в вашу работу.

Такой свободы Себастьян еще не знал. В Арнштадте его ограничивали, в Мюльхаузене заставляли выбирать между партиями. Здесь же он мог творить без оглядки на чужие мнения.

Первые месяцы прошли в изучении нового места и новых возможностей. Веймарский орган поражал богатством тембров и мощью звучания. Двадцать пять регистров, три мануала, великолепная акустика церкви — все это открывало неслыханные перспективы.

— Мария Барбара, — сказал Себастьян жене после первой службы, — здесь я смогу воплотить все свои замыслы.

— И какие же это замыслы?

— Создать новый стиль органной музыки. Соединить немецкую полифоническую традицию с итальянской выразительностью и французской элегантностью.

— Амбициозно. А получится?

— Не знаю. Но попробовать стоит.

Мария Барбара поддерживала мужа во всех начинаниях. Она переписывала его сочинения, вела домашнее хозяйство, воспитывала детей — первенца Катарину Доротею и родившегося в 1709 году Вильгельма Фридемана.

Придворная жизнь была размеренной и торжественной. Утренние службы в замковой церкви, музыкальные вечера в апартаментах герцога, концерты для гостей. Себастьян быстро завоевал репутацию выдающегося исполнителя.

— Ваш органист просто чудо! — говорили приезжие вельможи герцогу. — Где вы его нашли?

— Талант сам находит дорогу к покровителю, — отвечал Вильгельм Эрнст. — Моя заслуга только в том, что я его заметил.

Но Себастьян стремился не к славе исполнителя, а к совершенству композитора. В Веймаре он написал свои лучшие органные произведения — токкаты, фуги, хоральные прелюдии, которые навсегда вошли в золотой фонд мировой музыки.

Особенно его увлекала работа над хоральными прелюдиями. Взяв за основу традиционную церковную мелодию, он создавал на ее основе сложнейшие полифонические композиции, где каждый голос жил своей жизнью, но все вместе создавали единое художественное целое.

— Себастьян, — сказала ему как-то Мария Барбара, слушая репетицию новой прелюдии, — твоя музыка становится все сложнее. Боюсь, скоро ее никто не поймет.

— Понимание придет с временем. Главное — чтобы музыка была правдивой, искренней.

— А что ты считаешь правдой в музыке?

— То же, что и в жизни. Честность перед собой и людьми. Я не могу писать то, во что не верю.

Веймарские годы были временем интенсивного творческого роста. Себастьян изучал произведения итальянских мастеров — Вивальди, Альбинони, Корелли. Их концерты поражали яркостью, динамизмом, изобретательностью. Он начал перекладывать их для органа, постигая секреты нового стиля.

— Херр Бах, — спросил его однажды герцог, — что вы находите интересного в этой итальянской музыке?

— Свободу выражения, ваша светлость. Немецкие композиторы часто скованы правилами. Итальянцы же играют с формой, экспериментируют, ищут новые решения.

— И что, нам стоит подражать им?

— Не подражать, а учиться. Взять лучшее и соединить с нашими традициями.

Результатом этого синтеза стали произведения, которые современники называли "революционными". Токката и фуга ре минор, Пассакалия до минор, хоральные прелюдии "Nun komm, der Heiden Heiland" и "Wachet auf" — это была музыка нового типа, соединяющая немецкую глубину с итальянским блеском.

В 1714 году герцог назначил Себастьяна концертмейстером придворной капеллы. Это означало не только повышение жалованья, но и новые обязанности — теперь он должен был ежемесячно сочинять церковные кантаты.

— Кантаты? — удивился Себастьян. — Но я никогда не писал вокальную музыку!

— Тем интереснее, — ответил герцог. — Посмотрим, что у вас получится.

Первые кантаты давались тяжело. Себастьян привык к чисто инструментальной музыке, где все определялось внутренней логикой развития. Здесь же нужно было следовать за текстом, выражать словесные образы музыкальными средствами.

Но постепенно он освоил и эту область. Его кантаты поражали глубиной содержания и совершенством формы. Каждое произведение было маленькой музыкальной драмой, где солисты, хор и оркестр создавали единое художественное целое.

— Ваши кантаты превосходят все, что я слышал, — сказал герцогу придворный капельмейстер Дрезе. — Этот человек — гений.

— Я это понял с первого дня, — ответил Вильгельм Эрнст. — Потому и создаю ему все условия для творчества.

Семейная жизнь Себастьяна тоже складывалась благополучно. Мария Барбара родила еще двух сыновей — Карла Филиппа Эммануила в 1714 году и Иоганна Готфрида Бернхарда в 1715-м. Дом наполнился детскими голосами, смехом, музыкой.

— Папа, научи меня играть на клавесине! — просил четырехлетний Фридеман.

— Еще рано, сынок. Руки маленькие.

— А когда можно будет?

— Когда подрастешь. Но слушать можешь уже сейчас.

И дети слушали. Дом Баха был наполнен музыкой с утра до вечера. Отец сочинял и репетировал, мать пела и играла, старшие дети учились нотной грамоте.

— Какая музыкальная семья! — говорили соседи. — Все Бахи как один талантливы.

Но безоблачное счастье продолжалось недолго. В 1716 году умер старый капельмейстер Дрезе, и Себастьян рассчитывал получить его место. Он был самым талантливым музыкантом при дворе, имел большой опыт, пользовался доверием герцога.

Однако назначение получил сын покойного — Иоганн Вильгельм Дрезе-младший, человек посредственный, но имевший связи и протекции.

— Ваша светлость, — обратился Себастьян к герцогу, — могу ли я узнать, почему должность досталась не мне?

— Херр Бах, вы прекрасный музыкант, но Дрезе знает все тонкости придворного этикета. А для капельмейстера это важно.

— Но музыка важнее этикета!

— В церкви — да. При дворе — не всегда.

Себастьян понял намек. Он действительно не был придворным в полном смысле слова — не умел льстить, интриговать, приспосабливаться к чужим капризам. Его стихия — музыка, а не политика.

Оскорбление было тем болезненнее, что незаслуженным. Все музыканты капеллы знали: Бах в сто раз талантливее нового капельмейстера. Но талант не всегда решает дело в мире придворных интриг.

— Мария Барбара, — сказал Себастьян жене вечером, — пора думать о переезде.

— Опять? — удивилась она. — Но здесь так хорошо!

— Хорошо, но нет развития. Я достиг всего, что мог в этой должности. Нужно искать новые возможности.

— И где же их искать?

— Не знаю пока. Но они найдутся.

Летом 1717 года такая возможность представилась. Князь Леопольд Ангальт-Кётенский предложил Себастьяну должность капельмейстера своей придворной капеллы. Жалованье в два раза больше веймарского, полная свобода творчества, прекрасные музыканты.

— Принимаю, — сказал Себастьян, не колеблясь.

Но герцог Вильгельм Эрнст не хотел отпускать талантливого музыканта. Когда Себастьян подал прошение об отставке, последовал категорический отказ.

— Вы связаны контрактом! — заявил герцог. — Никого никуда не отпущу!

— Контракт можно расторгнуть по обоюдному согласию.

— А если я не согласен?

— Тогда буду служить формально, без души.

— Как смеете мне угрожать?!

Конфликт зашел в тупик. Себастьян настаивал на отставке, герцог упорно отказывал. Дело дошло до того, что в ноябре 1717 года строптивого музыканта арестовали и посадили в замковую тюрьму "за слишком упорное требование освобождения от службы".

Почти месяц Себастьян провел в заключении. Но даже в тюрьме не переставал сочинять. Именно там была написана знаменитая "Органная книжечка" — сборник хоральных прелюдий, ставший одной из вершин мирового органного искусства.

2 декабря 1717 года герцог наконец согласился отпустить непокорного музыканта "с бесчестьем". Себастьян не обиделся — он получил желанную свободу.

— Прощай, Веймар, — сказал он, покидая замок. — Спасибо за науку. Теперь я знаю цену придворной службы.

Девять веймарских лет были временем творческого созревания. Здесь Себастьян из талантливого органиста превратился в композитора мирового масштаба. Здесь родились произведения, которые будут звучать века.

Но главное — здесь он понял: настоящий художник не может быть рабом, даже золотым. Искусство требует свободы, и за эту свободу стоит бороться.

Впереди ждал Кётен — новый двор, новые возможности, новые свершения. А в сердце жила твердая уверенность: лучшее еще впереди.

   КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ: КЁТЕНСКАЯ ИДИЛЛИЯ
    Глава 9. Светская музыка

**Кётен, декабрь 1717 года**

Снег хрустел под полозьями саней, когда семья Бах въезжала в резиденцию князя Леопольда Ангальт-Кётенского. Зима была суровой, но сердце Себастьяна согревала радость — впереди ждала свобода творчества, о которой он так долго мечтал.

— Папа, а здесь красиво! — воскликнула семилетняя Катарина Доротея, глядя на изящный барочный дворец.

— Да, дочка. И, надеюсь, здесь нам будет хорошо жить.

Князь Леопольд встречал нового капельмейстера лично — случай небывалый для такого знатного вельможи. Но двадцатитрехлетний правитель был не обычным аристократом, а истинным меценатом и знатоком искусств.

— Добро пожаловать в Кётен, мой дорогой Бах! — сказал он, обнимая музыканта по-дружески. — Наконец-то у нас будет настоящий мастер!

— Благодарю, ваша светлость. Надеюсь оправдать ваше доверие.

— Уверен, что оправдаете. А теперь позвольте познакомить вас с музыкантами.

Кётенская капелла состояла из восемнадцати превосходных исполнителей. Это были не придворные любители, а профессиональные виртуозы, способные играть самую сложную музыку. Среди них выделялся скрипач Иозеф Шпис, виолончелист Кристиан Фердинанд Абель, флейтист Иоганн Фридрих Дёзе.

— Господа, — представил их князь, — ваш новый капельмейстер — мастер Иоганн Себастьян Бах. Слышал, вы уже знакомы с его репутацией?

— Конечно, ваша светлость! — ответил Шпис. — Мы давно мечтали работать под руководством такого мастера!

Себастьян был тронут теплотой приема. После холодности веймарского двора это казалось чудом.

— Господа музыканты, — сказал он, — надеюсь на плодотворное сотрудничество. Вместе мы создадим музыку, достойную этого прекрасного двора.

Первые репетиции показали: ансамбль был на редкость слаженным. Музыканты играли не просто технично, но с душой, понимая друг друга с полуслова. Себастьян понял — здесь он сможет воплотить самые смелые замыслы.

Но главным открытием стало то, что в Кётене не было органа. Князь Леопольд был кальвинистом, а в кальвинистских церквах пышная музыка не поощрялась. Зато во дворце стояли прекрасные клавесины работы лучших мастеров.

— Не скучаете по органу? — спросил князь после первого концерта.

— Сначала скучал. Но теперь понимаю — каждый инструмент открывает новые возможности. Клавесин позволяет создавать более интимную, камерную музыку.

— Именно такая музыка мне и нравится. Не помпезная, а изящная, умная, изысканная.

Кётенские годы стали временем создания светских шедевров. Здесь Себастьян написал "Бранденбургские концерты" — шесть произведений, каждое из которых стало вершиной инструментального искусства барокко.

Работа над концертами шла в атмосфере творческого горения. Себастьян экспериментировал с составами, искал новые тембровые сочетания, создавал неслыханные по изобретательности диалоги между инструментами.

— Мария Барбара, — сказал он жене, работая над Пятым концертом, — в этом произведении клавесин впервые становится солистом в оркестровом концерте!

— А разве это возможно? Клавесин же тихий инструмент.

— Поэтому я и уменьшил состав оркестра. Флейта, скрипка, клавесин — три равноправных солиста ведут диалог с камерным ансамблем.

— И что получается?

— Новый жанр — концерт для нескольких солистов. Думаю, это будущее инструментальной музыки.

Мария Барбара была не просто женой, но и первым слушателем всех новых произведений. Ее музыкальный вкус был безупречен — она сразу чувствовала удачные и неудачные места.

— Себастьян, — сказала она после первого исполнения Второго Бранденбургского концерта, — разве можно так виртуозно писать для трубы?

— Наш трубач Рейхе — виртуоз. Он играет партии, которые другим не под силу.

— Но ведь не везде найдутся такие мастера!

— Значит, придется их воспитывать. Музыка должна развивать исполнительское искусство, а не приспосабливаться к его ограничениям.

Князь Леопольд не только поощрял творческие эксперименты, но и сам активно участвовал в музицировании. Он прекрасно играл на скрипке, альте, клавесине, обладал хорошим голосом.

— Ваша светлость, — сказал как-то Себастьян, — вы могли бы стать профессиональным музыкантом.

— Мне это не нужно, — ответил князь. — Я получаю удовольствие от музыки как любитель. А профессионализм часто убивает непосредственность восприятия.

— Интересная мысль.

— Вы же не потеряли способность удивляться музыке?

— Нет. Каждое новое произведение — для меня открытие.

— Вот и прекрасно. Сохраните это чувство — оно дороже любой техники.

В Кётене Себастьян создал не только "Бранденбургские концерты", но и первую часть "Хорошо темперированного клавира" — сборник прелюдий и фуг во всех двадцати четырех тональностях. Это был настоящий подвиг — доказать, что можно сочинять во всех без исключения тональностях.

— Зачем это нужно? — спросила Мария Барбара, видя, как мучительно дается мужу работа над фугой в фа-диез мажоре.

— Чтобы показать: у каждой тональности свой характер, свое настроение. До мажор — светлый и ясный, ре минор — печальный и страстный, фа-диез мажор — торжественный и праздничный.

— И все это нужно в одном сборнике?

— Нужно. Это будет энциклопедия клавирной музыки, учебник для всех будущих поколений музыкантов.

"Хорошо темперированный клавир" стал не только техническим достижением, но и философским трактатом. Каждая прелюдия и фуга раскрывала особый мир чувств и образов. Вместе же они составляли грандиозную картину человеческой души во всем ее многообразии.

Семейная жизнь тоже была гармоничной. В 1718 году родился еще один сын — Леопольд Август, названный в честь покровителя. Дом наполнился детским смехом, первыми музыкальными опытами подрастающих отпрысков.

— Фридеман, — сказал отец восьмилетнему сыну, — пора начинать серьезные занятия музыкой.

— А можно сразу на органе?

— Сначала клавесин. Нужно выработать правильную посадку, поставить руки, изучить основы гармонии.

— А когда можно будет сочинять?

— Когда научишься хорошо играть. Композитор должен знать возможности инструментов изнутри.

Себастьян сам написал для старшего сына "Нотную тетрадь Вильгельма Фридемана Баха" — сборник постепенно усложняющихся пьес, начиная с простейших менуэтов и заканчивая сложными инвенциями.

— Папа, а зачем столько упражнений? — жаловался мальчик.

— Чтобы пальцы стали сильными и ловкими. Музыкант — это спортсмен духа. У него должно быть тренировано не только сердце, но и руки.

Но настоящим событием стало создание "Нотной тетради Анны Магдалены Бах". В 1720 году Мария Барбара умерла от скоротечной болезни, оставив мужа с четырьмя малолетними детьми. Горе было безмерным — они прожили вместе тринадцать счастливых лет.

— Что теперь будет с детьми? — плакала служанка.

— Бог даст, справимся, — отвечал Себастьян, сам едва сдерживая слезы.

Год спустя он женился на молодой певице Анне Магдалене Вильке. Двадцатилетняя девушка была дочерью придворного трубача, прекрасно пела и играла на клавесине.

— Вы уверены, что хотите взять на себя заботу о четырех чужих детях? — спросил Себастьян перед свадьбой.

— Они не чужие, — ответила Анна Магдалена. — Они ваши, значит, и мои тоже.

Новая жена оказалась не только доброй мачехой, но и верной помощницей. Она переписывала ноты, участвовала в домашних концертах, вела хозяйство, воспитывала детей.

Для нее Себастьян написал две "Нотные тетради" — сборники изящных миниатюр, где французские менуэты соседствовали с духовными песнями, а виртуозные пьесы — с простыми танцами.

— Анна Магдалена, — сказал он, подарив первую тетрадь, — это музыка нашей семейной жизни. Здесь есть и радость, и печаль, и надежда, и благодарность.

— Какая красота! — восхищалась молодая жена, играя очередную пьесу. — Каждая мелодия как маленькая история.

— Потому что написана с любовью. Музыка без любви — что пища без соли.

Кётенские годы были временем семейного счастья и творческого расцвета. Здесь Себастьян создал "Французские сюиты", сонаты для скрипки соло, сюиты для виолончели соло — произведения, которые навсегда останутся вершинами инструментального искусства.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. В 1721 году князь Леопольд женился на принцессе Фридерике Генриетте Ангальт-Бернбургской. Новая супруга не разделяла музыкальных увлечений мужа.

— Мой дорогой Бах, — сказал князь с грустью, — боюсь, музыке в нашем дворе уделяется слишком много внимания.

— Ваша светлость хотят сократить капеллу?

— Пока нет. But my wife считает, что деньги можно тратить более разумно.

Себастьян понял намек. Времена меняются, и ему пора думать о будущем. К тому же подрастали сыновья, им нужно было получить хорошее образование. А в Кётене не было университета.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, — как ты смотришь на переезд в большой город?

— А что, здесь плохо?

— Здесь прекрасно. Но дети должны учиться. Фридеману уже тринадцать, Эммануилу — семь. Им нужна латинская школа, университет.

— А музыка?

— Музыка будет везде, где есть талант и трудолюбие.

Летом 1722 года в Лейпциге умер кантор школы святого Фомы Иоганн Кунау. Эта должность была одной из самых престижных в протестантской Германии — кантор отвечал за музыку в четырех главных церквах города, руководил хором мальчиков, преподавал в школе.

— Ваша светлость, — сказал Себастьян князю, — в Лейпциге освободилась должность кантора. Не возражаете, если я попробую ее получить?

Леопольд опечалился, но не стал препятствовать.

— Жаль терять такого друга и музыканта. Но понимаю ваши соображения. Дети действительно должны получить хорошее образование.

— Благодарю за понимание, ваша светлость.

— И помните — двери Кётена всегда открыты для вас.

В декабре 1722 года Себастьян подал прошение о принятии на должность кантора. Конкуренция была серьезной — претендовали Телеман из Гамбурга, Граупнер из Дармштадта, еще несколько известных мастеров.

Но судьба распорядилась по-своему. Телеман отказался от предложения, получив лучшие условия в Гамбурге. Граупнер не смог получить отставку от своего князя. В итоге выбор пал на Баха.

— Не лучший кандидат, — ворчал советник Платц, — но раз лучших не достать, придется довольствоваться посредственным.

Если бы он знал, кого называет "посредственным"! История распорядилась иронично — человек, которого считали третьим по значимости, стал величайшим композитором всех времен.

5 мая 1723 года Себастьян Бах был официально избран кантором школы святого Фомы в Лейпциге. Кётенский период закончился.

— Прощай, счастливое время, — сказал он, в последний раз играя на любимом клавесине князя Леопольда. — Здесь я понял, что светская музыка может быть не менее возвышенной, чем духовная.

Пять с половиной лет в Кётене были временем творческого счастья. Здесь родились произведения, которые стали эталоном инструментального искусства. Здесь Себастьян научился писать музыку не только для церкви, but и для души человеческой.

Впереди ждал Лейпциг — последний город его жизни, место создания величайших хоровых произведений. Но кётенские годы навсегда останутся в памяти как время, когда талант обрел полную свободу выражения.

---

    Глава 10. Семейная трагедия

**Кётен, лето 1720 года**

Июньское солнце заливало дворцовый парк, когда Себастьян в последний раз обнял Марию Барбару перед отъездом в Карлсбад. Князь Леопольд брал с собой небольшую свиту для лечения на водах, и капельмейстер должен был обеспечивать музыкальные развлечения.

— Не скучай без меня, — сказал он жене. — Через месяц вернусь.

— Постарайся вернуться раньше, — ответила Мария Барбара, но в ее голосе прозвучала странная нота, словно предчувствие беды.

— Что-то случилось?

— Нет, просто... будь осторожен в дороге.

Он поцеловал жену, обнял детей и уехал, не подозревая, что видит Марию Барбару в последний раз.

Карлсбад встретил путешественников дождем и туманом. Курортный сезон только начинался, гостей было мало, настроение у всех — унылое. Даже жизнерадостный князь Леопольд казался задумчивым.

— Мой дорогой Бах, — сказал он вечером после концерта, — не кажется ли вам, что мы стареем?

— Ваша светлость, вам только двадцать пять лет!

— А чувствую себя стариком. Жена недовольна моими увлечениями, придворные шепчутся за спиной, дела государственные все тяжелее...

— Это просто усталость. Воды помогут.

— Дай Бог. А вы счастливы, Бах?

Себастьян задумался. Действительно, счастлив ли он? Любящая жена, здоровые дети, интересная работа, возможность творить...

— Да, ваша светлость. Думаю, я счастливый человек.

— Берегите это счастье. Оно хрупче, чем кажется.

Эти слова оказались пророческими.

Лечение затянулось. То, что планировалось как месячная поездка, растянулось на два месяца. Князь чувствовал себя лучше и не спешил возвращаться в Кётен. Себастьян начал беспокоиться — письма из дома приходили редко и были какими-то сдержанными.

— Анхен пишет, что все хорошо, — рассказывал он князю, перечитывая очередное послание от Анны Магдалены, жившей в их доме как компаньонка Марии Барбары. — Но что-то странное в тоне...

— Женщины любят драматизировать, — отмахнулся Леопольд. — Наверняка все в порядке.

Но Себастьян чувствовал: что-то не так. По ночам его мучили кошмары, днем он не мог сосредоточиться на музыке. Словно какая-то невидимая нить, связывающая его с домом, натягивалась все сильнее и вот-вот должна была порваться.

В конце июля пришло письмо, которого он так долго ждал и так боялся получить:

"*Дорогой господин капельмейстер, с глубокой скорбью сообщаю, что госпожа Мария Барбара скончалась 7 июля от горячки. Похоронена на городском кладбище согласно лютеранскому обряду. Дети здоровы, но очень тоскуют по матери и отцу. Прошу вас поскорее вернуться. Анна Магдалена Вильке.*"

Письмо выпало из рук. Себастьян стоял, не понимая написанного. Мария Барбара мертва? Этого не может быть! Еще два месяца назад она была здорова, полна жизни, строила планы на будущее...

— Что случилось? — спросил князь, увидев лицо капельмейстера.

— Жена... умерла...

Леопольд обнял друга, и Себастьян разрыдался, как ребенок. Тринадцать лет совместной жизни, четверо детей, тысячи разделенных радостей и печалей — все рухнуло в одночасье.

— Немедленно едем домой, — сказал князь. — Все остальное подождет.

Дорога в Кётен показалась бесконечной. Себастьян сидел в карете, глядя в окно, и не мог поверить в случившееся. Еще недавно он был счастливым семьянином, а теперь — вдовец с четырьмя малолетними детьми на руках.

"*За что? — думал он. — За что Господь так наказал меня? Неужели я был недостоин счастья?*"

В Кётене его встретили дети. Тринадцатилетняя Катарина Доротея пыталась быть взрослой, но губы дрожали. Одиннадцатилетний Фридеман стоял, стиснув зубы, — мужчины не плачут. Пятилетний Эммануил не понимал, что происходит, но чувствовал общую печаль. А двухлетний Готфрид просто звал маму...

— Папа, — прошептала Доротея, — мама очень мучилась. Доктор сказал, что у нее была горячка. Она все время звала тебя...

Себастьян обнял детей и заплакал. Теперь он был для них и отцом, и матерью, и всем миром.

Могила Марии Барбары была свежей, цветы еще не завяли. На простом деревянном кресте была написана только дата: "1684-1720". Себастьян стоял у изголовья и не мог произнести ни слова. Что говорить мертвым? Как просить прощения у той, которая больше не слышит?

— Прости меня, — прошептал он наконец. — Прости, что не был рядом в последние дни. Прости, что не успел сказать, как сильно любил тебя...

Вечером, когда дети уснули, он сел за клавесин и попытался играть. Но руки дрожали, музыка не шла. Вместо гармоничных звуков получался только диссонанс — отражение разбитой души.

— Господин Бах, — тихо сказала Анна Магдалена, — может быть, сегодня не стоит...

— Должен играть, — ответил он хрипло. — Иначе сойду с ума.

— Тогда сыграйте что-нибудь светлое. В память о ней.

Он заиграл хорал "Jesu, meine Freude" — "Иисус, радость моя". Это была любимая песня Марии Барбары. Медленно, с глубоким чувством лилась мелодия, и в ней была не только скорбь, но и благодарность за прожитые вместе годы.

— Она была хорошей женщиной, — сказала Анна Магдалена, когда музыка стихла.

— Лучшей из лучших. Понимала музыку, любила детей, создавала уют в доме. И никогда не жаловалась на трудности.

— А их было много?

— Достаточно. Переезды, неустроенность, скромное жалованье... Но она не роптала. Говорила: главное, чтобы ты мог заниматься любимым делом.

Анна Магдалена молчала. Ей было двадцать лет, она была дочерью музыканта и понимала, каково женщине быть женой творческого человека.

Следующие месяцы были самыми тяжелыми в жизни Себастьяна. Дети нуждались в постоянном внимании, служебные обязанности требовали сосредоточенности, а душа была опустошена горем. Только музыка давала временное забвение.

Именно в это время он написал "Хроматическую фантазию и фугу" — произведение, полное страсти, боли, отчаяния. Хроматические ходы звучали как рыдания, диссонансы — как крики души.

— Папа, — сказал как-то Фридеман, — почему твоя музыка стала такой грустной?

— Потому что у меня грустно на душе, сынок.

— А когда станет весело?

— Не знаю. Может быть, никогда.

— А мне хочется, чтобы стало весело. Мама не хотела бы, чтобы мы все время плакали.

Мальчик был прав. Мария Барбара действительно не хотела бы, чтобы семья погрузилась в безысходную печаль. Нужно было жить дальше — ради детей, ради музыки, ради памяти о ней.

Постепенно острота горя притуплялась. Себастьян снова начал сочинять, учить детей, думать о будущем. Анна Магдалена стала незаменимой помощницей — она вела хозяйство, занималась с младшими детьми, переписывала ноты.

— Анна Магдалена, — сказал он ей через полгода после смерти жены, — я не знаю, как бы справился без вашей помощи.

— Это мой долг. Ваша жена была доброй ко мне.

— Но вы молоды, красивы. Неужели не хотите выйти замуж, иметь собственную семью?

— Хочу. Но пока вы нуждаетесь в помощи...

— А что, если я сделаю вам предложение?

Анна Магдалена покраснела и отвернулась.

— Не шутите надо мной.

— Я не шучу. Вы добрая, умная, музыкально образованная. Дети вас любят. И я... я тоже привязался к вам.

— Но вы же еще любите первую жену!

— Буду любить всегда. Но это не мешает полюбить вас. Сердце человеческое велико — в нем хватит места для двух любвей.

3 декабря 1721 года, через полтора года после смерти Марии Барбары, Себастьян Бах женился на Анне Магдалене Вильке. Свадьба была скромной — слишком свежа была память о первой жене.

— Анна Магдалена, — сказал он в брачную ночь, — обещаю быть вам верным мужем. Но знайте: в моем сердце всегда будет жить память о Марии Барбаре.

— Знаю. И не прошу забыть ее. Просто дайте место и моей любви.

— Дам. У вас доброе сердце, и я научусь любить вас по-настоящему.

Так началась вторая семейная жизнь Себастьяна. Анна Магдалена оказалась не менее прекрасной женой, чем первая. Она родила ему тринадцать детей, поддерживала во всех начинаниях, была верной подругой и помощницей.

Но рана от потери Марии Барбары зажила не полностью. Иногда, слушая старые мелодии или видя что-то, что напоминало о прошлом, Себастьян чувствовал острую боль в сердце. Память была его крестом и его утешением одновременно.

В такие минуты он садился за клавесин и играл хорал "Bist du bei mir" — "Если ты со мной". Эта простая мелодия стала для него связующей нитью между прошлым и настоящим, между земной любовью и надеждой на вечную встречу.

— Себастьян, — сказала однажды Анна Магдалена, слушая эту печальную музыку, — не терзай себя воспоминаниями.

— Не терзаю. Просто помню. Разве это плохо?

— Нет. Но нужно жить настоящим. У нас есть дети, у нас есть любовь, у нас есть музыка.

— Ты права, — он закрыл клавесин и обнял жену. — Простыми.

Семья постепенно исцелялась от удара судьбы. Дети привыкли к мачехе и полюбили ее как родную мать. Анна Магдалена родила первенца — дочь Кристину Софию. Казалось, жизнь входит в спокойное русло.

Но Себастьян понимал: кётенская идиллия подходит к концу. Князь Леопольд все меньше интересовался музыкой, жена требовала экономии, старшие сыновья нуждались в хорошем образовании.

— Анна Магдалена, — сказал он жене весной 1722 года, — пора думать о переезде.

— Но здесь так хорошо! Разве тебе не хватает творческой свободы?

— Хватает. Но дети растут. Фридеману уже тринадцать, нужна серьезная школа. А в Кётене нет даже приличной латинской школы.

— А куда мы поедем?

— В Лейпциг. Там есть университет, школа святого Фомы — одна из лучших в Германии. И должность кантора освободилась.

— Кантор? Но это церковная должность!

— Да. Значит, снова буду служить Богу через музыку.

— А светские произведения?

— И их тоже буду писать. Музыка едина, неважно, звучит ли она в церкви или в концертном зале.

Решение было принято. Себастьян подал прошение о назначении кантором школы святого Фомы в Лейпциге. Это означало конец кётенского периода — времени творческой свободы и семейного счастья.

В последний день перед отъездом князь Леопольд устроил прощальный концерт. Себастьян играл свои лучшие произведения кётенского времени — Бранденбургские концерты, Французские сюиты, прелюдии и фуги из "Хорошо темперированного клавира".

— Мой дорогой Бах, — сказал князь после концерта, — вы подарили моему двору годы настоящего искусства. Спасибо вам за это.

— Спасибо вам, ваша светлость, за понимание и поддержку. Здесь я был по-настоящему счастлив.

— И я надеюсь, что будете счастливы в Лейпциге. Хотя там вам придется труднее — большой город, много обязанностей, меньше свободы...

— Зато больше возможностей. И главное — дети получат хорошее образование.

— Да, дети... Как быстро они растут. Вчера Фридеман был малышом, а сегодня уже взрослый юноша.

Они прощались как старые друзья. Князь и подданный, аристократ и музыкант — социальные различия стерлись за годы совместного служения искусству.

— Обещайте навещать нас, — сказал Леопольд.

— Обязательно. Кётен навсегда останется в моем сердце.

22 мая 1723 года семья Бах покинула Кётен. В обозе было множество вещей — ноты, инструменты, семейные реликвии. Но главное богатство — музыку — Себастьян нес в своей душе.

— Папа, — спросил Фридеман, глядя из окна кареты на удаляющийся дворец, — а в Лейпциге будет так же хорошо?

— По-другому, сынок. Не лучше и не хуже — по-другому. У каждого периода жизни свои радости и свои трудности.

— А музыка будет?

— Музыка будет всегда. Пока живы мы с вами, она не умрет.

Анна Магдалена держала на руках маленькую Кристину Софию и тихонько напевала колыбельную. Эта простая мелодия смешивалась со стуком колес, скрипом рессор, всеми звуками дороги, создавая симфонию жизни — сложную, многозвучную, иногда диссонирующую, но всегда полную смысла.

Кётенские годы остались в прошлом. Впереди ждал Лейпциг — последний город в жизни Себастьяна Баха, место создания величайших хоровых произведений, школа для детей и испытание для отца.

Но пока что карета катилась по майским дорогам Саксонии, и в ней ехала счастливая семья, не ведающая о том, какие бури и радости приготовила судьба.

"*Господи, — молился про себя Себастьян, — благослови наш новый путь. Дай мне мудрости быть хорошим отцом, верным мужем и достойным служителем Твоего искусства.*"

И казалось, что сам воздух отвечал ему тихой мелодией надежды.

---

   КНИГА ПЯТАЯ: ЛЕЙПЦИГСКИЙ ТИТАН
    Глава 11. Кантор святого Фомы

**Лейпциг, май 1723 года**

Город встретил новых жителей колокольным звоном. Башни церквей святого Фомы и святого Николая возвышались над красными черепичными крышами, как каменные стражи, охраняющие музыкальные традиции старинного университетского города.

— Папа, посмотри, какой большой город! — воскликнул восьмилетний Эммануил, высунувшись из окна кареты.

— Да, сынок. Здесь живет тридцать тысяч человек. В десять раз больше, чем в Кётене.

— А детей много?

— Очень много. И в школе святого Фомы ты найдешь новых друзей.

Карета остановилась у массивного здания школы. Это была старинная постройка с толстыми стенами, узкими окнами и мрачноватым видом. Но Себастьян знал: за этими стенами скрывается одно из лучших учебных заведений Германии.

— Добро пожаловать в Лейпциг, херр кантор! — встретил их ректор школы Иоганн Генрих Эрнести. — Надеемся на плодотворное сотрудничество.

— Благодарю, господин ректор. Постараюсь оправдать ваше доверие.

— Уверен, что оправдаете. Ваша репутация вас опережает.

Эрнести провел семью по школе, показывая классы, общежития, библиотеку. В актовом зале стоял небольшой орган, а на стенах висели портреты знаменитых выпускников.

— Здесь учились многие выдающиеся люди, — рассказывал ректор. — Богословы, юристы, философы. Надеемся, что ваши сыновья продолжат эту традицию.

— А музыканты? — спросил Фридеман.

— И музыканты тоже. Хотя музыка у нас считается не основным, а вспомогательным предметом.

Себастьян поморщился. Он надеялся, что в Лейпциге музыку ценят выше, чем в других местах.

Служебная квартира находилась в том же здании школы. Три комнаты на втором этаже, окна во двор, где мальчики играли в мяч и громко кричали.

— Тесновато, — заметила Анна Магдалена, осматривая жилище.

— Зато рядом с работой, — ответил муж. — И дети всегда будут под присмотром.

— А где ты будешь сочинять? Здесь же постоянный шум!

— Привыкну. Главное — чтобы дети получили хорошее образование.

Первая служба в церкви святого Фомы состоялась в воскресенье 30 мая. Себастьян дирижировал хором мальчиков в исполнении мотета "Die Elenden sollen essen" — "Страждущие да насытятся". Это было его первое произведение в должности кантора.

Лейпцигские прихожане слушали внимательно. Они привыкли к хорошей церковной музыке — их предыдущий кантор Кунау был композитором известным и талантливым. Но то, что они услышали от нового кантора, превзошло все ожидания.

— Какая сложная музыка! — шептались бюргеры после службы. — И какая красивая!

— А хор как поет! Мальчики будто ангелы небесные!

— Говорят, новый кантор сам все сочиняет. И играет на органе как никто другой.

Себастьян был доволен приемом. Но он понимал: это только начало. Главные испытания впереди.

Обязанности кантора были обширными и разнообразными. Он должен был руководить хором в четырех главных церквах города, преподавать латынь в школе, сочинять музыку для всех церковных праздников, готовить учеников к университету.

— Херр Бах, — сказал ему городской совет на первом заседании, — ваши обязанности прописаны в контракте. Надеемся, что вы будете их исполнять неукоснительно.

— Разумеется. Но у меня есть просьба о небольших изменениях в организации работы.

— Каких именно?

— Хотел бы улучшить качество хора. Для этого нужно отобрать лучших певцов, увеличить время репетиций, закупить новые ноты.

— Это потребует дополнительных расходов.

— Небольших. Но результат будет стоить затрат.

Городские отцы переглянулись. Этот новый кантор явно не собирался довольствоваться существующим положением дел.

— Посмотрим, — сказал бургомистр Ланге. — Покажите сначала, на что способны с имеющимися средствами.

Себастьян понял: ему предстоит долгая борьба за право делать свое дело как следует. Но он не унывал — опыт Арнштадта и Мюльхаузена научил его отстаивать свои позиции.

Первые месяцы прошли в изучении местных традиций и возможностей. Хор школы святого Фомы состоял из пятидесяти четырех мальчиков разного возраста и способностей. Лучшие двенадцать пели в первом хоре, остальные распределялись по церквям согласно своим талантам.

— Мальчики, — сказал Себастьян на первой репетиции, — будем работать серьезно. Каждое воскресенье мы должны исполнять новую кантату. Это значит — каждую неделю изучать сложное произведение.

— А если не получится? — спросил один из старших хористов.

— Получится. Потому что будем репетировать до тех пор, пока не получится.

— А раньше мы пели проще...

— Раньше был другой кантор. Теперь я. И мы будем петь лучше.

Мальчишки переглянулись. Новый кантор явно собирался нарушить привычный порядок вещей.

Но Себастьян был прав. Уже через несколько недель хор зазвучал по-новому. Дисциплина, ежедневные репетиции, индивидуальная работа с каждым певцом дали свои плоды.

— Херр кантор, — сказал ему пастор Деринг из церкви святого Николая, — ваш хор поет как никогда прежде. Прихожане в восторге.

— Спасибо, господин пастор. Но это только начало. Когда мальчики привыкнут к новым требованиям, будет еще лучше.

— А что вы думаете о программе богослужений?

— Хотел бы разнообразить репертуар. Не только традиционные хоралы, но и современные кантаты, мотеты, арии.

— Не слишком ли это сложно для простых прихожан?

— Если музыка хорошая, она найдет отклик в любом сердце. Главное — исполнять ее с душой.

Пастор кивнул, но в глазах его читались сомнения. Этот новый кантор явно имел собственные представления о церковной музыке.

Осенью 1723 года Себастьян приступил к созданию своего главного лейпцигского проекта — цикла церковных кантат на все воскресенья и праздники церковного года. Это была грандиозная задача: написать около шестидесяти крупных произведений за один год.

— Себастьян, — сказала ему Анна Магдалена, видя, как он работает до глубокой ночи, — не слишком ли ты нагружаешь себя?

— Нужно, дорогая. Хочу показать лейпцигцам, что такое настоящая церковная музыка.

— А здоровье?

— Выдержу. Музыка дает силы, а не отнимает их.

И действительно, творческий подъем был невероятным. Каждую неделю рождалась новая кантата — произведение, которое в другое время потребовало бы месяцев работы. "Christ lag in Todesbanden", "Ein feste Burg ist unser Gott", "Wachet auf, ruft uns die Stimme" — одна за другой появлялись кантаты, каждая из которых была маленьким шедевром.

— Херр Бах, — спросил его как-то органист церкви святого Фомы Гёрнер, — как вам удается так быстро сочинять?

— Не знаю. Музыка сама льется. Я только записываю то, что слышу внутри.

— А откуда берутся мелодии?

— Отовсюду. Из хоралов, из народных песен, из инструментальной музыки. Главное — найти нужную интонацию для каждого текста.

— И всегда находите?

— Не всегда сразу. Иногда приходится искать днями. Но рано или поздно находится.

Лейпцигские кантаты стали новым словом в церковной музыке. Себастьян не просто обрабатывал традиционные хоралы — он создавал музыкальные драмы, где каждая ария, каждый речитатив, каждый хор служил раскрытию богословского содержания.

— Ваши кантаты — это музыкальные проповеди, — сказал ему суперинтендант Зальцман. — В них больше богословия, чем в иных письменных трактатах.

— Музыка — язык души, — ответил Себастьян. — Иногда она может сказать то, чего не выразить словами.

— А не боитесь ли вы, что слишком сложная музыка отвлекает от молитвы?

— Наоборот, помогает сосредоточиться. Красота возвышает дух и приближает к Богу.

Но не все в Лейпциге разделяли его взгляды. Городской совет считал траты на музыку чрезмерными. Университетские профессора жаловались, что кантор уделяет больше внимания музыке, чем преподаванию латыни. Некоторые пасторы находили его произведения слишком сложными для простых прихожан.

— Херр Бах, — вызвал его бургомистр Ланге, — есть жалобы на ваше преподавание.

— Какие именно?

— Говорят, что вы пропускаете уроки латыни из-за музыкальных репетиций.

— Я провожу все положенные уроки. Но иногда приходится выбирать между преподаванием и подготовкой к важному концерту.

— По контракту преподавание — ваша основная обязанность.

— По призванию основная обязанность — служить Богу через музыку.

— Это разные вещи!

— Для меня одинаковые.

Конфликт назревал. Себастьян понимал: его взгляды на служение кантора кардинально отличаются от представлений городских властей. Для них он был прежде всего школьным учителем, который по совместительству руководит хором. Для него самого — композитором и музыкантом, который вынужден заниматься преподаванием.

— Анна Магдалена, — сказал он жене после очередного разбирательства в консистории, — боюсь, в Лейпциге будет не легче, чем в других местах.

— Но здесь больше возможностей для творчества.

— Да. И больше препятствий тоже.

— Значит, будем бороться. Как всегда.

— Как всегда, — согласился он. — Другого выхода у нас нет.

Но в глубине души Себастьян радовался. Несмотря на все трудности, в Лейпциге он мог создавать музыку такого масштаба, о котором раньше только мечтал. Здесь родятся его величайшие произведения — "Страсти по Матфею", "Страсти по Иоанну", "Месса си минор".

Лейпцигский период только начинался, но уже было ясно: этот город станет местом его главных свершений.

    Глава 12. Музыкальный реформатор

**Лейпциг, зима 1724 года**

Снег валил за окнами, заметая узкие улочки старого города, когда Себастьян склонился над нотной бумагой при свете двух свечей. На столе лежала рукопись новой кантаты "Herz und Mund und Tat und Leben" — сердце, уста, дела и жизнь должны свидетельствовать о Христе.

— Папа, уже очень поздно, — тихо сказал тринадцатилетний Фридеман, заглянув в кабинет отца.

— Еще немного, сынок. Нужно закончить арию для альта.

— А завтра не будет урок латыни?

— Будет. Но сначала репетиция с хором. Эта кантата должна прозвучать в воскресенье.

Фридеман покачал головой. Отец работал как одержимый — каждую неделю новая кантата, каждый день репетиции, уроки, бесконечные споры с городским советом.

— Себастьян, — появилась в дверях Анна Магдалена с чашкой горячего молока, — хватит на сегодня. Руки уже дрожат от усталости.

— Не могу остановиться. Слышишь, как звучит эта мелодия? Она сама просится на бумагу.

И он заиграл на столе пальцами, словно перед ним была клавиатура. Анна Магдалена улыбнулась — за годы замужества привыкла к этим странностям мужа.

— Играй, но недолго. Завтра снова трудный день.

Действительно, каждый день в Лейпциге был испытанием. Городской совет не понимал амбиций нового кантора, считая его расходы на музыку чрезмерными. Ректор школы жаловался на пропущенные уроки латыни. А сам Себастьян мучился от невозможности полностью посвятить себя творчеству.

Утром следующего дня его ждала репетиция с первым хором. Двенадцать лучших певцов школы святого Фомы собрались в музыкальном классе, чтобы разучить новую кантату.

— Мальчики, — сказал Себастьян, садясь за клавесин, — сегодня мы изучаем произведение о том, что истинная вера должна проявляться не только в словах, но и в делах. Слушайте вступительный хор.

Он заиграл тему, и голоса мальчиков подхватили мелодию:

*"Herz und Mund und Tat und Leben 
Mu; von Christo Zeugnis geben..."*

— Хорошо! — воскликнул кантор. — Но недостаточно выразительно. Это не просто слова — это исповедание веры! Каждая нота должна гореть убеждением!

— Господин кантор, — робко спросил один из младших певцов, — а почему ваша музыка такая сложная? В других церквах поют проще.

— Потому что Богу нужно давать лучшее, что у нас есть. Простота хороша, но не упрощенность. А теперь еще раз, с чувством!

Хор зазвучал по-новому. Мальчики не просто пели — они проповедовали музыкой, и их молодые голоса наполнялись глубоким смыслом.

После репетиции Себастьяна ждал урок латыни с учениками старших классов. Предмет давался ему тяжело — не потому что он плохо знал латынь, а потому что мысли постоянно возвращались к музыке.

— Господин кантор, — спросил один из учеников, — переведите, пожалуйста: "Musica est exercitium arithmeticae occultum nescientis se numerare animi".

— "Музыка есть скрытое упражнение в арифметике души, не ведающей о том, что она считает", — ответил Себастьян. — Это слова Лейбница.

— А что это значит?

Глаза кантора загорелись.

— Это значит, что музыка подчиняется математическим законам, но мы воспринимаем ее эмоционально. Каждый интервал имеет свое числовое отношение, каждый аккорд — свою формулу. Но когда мы слушаем музыку, то чувствуем не цифры, а красоту.

— Как это возможно?

— Потому что Бог создал мир по законам гармонии. И музыка — отражение этой божественной математики.

Ученики слушали завороженно. Редко школьные уроки бывали такими увлекательными.

— А можете показать на примере? — попросил один из мальчиков.

Себастьян подошел к стоящему в классе клавикорду и взял аккорд до мажор.

— Слышите? Основной тон, терция, квинта. Их частотные соотношения — один к одной четвертой к полутора. Но мы слышим не дроби, а радость, свет, утверждение.

Он взял аккорд ре минор.

— А здесь соотношения другие, и мы слышим печаль, размышление, тоску. Математика становится поэзией.

— Значит, композитор — это математик? — спросил самый способный ученик.

— И математик, и поэт, и богослов. Музыка требует всех талантов сразу.

После уроков Себастьян торопился домой — нужно было готовиться к вечернему концерту в доме богатого купца Циммермана. Такие выступления приносили дополнительный заработок, без которого семье было не выжить на скромное жалованье кантора.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, переодеваясь к выходу, — сегодня играю новую партиту для клавесина. Послушай, как она звучит.

Он сел за домашний инструмент и исполнил первую часть — аллеманду в си миноре. Музыка лилась размеренно, благородно, каждая нота была на своем месте.

— Прекрасно, — сказала Анна Магдалена. — Но не слишком ли торжественно для домашнего концерта?

— Пусть лейпцигские бюргеры привыкают к серьезной музыке. Довольно им галантных безделушек.

— А если не понравится?

— Понравится. Хорошая музыка всегда находит дорогу к сердцу.

Концерт в доме Циммермана прошел с успехом. Лейпцигская публика — студенты университета, зажиточные горожане, приезжие музыканты — внимательно слушала игру знаменитого кантора.

— Маэстро Бах, — подошел к нему после выступления молодой студент, — ваша музыка так отличается от того, что мы обычно слышим!

— В чем отличие?

— Она заставляет думать. В каждой мелодии словно скрыт какой-то смысл, какая-то идея.

— Правильно замечено. Музыка без идеи — пустой звук. А идея без красоты — сухая схема. Нужно соединить и то, и другое.

— А где вы берете идеи?

— В жизни, в вере, в размышлениях о мире. Каждый день дает пищу для творчества.

Домой Себастьян возвращался поздно, но не усталый, а вдохновленный. Выступления перед публикой заряжали его энергией, давали понимание того, что музыка нужна людям.

Дома его ждал сюрприз — письмо из Дрездена от придворного капельмейстера Иоганна Адольфа Хассе.

"*Уважаемый господин кантор, — писал итальянец, — слышал о ваших замечательных кантатах. Не могли бы вы прислать несколько партитур? Хотел бы познакомить дрезденскую публику с вашим искусством.*"

— Анна Магдалена, — показал письмо жене, — смотри, даже в Дрездене знают о наших лейпцигских кантатах!

— Это хорошо?

— Очень хорошо. Значит, музыка выходит за пределы нашего города, находит слушателей в других местах.

— А пошлешь ноты?

— Конечно. Пусть знают, что в Лейпциге создается новая церковная музыка.

Зима 1724 года была особенно плодотворной. Себастьян закончил первый годовой цикл кантат и приступил ко второму. Каждое новое произведение превосходило предыдущее по глубине содержания и совершенству формы.

Особенно удалась кантата "O Ewigkeit, du Donnerwort" — "О вечность, ты слово грома". В ней Себастьян размышлял о самых глубоких вопросах бытия — о смерти, о вечности, о суде Божием.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена после первого исполнения, — эта музыка пугает своей глубиной.

— Не пугает, а заставляет задуматься. Разве можно говорить о вечности легкомысленно?

— Но ведь есть и радостные темы в вере.

— Есть. И я пишу о них тоже. Но иногда душа нуждается в серьезном разговоре с самой собой.

Действительно, в творчестве Себастьяна сочетались и радостные гимны, и глубокие размышления, и страстные молитвы. Он не боялся никаких тем, никаких чувств — его музыка отражала всю полноту человеческого опыта.

Но главным событием зимы стала работа над "Страстями по Иоанну" — грандиозным произведением, которое должно было прозвучать в Страстную пятницу 1724 года.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, начиная работу над партитурой, — это будет самое важное произведение в моей жизни.

— Почему?

— Потому что нет темы важнее, чем страдания и смерть Христа. Здесь нужно найти музыку, достойную величайшей жертвы в истории человечества.

И он нашел. "Страсти по Иоанну" стали произведением потрясающей силы и красоты. Каждый номер — хор, ария, речитатив — был пронизан глубочайшим религиозным чувством.

— Herr, unser Herrscher, — пел хор в торжественном вступлении, — Господи, Владыка наш, как славно имя Твое по всей земле!

Эта музыка не просто рассказывала евангельскую историю — она заставляла переживать ее заново, чувствовать боль распятия и радость воскресения.

Премьера состоялась 7 апреля 1724 года в церкви святого Николая. Лейпциг еще не слышал ничего подобного. Два с половиной часа звучала музыка, которая потрясла всех слушателей.

— Боже мой, — шептали прихожане, — что это была за музыка!

— Я плакал во время арии "Es ist vollbracht", — признался один из городских советников.

— А хор "Ruht wohl" звучал как сам голос ангелов, — добавила его жена.

Даже критики были покорены. Суперинтендант Зальцман написал в своем отчете: "*Кантор Бах создал произведение такой глубины и красоты, что оно достойно звучать в любом соборе Европы.*"

Но самой высокой оценкой были слезы на глазах слушателей. Музыка Себастьяна не оставляла равнодушным никого — она говорила с сердцем каждого человека.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена вечером после премьеры, — сегодня ты превзошел самого себя.

— Не я, дорогая. Это Господь дал мне силы создать достойную музыку на святую тему.

— А что дальше?

— Дальше будут новые кантаты, новые произведения. Может быть, "Страсти по Матфею" — еще более грандиозные.

— У тебя хватит сил?

— Хватит. Пока Бог дает вдохновение, я буду писать.

И он писал. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Лейпциг становился свидетелем рождения величайших произведений церковной музыки всех времен.

Но впереди ждали и новые испытания, и новые конфликты с властями, и семейные радости, и горечь потерь. Жизнь кантора святого Фомы была полна событий, каждое из которых находило отражение в его музыке.

"*Господи, — молился Себастьян каждое утро, — дай мне мудрости служить Тебе достойно. Пусть моя музыка возвышает души людей и приближает их к Тебе.*"

И казалось, молитва была услышана. В нотах, которые он писал, жила особая сила — сила истинного искусства, рожденного верой и вдохновением.

---

    Глава 13. Страсти по Матфею

**Лейпциг, весна 1727 года**

Мартовский ветер трепал страницы рукописи, когда Себастьян в последний раз просматривал партитуру "Страстей по Матфею". Три года работы, сотни исписанных листов, бесконечные ночи за письменным столом — и вот произведение готово к премьере.

— Анна Магдалена, — позвал он жену, — посмотри, какая получилась толщина!

Она подошла и ахнула. Партитура представляла собой стопку нот высотой почти в ладонь.

— Боже мой, Себастьян! Это же целая книга!

— Не книга, а музыкальный собор. Каждая страница — камень в его стенах.

— А сколько времени займет исполнение?

— Около трех часов. Может быть, больше.

— Три часа?! Да публика устанет слушать!

— Не устанет, если музыка будет хорошей. А эта музыка... — он замолчал, подбирая слова. — Эта музыка — вся моя жизнь, все мои мысли о Боге и человеке.

Анна Магдалена взяла несколько страниц и попыталась разобрать ноты. Партитура была написана для двух хоров, двух оркестров, органа и солистов — состав невиданный по масштабам.

— Себастьян, а где ты найдешь столько музыкантов?

— Соберу со всего Лейпцига. Студенты университета помогут, городские музыканты, учителя из других школ. Это произведение требует всех сил.

— А городской совет разрешит такие расходы?

— Не разрешит — сам заплачу. Есть кое-какие сбережения от частных уроков.

Он говорил спокойно, но Анна Магдалена видела: муж готов на любые жертвы ради этого произведения. "Страсти по Матфею" стали для него не просто композицией, а жизненной миссией.

Работа над партитурой началась еще в 1724 году, сразу после успеха "Страстей по Иоанну". Но если первые "Страсти" были написаны относительно быстро, то над вторыми Себастьян трудился с особой тщательностью.

— Фридеман, — сказал он старшему сыну, помогавшему переписывать голоса, — это произведение должно стать венцом всего, что я создал.

— А разве "Страсти по Иоанну" были плохими?

— Не плохими, а недостаточными. Там я рассказал историю распятия. Здесь хочу показать ее смысл для каждой человеческой души.

— В чем разница?

— В глубине переживания. Евангелист Иоанн писал как свидетель событий. Матфей — как богослов, понимающий их значение для всего человечества.

Первые наброски появились зимой 1725 года. Себастьян перечитывал текст Матфея, изучал богословские комментарии, размышлял над каждым эпизодом страстной истории.

— Анна Магдалена, — сказал он жене однажды вечером, — послушай, что я нашел у поэта Пикандера.

Он зачитал строки из либретто:

*"Kommt, ihr T;chter, helft mir klagen, 
Sehet den Br;utigam, 
Seht ihn als wie ein Lamm!"*

— "Придите, дочери, помогите мне плакать, смотрите на Жениха, смотрите на Него как на Агнца!" — перевел он. — Чувствуешь, какая глубина в этих словах?

— Чувствую. Но почему "дочери"?

— Это обращение к дочерям Иерусалима, ко всем верующим душам. Поэт призывает нас не просто наблюдать страдания Христа, а переживать их как свои собственные.

И он заиграл на клавесине тему вступительного хора. Медленная, торжественная мелодия звучала как похоронный марш, но в ней была не только скорбь, но и величие.

— Слышишь? — спросил он. — Это не просто музыка о смерти. Это музыка о жертве, которая спасает мир.

Работа шла медленно. Каждый номер требовал особого подхода, особого настроения. Речитативы евангелиста должны были звучать как живое повествование, арии — как глубокие размышления, хоры — как голос всего человечества.

Особенно трудно давалась ария "Erbarme dich, mein Gott" — "Помилуй меня, Боже мой". Это была молитва Петра после отречения от Учителя, крик раскаявшейся души.

— Не получается, — сокрушался Себастьян, в сотый раз переписывая мелодию. — Нужно найти такую интонацию, чтобы камни плакали.

— А может быть, слишком стараешься? — предположила Анна Магдалена. — Иногда лучшее рождается само собой.

— Нет, здесь каждая нота должна быть выверена. Это не просто ария — это исповедь души перед Богом.

И наконец он нашел. Простая, но невыразимо трогательная мелодия, которая пронзала сердце с первых звуков. Когда Анна Магдалена услышала ее, то не смогла сдержать слез.

— Себастьян, — прошептала она, — это же... это невозможно выразить словами.

— Потому и нужна музыка, — ответил он. — Она говорит то, что не может сказать никакой язык.

К лету 1726 года была готова первая часть произведения — от предательства Иуды до ареста Иисуса. Себастьян показал ее нескольким коллегам и увидел в их глазах потрясение.

— Господин кантор, — сказал органист Гёрнер, — это музыка не для нашего времени.

— Почему?

— Слишком глубока, слишком сложна. Наши прихожане не поймут.

— Поймут. Может быть, не сразу, но поймут. Хорошая музыка всегда находит дорогу к сердцу.

— А исполнители справятся?

— Справятся. Будем репетировать столько, сколько нужно.

Вторая часть — от суда Пилата до погребения — писалась еще труднее. Здесь были и страшные сцены бичевания, и величественный момент смерти на кресте, и тихая скорбь погребения.

Кульминацией стал хор "Wir setzen uns mit Tr;nen nieder" — "Мы садимся в слезах". Это была не просто музыка печали, а гимн любви, которая сильнее смерти.

— Послушай, — сказал Себастьян жене, исполняя заключительный хор, — здесь нет отчаяния. Есть скорбь, но просветленная надеждой.

— На что надежда?

— На воскресение. Смерть — не конец, а переход к новой жизни.

К зиме 1727 года произведение было закончено полностью. Себастьян переписал партитуру набело, подготовил голоса для хора и оркестра, начал репетиции.

— Мальчики, — сказал он певчим на первой репетиции, — мы будем изучать самое важное произведение в истории музыки.

— Почему самое важное? — спросил один из хористов.

— Потому что оно рассказывает о самом важном событии в истории человечества — о том, как Бог умер за людей.

— А почему так долго?

— Потому что нельзя рассказать об этом наспех. Каждый момент страстной истории требует внимания, размышления, переживания.

Репетиции шли тяжело. Музыканты жаловались на сложность партий, певцы — на трудность интонирования, дирижер — на невозможность держать в руках такой огромный состав.

— Господин кантор, — сказал ему концертмейстер городского оркестра, — может быть, стоит упростить некоторые места?

— Ни одной ноты! — резко ответил Себастьян. — Каждый звук здесь на своем месте.

— Но исполнители...

— Исполнители должны расти. Музыка не должна приспосабливаться к их ограничениям, а они — подтягиваться до уровня музыки.

И он был прав. Постепенно музыканты осваивали сложные партии, певцы — трудные интонации, дирижер — управление большим составом. "Страсти по Матфею" заставляли всех работать на пределе возможностей.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена после генеральной репетиции, — я никогда не слышала ничего подобного.

— И не услышишь. Это произведение единственное в своем роде.

— А люди поймут?

— Те, кто готов понимать, — поймут. Остальные... что ж, не все семена дают всходы.

Премьера была назначена на Страстную пятницу, 11 апреля 1727 года, в церкви святого Фомы. Весь Лейпциг говорил о предстоящем событии.

— Слышали, новый кантор написал "Страсти" на три часа? — переговаривались горожане.

— Говорят, там два хора и два оркестра!

— А исполнителей больше пятидесяти человек!

— Интересно, что получится...

День премьеры выдался пасмурным, но к вечеру прояснилось. Церковь святого Фомы была полна до отказа — пришли не только прихожане, но и студенты университета, музыканты из других городов, даже несколько князей.

— Готов? — спросила Анна Магдалена мужа перед началом.

— Готов. Сейчас узнаем, удалось ли создать то, что задумывал.

Он поднялся на дирижерский пульт, взмахнул рукой — и зазвучали первые аккорды вступительного хора:

*"Kommt, ihr T;chter, helft mir klagen..."*

Три часа длилось представление, и ни один человек в церкви не шелохнулся. Музыка держала всех в напряжении, заставляла переживать каждый момент страстной истории.

Когда прозвучали последние аккорды заключительного хора, в церкви была мертвая тишина. Потом кто-то тихо всхлипнул, и этот звук прокатился по всему храму — люди плакали, не стесняясь слез.

— Господи, — прошептал старый пастор Дейлинг, — что это была за музыка!

— Это была молитва, — ответил сидящий рядом профессор богословия. — Молитва, выраженная звуками.

Себастьян стоял на пульте, не в силах пошевелиться. Он видел лица слушателей и понимал: произведение удалось. Люди не просто слушали музыку — они пережили страстную историю заново.

После службы к нему подходили со словами благодарности.

— Господин кантор, — сказала пожилая бюргерша, — я чувствовала себя рядом с крестом Христовым.

— Это и было моей целью, — ответил Себастьян. — Музыка должна приближать нас к Богу.

— А будет ли еще исполнение?

— Обязательно. Эта музыка должна звучать каждый год в Страстную пятницу.

Но он ошибался. "Страсти по Матфею" прозвучали в Лейпциге всего три раза при жизни композитора, а потом были забыты почти на сто лет. Только в 1829 году Феликс Мендельсон возродил это произведение, и мир заново открыл для себя его величие.

— Анна Магдалена, — сказал Себастьян жене, возвращаясь домой после премьеры, — сегодня я понял, зачем Бог дал мне талант.

— Зачем?

— Чтобы создать эту музыку. Все остальное — подготовка к ней.

— А что дальше?

— Дальше будут другие произведения. Но такого, как сегодня, уже не будет. Это вершина, выше которой подняться невозможно.

Он не знал еще, что впереди его ждут "Месса си минор", "Гольдберг-вариации", "Искусство фуги" — произведения, которые станут итогом всей его жизни. Но в эту апрельскую ночь 1727 года ему казалось, что главное дело сделано.

"*Благодарю Тебя, Господи, — молился он, засыпая, — за то, что дал мне силы создать музыку, достойную Твоих страданий. Пусть она живет дольше меня и приводит людей к Тебе.*"

За окном догорали звезды, предвещая рассвет нового дня. А в душе композитора жила тихая радость — радость художника, выполнившего свое предназначение.

---

    Глава 14. Борьба с властями

**Лейпциг, осень 1729 года**

Листопад шумел за окнами ратуши, когда Себастьян Бах в очередной раз предстал перед городским советом. Пять лет службы в Лейпциге не принесли взаимопонимания между кантором и городскими властями. Наоборот, конфликты обострялись с каждым годом.

— Господин Бах, — строго сказал бургомистр Штьегер, — мы вызвали вас для серьезного разговора. Есть жалобы на ваше преподавание.

— Какие именно жалобы?

— Вы пропускаете уроки латыни из-за музыкальных репетиций. Это недопустимо.

— Я провожу все обязательные занятия. Но иногда репетиции важнее грамматических упражнений.

— По какому праву вы так решаете?

— По праву служителя искусства. Моя главная обязанность — создавать музыку к славе Божией.

Советники переглянулись. Этот кантор явно не понимал своего положения.

— Господин Бах, — вмешался казначей Плац, — ваша главная обязанность — преподавание в школе. Музыка — дополнительная функция.

— Для меня наоборот.

— А для нас важно то, что написано в контракте!

— Контракт можно изменить.

— Не можем и не будем!

Себастьян понял: разговор зашел в тупик. Городские власти видели в нем школьного учителя, который по совместительству играет на органе. Он же считал себя композитором, вынужденным заниматься преподаванием ради куска хлеба.

— Господа, — сказал он, стараясь сохранить спокойствие, — за пять лет я написал более ста кантат, поставил "Страсти по Иоанну" и "Страсти по Матфею", поднял уровень церковной музыки в городе. Разве этого недостаточно?

— Недостаточно, если страдает преподавание, — отрезал бургомистр.

— А если страдает музыка из-за преподавания?

— Это ваши проблемы. Умейте совмещать.

— Невозможно служить двум господам одновременно!

— Попробуйте. Или ищите другое место.

Угроза прозвучала открыто. Себастьян сжал кулаки, но промолчал. Он знал: найти равноценную должность будет нелегко.

Вечером дома он рассказал о разговоре Анне Магдалене.

— Они не понимают, что имеют дело с гением, — возмущалась жена. — В других городах за такого музыканта цари борются!

— В других городах свои проблемы. А здесь нужно как-то выживать.

— А что, если действительно найти другое место?

— Где? В Дрездене служит Хассе, в Берлине — весь двор увлечен французской музыкой. А дети должны учиться...

Дети действительно были главной причиной, удерживавшей Себастьяна в Лейпциге. Фридеман уже учился в университете на юридическом факультете, Эммануил готовился к поступлению, младшие посещали школу святого Фомы.

— Папа, — сказал как-то Эммануил, — а правда, что ты хочешь уехать из Лейпцига?

— Откуда такие слухи?

— Ребята в школе говорят. Их родители обсуждают.

— Не знаю еще. Решение зависит от многих обстоятельств.

— А мне бы не хотелось уезжать. Здесь хорошие учителя, интересные занятия.

— Понимаю. Будем думать.

Но думать особенно не приходилось. Осенью 1729 года произошло событие, которое на время отвлекло от конфликтов с городским советом. Себастьяну предложили возглавить музыкальную коллегию при кофейне Циммермана — любительский оркестр, дававший еженедельные концерты.

— Это интересно, — сказала Анна Магдалена, когда муж рассказал о предложении. — Новая аудитория, новые возможности.

— И дополнительный заработок. А главное — можно играть светскую музыку без оглядки на церковные требования.

— А времени хватит?

— Найду. Концерты по пятницам, репетиции по средам. Это не так много.

Музыкальная коллегия оказалась прекрасным творческим коллективом. Студенты университета, молодые горожане, приезжие музыканты — все они горели желанием играть хорошую музыку.

— Господа, — сказал Себастьян на первой репетиции, — будем исполнять произведения лучших композиторов — Вивальди, Телемана, Генделя. А также мои сочинения.

— А какие именно ваши сочинения? — спросил первый скрипач.

— Концерты для клавесина, сюиты, увертюры. Буду писать специально для нашего состава.

И он писал. Для коллегии Циммермана были созданы знаменитые концерты для клавесина с оркестром, "Кофейная кантата", "Крестьянская кантата" — произведения, полные юмора, изящества, жизненной энергии.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена после концерта, где исполнялась "Кофейная кантата", — эта музыка так отличается от твоих церковных произведений!

— Потому что предназначена для другой обстановки. В церкви нужна возвышенная музыка, в кофейне — остроумная и занимательная.

— А тебе самому что ближе?

— И то, и другое. Композитор должен уметь говорить на разных языках.

Успех коллегии Циммермана принес Себастьяну новую известность. О лейпцигских концертах заговорили в других городах, приезжие музыканты специально посещали выступления.

— Господин Бах, — сказал ему после одного концерта музыкант из Гамбурга, — ваши произведения достойны королевского двора!

— Спасибо за оценку.

— А не думали о карьере при дворе? Я слышал, в Дрездене ищут нового капельмейстера.

— Дрезден далеко, а дети учатся здесь.

— Дети вырастут, а возможности могут не повториться.

В глубине души Себастьян понимал: музыкант прав. Лейпциг не давал ему полностью раскрыть талант. Постоянные конфликты с городским советом, необходимость заниматься преподаванием, ограниченные средства на музыку — все это мешало творчеству.

Но была и другая сторона. В Лейпциге он мог писать церковную музыку — свое главное призвание. При светских дворах требовались совсем другие произведения.

— Анна Магдалена, — сказал он жене зимним вечером 1730 года, — получил письмо из Данцига. Там освободилась должность органиста в церкви святой Марии.

— И что думаешь?

— Соблазнительно. Жалованье в два раза больше, прекрасный орган, никакого преподавания.

— А дети?

— Фридеман может доучиться здесь, остальных возьмем с собой.

— А музыкальная коллегия?

— Найдут другого руководителя.

Но чем больше он думал о переезде, тем яснее понимал: бежать из Лейпцига нельзя. Здесь была его миссия, здесь он должен был создать главные произведения.

— Знаешь что, — сказал он жене через неделю, — останемся. Но попробуем изменить отношения с городским советом.

— Как?

— Напишу им письмо. Объясню, что такое музыка и зачем она нужна.

И он написал. "Краткое, но настоятельно необходимое наставление о том, какой должна быть церковная музыка" — так назывался документ, который Себастьян подал городскому совету в августе 1730 года.

В письме он подробно объяснял, что хорошая церковная музыка требует профессиональных исполнителей, качественных инструментов, достаточного времени для репетиций. Что экономия на музыке оборачивается духовными потерями для всего города.

— Господа советники, — писал он, — музыка в церкви — не украшение богослужения, а его необходимая часть. Она возвышает души верующих, помогает им молиться, приближает к Богу. Разве можно экономить на таком деле?

Ответ был предсказуемым.

— Господин Бах, — сказал ему бургомистр, — мы прочли ваше послание. Но наше мнение не изменилось. Выполняйте свои обязанности согласно контракту.

— А музыка?

— Музыка должна быть, но в разумных пределах.

— А что вы считаете разумными пределами?

— То, что было при вашем предшественнике.

Себастьян понял: убедить городских чиновников невозможно. Они видели в церковной музыке лишь статью расходов, а не средство духовного воздействия.

— Ладно, — сказал он дома Анне Магдалене, — будем работать в тех условиях, какие есть. Главное — чтобы музыка не умерла.

— А новые кантаты?

— Буду писать меньше, но лучше. Лучше одно совершенное произведение, чем десять посредственных.

И действительно, с 1730 года темп сочинения кантат замедлился. Зато Себастьян стал больше внимания уделять инструментальной музыке, работе с коллегией Циммермана, обучению сыновей.

— Папа, — сказал ему как-то Эммануил, уже ставший неплохим клавесинистом, — научи меня сочинять музыку.

— Хочешь стать композитором?

— Хочу понимать, как рождается музыка.

— Тогда изучай произведения мастеров. Переписывай их, анализируй, пытайся понять логику построения.

— А правила композиции?

— Правила важны, но не главное. Главное — чтобы музыка шла от сердца.

— А техника?

— Техника — инструмент для выражения чувств. Сначала найди, что хочешь сказать, потом ищи, как это сказать.

Эммануил оказался способным учеником. Уже в шестнадцать лет он написал несколько неплохих пьес для клавесина.

— Неплохо, — сказал отец, просматривая сочинения сына. — Видна музыкальная логика, чувство формы. Но не хватает индивидуальности.

— А как ее найти?

— Жить, думать, чувствовать. Индивидуальность не выдумывается, а вырастает из жизненного опыта.

— А у тебя когда появилась?

— Не знаю точно. Наверное, годам к тридцати. До этого я подражал мастерам, учился у них. Потом постепенно нашел свой голос.

— А что такое "свой голос" в музыке?

— Это когда ты можешь сказать то, что не может сказать никто другой. Когда твоя музыка несет отпечаток твоей личности, твоего видения мира.

Разговоры с сыновьями помогали Себастьяну переосмыслить собственный путь. Он понимал: несмотря на все конфликты и трудности, Лейпциг дал ему главное — возможность создать произведения, которые переживут века.

— Анна Магдалена, — сказал он жене в канун 1731 года, — кажется, я начинаю мириться с местными порядками.

— Наконец-то! — обрадовалась она. — Устала от твоих постоянных споров с советом.

— Не мириться, а принимать как данность. Идеальных условий для творчества не бывает. Художник должен работать в любых обстоятельствах.

— А музыка от этого не пострадает?

— Хорошая музыка не страдает от внешних препятствий. Наоборот, трудности часто заставляют искать новые решения.

— Значит, останемся в Лейпциге?

— Останемся. Здесь наш дом, здесь наша жизнь, здесь будут созданы мои главные произведения.

Он не ошибся. Впереди ждали еще двадцать лет плодотворного творчества, рождение "Мессы си минор", "Гольдберг-вариаций", "Искусства фуги". Лейпциг станет не тюрьмой, а мастерской гения.

Но пока что зимний вечер 1730 года клонился к концу, в доме кантора горели свечи, и за письменным столом склонялась над нотной бумагой седеющая голова великого музыканта.

"*Господи, — молился он, как каждый вечер, — дай мне сил служить Тебе через музыку. Пусть мои произведения возвышают души людей и приближают их к Тебе. И дай мне мудрости не ссориться с теми, кто не понимает искусства.*"

За окном падал снег, укрывая Лейпциг белым покровом. А в доме на Томасгассе рождалась музыка, которая переживет и снега, и города, и самого композитора.

---

    Глава 15. Семейная идиллия и новые испытания

**Лейпциг, 1731-1735 годы**

Весеннее солнце заливало просторную гостиную в доме кантора, когда вся семья Бах собралась за воскресным обедом. Анна Магдалена накрывала на стол, старшие сыновья помогали расставлять стулья, младшие дети играли в углу. Картина домашнего счастья, которую не омрачали даже постоянные конфликты с городскими властями.

— Фридеман, — сказал Себастьян старшему сыну, только что окончившему университет, — принял решение о своем будущем?

— Думаю поступить на службу органистом, папа. В Дрездене есть подходящая вакансия.

— Дрезден — хороший город для музыканта. Там ценят искусство.

— А ты не расстроишься, если я уеду?

— Наоборот, обрадуюсь. Значит, воспитал достойного преемника.

Анна Магдалена улыбнулась, слушая этот разговор. За четырнадцать лет брака она родила мужу тринадцать детей, но выжили не все — такова была суровая реальность XVIII века. Теперь в доме жили девять детей разного возраста, и каждый требовал внимания, заботы, образования.

— Мама, — подбежала к ней семилетняя Елизавета, — а когда меня будут учить играть на клавесине?

— Когда подрастешь, дочка. Пока руки маленькие.

— А я уже большая! Смотри!

Девочка растопырила пальчики, пытаясь показать, что может дотянуться до клавиш. Себастьян засмеялся:

— Хорошо, Лизхен. Завтра начнем первые уроки. Но будешь заниматься каждый день!

— Буду, буду!

Музыкальное образование детей было для Себастьяна не обязанностью, а радостью. Он видел, как в каждом ребенке пробуждается чувство гармонии, как маленькие пальчики учатся извлекать из инструмента первые мелодии.

— Эммануил, — обратился он к шестнадцатилетнему сыну, — покажи новую сонату.

Карл Филипп Эммануил сел за клавесин и исполнил произведение собственного сочинения. Музыка звучала современно, с модными галантными оборотами, но в ней чувствовалась основательная школа.

— Хорошо, — оценил отец. — Чувствуется влияние берлинской школы. Но не забывай о полифонии — она дисциплинирует мышление.

— Папа, полифония уже не модна. Сейчас любят простые мелодии с аккомпанементом.

— Мода проходит, а хорошая музыка остается. Изучай новое, но не забывай старое.

Вечерами дом кантора превращался в концертный зал. Себастьян играл на клавесине, Анна Магдалена пела, старшие дети подыгрывали на различных инструментах. Соседи иногда останавливались под окнами, чтобы послушать эти домашние концерты.

— Какая музыкальная семья! — говорили прохожие. — Все Бахи как один талантливы!

— И трудолюбивы, — добавляли знающие люди. — Кантор с детьми занимается каждый день.

Действительно, Себастьян был требовательным, но справедливым учителем. Он не делал скидок на родство — каждый ребенок должен был заниматься музыкой серьезно и систематически.

— Готфрид, — строго сказал он двенадцатилетнему сыну, неточно сыгравшему упражнение, — повтори еще раз. И внимательно следи за аппликатурой!

— Папа, а зачем так много упражнений? Нельзя сразу играть красивые пьесы?

— Нельзя. Сначала руки должны стать послушными, а пальцы — сильными. Музыкант — это спортсмен духа.

— А если не получается?

— Получится, если будешь стараться. Талант — это один процент вдохновения и девяносто девять процентов труда.

Но не все дети Себастьяна стали музыкантами. Некоторые выбрали другие профессии — юриспруденцию, богословие, коммерцию. Отец не настаивал, понимая: каждый человек должен найти свой путь.

— Кристоф, — сказал он четырнадцатилетнему сыну, больше интересовавшемуся математикой, чем музыкой, — не хочешь изучать право? Юристы всегда нужны.

— А ты не расстроишься?

— Почему? Хороший юрист не менее полезен обществу, чем хороший музыкант.

— Но ведь я единственный из сыновей не стану музыкантом...

— Зато станешь честным человеком. А это главное.

В 1732 году в семье произошло радостное событие — родился сын Иоганн Кристиан, будущий "лондонский Бах". Себастьяну было уже сорок семь лет, и он радовался каждому новому ребенку как подарку судьбы.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, держа на руках младенца, — как думаешь, из него получится музыкант?

— Еще рано говорить. Но посмотри, как он реагирует на звуки!

Действительно, малыш замирал, когда в доме звучала музыка, словно уже понимал ее красоту.

— Будет музыкантом, — уверенно сказал Себастьян. — Чувствую сердцем.

И он не ошибся. Иоганн Кристиан станет одним из самых известных композиторов следующего поколения, основателем "галантного стиля" в музыке.

Но семейное счастье омрачалось профессиональными трудностями. Конфликт с городским советом не утихал, а обострялся. В 1733 году произошел серьезный инцидент.

Дело началось с того, что Себастьян пропустил несколько уроков латыни, готовясь к исполнению новой кантаты. Ректор школы Эрнести пожаловался городскому совету, и кантора вызвали для объяснений.

— Господин Бах, — сурово сказал новый бургомистр Штиглиц, — это уже не первое нарушение дисциплины.

— Я выполняю свои основные обязанности.

— Ваша основная обязанность — преподавание!

— Моя основная обязанность — служить Богу через музыку!

— Не дерзите! Вы наемный служащий и должны подчиняться нашим требованиям!

— Я художник и подчиняюсь только требованиям искусства!

Спор дошел до того, что Себастьяна оштрафовали на месячное жалованье. Это был серьезный удар по семейному бюджету.

— Себастьян, — сказала дома Анна Магдалена, — может быть, стоит уступить? Деньги нужны детям на образование.

— Не могу уступать в принципиальных вопросах. Если начну идти на компромиссы, то через год превращусь в обычного школьного учителя.

— А что плохого в преподавании?

— Ничего, если это твое призвание. Но мое призвание — создавать музыку.

— Тогда ищи другую работу.

— Ищу. Но пока безуспешно.

Действительно, Себастьян несколько раз пытался получить более подходящую должность. Писал письма в различные города, даже ездил на прослушивания. Но везде были свои препятствия — то жалованье предлагали меньше лейпцигского, то условия работы не устраивали, то просто не было вакансий.

— Папа, — сказал ему как-то Фридеман, уже служивший органистом в Дрездене, — а что, если попробовать получить придворное звание? Это повысило бы твой статус.

— Придворное звание? У кого?

— У курфюрста Саксонского. Он любит музыку, ценит талант.

— Но для этого нужно написать что-то специальное, показать свои способности...

— Так напиши! У тебя есть произведения, достойные королевского двора.

Себастьян задумался. Идея была заманчивой. Придворный титул дал бы ему независимость от лейпцигских чиновников, повысил бы авторитет в глазах горожан.

И он начал работать над "Мессой си минор" — произведением, которое должно было продемонстрировать курфюрсту весь диапазон его таланта.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, показывая первые наброски, — это будет самое масштабное произведение в моей жизни.

— Больше "Страстей по Матфею"?

— По-другому масштабное. "Страсти" — это драма одного дня. А "Месса" — это вся история спасения человечества.

— И сколько она будет длиться?

— Около двух часов. Но исполнять можно по частям.

— А состав?

— Два хора, большой оркестр, солисты. Все, что может показать мое мастерство.

Работа над "Мессой" шла параллельно с обычными обязанностями кантора. Себастьян писал по ночам, урывая время от сна и отдыха. Анна Магдалена помогала переписывать партии, старшие дети — готовить материалы.

— Себастьян, — говорила жена, видя, как он изнуряет себя работой, — не слишком ли ты нагружаешься?

— Нужно, дорогая. Это произведение может изменить всю мою жизнь.

— А здоровье?

— Здоровье выдержит. Главное — закончить то, что начал.

К лету 1733 года "Месса" была готова. Себастьян собственноручно переписал партитуру на лучшей бумаге, красивым почерком, с роскошным титульным листом.

— Фридеман, — сказал он сыну, — отвезешь "Мессу" в Дрезден. Передашь лично курфюрсту.

— А что сказать?

— Что это произведение написано специально для его двора лучшим композитором Саксонии.

— Не скромно...

— В искусстве скромность — недостаток. Нужно уметь ценить свой талант.

Ответа пришлось ждать долго. Курфюрст Август III был занят государственными делами и не спешил с решением о придворных назначениях. Но наконец, в ноябре 1736 года, пришел долгожданный указ: Иоганн Себастьян Бах назначается придворным compositeur'ом его королевского величества.

— Ура! — закричали дети, когда отец прочитал письмо.

— Теперь лейпцигские чиновники не смеют тебя трогать! — радовалась Анна Магдалена.

— Теперь я не просто школьный учитель, а придворный композитор короля! — с гордостью сказал Себастьян. — Пусть городской совет попробует указывать мне, что делать!

Но радость оказалась преждевременной. Лейпцигские власти восприняли королевский указ не как повышение статуса кантора, а как дополнительную причину для недовольства.

— Господин Бах, — вызвал его бургомистр через неделю, — надеюсь, новое звание не помешает исполнению ваших прямых обязанностей?

— Напротив, поможет. Теперь я смогу привлекать к нашим концертам лучших музыкантов.

— А преподавание латыни?

— Никто не отменял. Но теперь у меня есть дополнительные обязанности перед его величеством.

— Которые не должны мешать основным!

— Основные для меня — музыкальные.

Спор продолжался, но теперь позиции сторон были иными. Себастьян чувствовал за спиной поддержку королевского двора, что придавало ему уверенности.

Придворный титул действительно изменил жизнь семьи. Увеличилось жалованье, появились новые знакомства, выросла репутация. К дому кантора потянулись ученики из знатных семей, желавшие обучаться у придворного композитора.

— Папа, — сказал Эммануил, которому уже исполнилось двадцать лет, — может быть, пора и мне искать самостоятельную дорогу?

— Куда думаешь?

— В Берлин. Там при дворе принца Фридриха собираются лучшие музыканты Европы.

— Берлин — хороший выбор. Но помни: при дворе нужно не только хорошо играть, но и уметь ладить с людьми.

— Ты меня этому не учил, — усмехнулся сын.

— Потому что сам не умею, — честно признался отец. — Но ты моложе, может быть, более гибкий.

В 1738 году Карл Филипп Эммануил действительно поступил на службу к принцу Фридриху Прусскому (будущему королю Фридриху Великому). Это было болезненное расставание — первый из сыновей покидал отчий дом навсегда.

— Пиши письма, — просила Анна Магдалена, провожая пасынка. — Рассказывай о своих успехах.

— Обязательно буду писать. И приезжать в отпуск.

— И не забывай того, чему отец тебя учил, — добавил Себастьян. — Техника может устареть, а музыкальность — никогда.

Отъезд Эммануила совпал с началом нового творческого периода в жизни Себастьяна. Получив придворное звание, он почувствовал себя увереннее, начал экспериментировать с новыми формами и жанрами.

В это время были написаны "Итальянский концерт", "Французская увертюра", первая часть "Клавирных упражнений" — произведения, которые показывали, что даже в пятьдесят лет композитор способен на открытия.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена, слушая новые пьесы, — твоя музыка становится все более сложной.

— Не сложной, а совершенной. Я учусь говорить максимально точно и выразительно.

— А поймут ли тебя слушатели?

— Те, кто готов понимать, — поймут. Искусство не должно приспосабливаться к ленивым умам.

— Но ведь музыка создается для людей...

— Для лучших людей. Для тех, кто способен к духовному росту.

Это была философия зрелого мастера, уверенного в своих силах и не желающего идти на компромиссы. Себастьян понимал: его время пройдет, но музыка останется. И она должна быть совершенной.

Летом 1739 года произошло событие, которое едва не разрушило всю семейную идиллию. Восемнадцатилетний Готфрид Бернхард, второй сын от первого брака, попал в серьезные неприятности.

Молодой человек служил органистом в небольшом городке Мюльхаузене (том самом, где когда-то начинал карьеру его отец), но вместо музыки увлекся азартными играми и дурным обществом.

— Папа, — пришло письмо от сына, — у меня большие долги. Если не помочь, посадят в тюрьму.

— Сколько? — спросил Себастьян, прочитав послание.

— Сто талеров, — ответила Анна Магдалена, продолжая читать. — Это же полгода твоего жалованья!

— Откуда у него такие долги?

— Пишет, что играл в карты, проиграл, занимал деньги под проценты...

Себастьян опустился в кресло. Это был удар по самому больному месту — по репутации семьи.

— Что делать? — спросила жена.

— Помочь придется. Но это в последний раз.

— А если повторится?

— Не повторится. Поговорю с ним серьезно.

Деньги были отправлены, долги погашены. Но через полгода пришло новое письмо — снова долги, снова просьбы о помощи.

— Все, — сказал Себастьян решительно. — Больше ни копейки.

— Но он же твой сын!

— Именно поэтому не буду потакать его порокам. Пусть сам выбирается из ямы, которую выкопал.

Готфрид Бернхард не смог справиться с трудностями. В 1739 году он бежал из Мюльхаузена, скрываясь от кредиторов, и больше о нем ничего не было слышно. Только через несколько лет пришла весть о его смерти в возрасте двадцати четырех лет.

— Себастьян, — плакала Анна Магдалена, получив печальное известие, — может быть, мы были слишком жестоки?

— Не мы были жестоки, а жизнь. Мы дали ему хорошее воспитание, музыкальное образование, примеры честной работы. Остальное зависело от него самого.

— Но он же был совсем молодой...

— В двадцать лет человек уже отвечает за свои поступки. Я не могу всю жизнь нянчиться с детьми.

Потеря сына была болезненной, но Себастьян не позволил себе долго горевать. У него оставались другие дети, ученики, музыка — жизнь продолжалась.

В 1740 году умер король Фридрих Вильгельм I Прусский, и на престол взошел его сын — тот самый принц Фридрих, у которого служил Эммануил. Новый король был известен как покровитель искусств и философии.

— Папа, — писал Эммануил из Берлина, — король очень интересуется твоим творчеством. Он знает твои произведения, восхищается твоим мастерством.

— Приятно слышать.

— А еще он хотел бы тебя видеть. Не мог бы ты приехать в Берлин?

— Зачем?

— Показать свое искусство, познакомиться с придворными музыкантами. Это может быть полезно для карьеры.

Себастьян призадумался. Ему было уже за пятьдесят, поездки давались тяжело. Но возможность выступить перед просвещенным монархом была заманчивой.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, — что думаешь о поездке в Берлин?

— Если Эммануил зовет, значит, стоит ехать. Давно его не видели.

— А дети?

— Справимся. Старшие уже взрослые, младшими займусь сама.

— Тогда поеду. Интересно посмотреть на прусский двор.

Поездка была назначена на весну 1741 года. Себастьян начал готовиться к встрече с королем — отбирал лучшие произведения, продумывал программу выступления.

— Что будешь играть? — спросила Анна Магдалена.

— "Итальянский концерт", несколько прелюдий и фуг, может быть, что-то импровизирую.

— А если король попросит сыграть его собственную тему?

— Сыграю. Импровизация — мой конек.

— А вдруг не получится?

— Получится. За сорок лет практики я научился справляться с любыми музыкальными задачами.

Он не подозревал, что эта поездка станет одним из самых ярких эпизодов его биографии и даст толчок к созданию последнего шедевра — "Искусства фуги".

Пока что шла обычная лейпцигская жизнь. Дети росли, ученики приходили и уходили, городской совет продолжал придираться к кантору. Но в доме на Томасгассе каждый вечер звучала музыка — и это было главное.

— Себастьян, — сказала однажды Анна Магдалена, укладывая младших детей спать, — а не кажется ли тебе, что мы счастливы?

— Кажется. Несмотря на все трудности.

— А что такое счастье для музыканта?

— Возможность создавать то, во что веришь. И чтобы рядом были люди, которые это понимают.

— Значит, ты счастливый человек.

— Значит, счастливый.

За окном догорал зимний день 1740 года. В доме пахло свежим хлебом, детскими игрушками, нотной бумагой. Звуки семейной жизни смешивались с отзвуками сочиняемой музыки.

Себастьяну Баху оставалось жить десять лет. Впереди были еще великие произведения, встреча с королем Пруссии, последние ученики, финальная работа над "Искусством фуги". Но уже сейчас он мог сказать: жизнь удалась.

Музыка, которую он создал, переживет века. Дети, которых он воспитал, продолжат семейную традицию. Ученики, которых он выучил, понесут его искусство дальше.

"*Благодарю Тебя, Господи, — молился он каждый вечер, — за то, что дал мне возможность служить Тебе через музыку. Пусть то, что я создал, возвышает души людей и приближает их к Тебе.*"

И казалось, что сама музыка, звучащая в его голове, отвечала на эту молитву тихим "аминь".

---

    Глава 16. Встреча с королем

**Потсдам, май 1747 года**

Карета медленно катилась по мощеной дороге, ведущей к дворцу Сан-Суси. Шестидесятидвухлетний Себастьян Бах сидел у окна и любовался весенними пейзажами Бранденбурга. После долгой зимы в тесном Лейпциге эти просторы казались глотком свободы.

— Скоро приедем, папа, — сказал сопровождавший его Вильгельм Фридеман. — Видишь дворцовые башни?

— Вижу. Красиво строит ваш король.

— Фридрих понимает толк в искусстве. Говорят, сам неплохо играет на флейте.

— Посмотрим. Часто бывает: коронованные особы играют хорошо только в собственном воображении.

Фридеман рассмеялся. Отец не изменился с годами — по-прежнему прямолинеен, не склонен к лести, судит людей по делам, а не по титулам.

Поездка в Потсдам была давней мечтой Себастьяна. Карл Филипп Эммануил, уже семь лет служивший при прусском дворе, постоянно приглашал отца в гости. Но кантор все откладывал визит — то дела не позволяли, то здоровье подводило.

Наконец, весной 1747 года, обстоятельства сложились удачно. В Лейпциге наступило затишье в конфликтах с городским советом, младшие дети подросли и могли обойтись без постоянного присмотра, а главное — сам Себастьян почувствовал потребность в смене обстановки.

— Анна Магдалена, — сказал он жене перед отъездом, — хочу посмотреть, как живет мой Эммануил. И заодно познакомиться с прусской музыкальной школой.

— А вдруг король предложит тебе остаться при дворе?

— Не предложит. А если предложит — откажусь. Мое место в Лейпциге.

— Почему? Ведь при дворе условия лучше...

— Зато свободы меньше. Придворный музыкант играет то, что нравится господину. А я привык играть то, что нравится Богу.

Встреча с Эммануилом была трогательной. Сын не виделся с отцом три года и сильно изменился — возмужал, обрел уверенность в себе, стал настоящим придворным музыкантом.

— Папа, — сказал он, обнимая отца, — как я рад тебя видеть! Сколько хочется рассказать, показать!

— И я рад, сынок. Вижу, служба идет тебе на пользу.

— Король очень ценит мою игру. Говорит, что у меня особый стиль — не немецкий и не итальянский, а какой-то новый.

— Это хорошо. Значит, нашел собственный голос.

— А еще он очень хочет тебя услышать. Постоянно спрашивает: когда приедет знаменитый Бах-отец?

Первые дни в Потсдаме прошли в осмотре дворца, знакомстве с придворными музыкантами, репетициях. Себастьян был поражен роскошью королевской резиденции и уровнем музыкантов.

— Эммануил, — сказал он сыну, — ваш оркестр играет превосходно. Особенно флейтисты.

— Король сам их отбирает. Он фанатично предан флейте.

— А что играете обычно?

— Концерты, сонаты, камерную музыку. Король любит интимную атмосферу, не терпит пышности.

— Понятно. Человек вкуса.

Встреча с Фридрихом II состоялась на третий день визита. Король принимал гостей в музыкальном салоне — небольшой комнате с прекрасным клавесином работы Зильбермана.

— Господин Бах, — сказал монарх, поднимаясь навстречу, — наконец-то! Давно мечтал познакомиться с вами лично.

— Ваше величество очень любезны.

— Не любезность, а справедливость. Ваши произведения — украшение любого двора.

Фридрих оказался человеком среднего роста, живых глаз, быстрых движений. В нем чувствовалась энергия, ум, страстность натуры.

— Говорят, вы мастер импровизации? — спросил король.

— Стараюсь, ваше величество.

— Тогда сыграйте что-нибудь на этом клавесине. Хочу услышать знаменитое искусство Баха.

Себастьян сел за инструмент и заиграл фугу собственного сочинения. Музыка лилась свободно, естественно, словно рождалась на глазах слушателей.

Король слушал, затаив дыхание. Когда музыка стихла, он долго молчал.

— Удивительно, — сказал наконец. — Вы не просто играете — вы мыслите звуками.

— Музыка — это язык души, ваше величество.

— А можете ли вы импровизировать на заданную тему?

— Конечно. Предложите любую.

Фридрих подошел к клавесину и наиграл мелодию — сложную, хроматическую, полную неожиданных ходов.

— Вот эта тема мне нравится. Можете что-нибудь с ней сделать?

Себастьян внимательно выслушал тему, повторил ее несколько раз, осмысливая возможности развития. Потом начал играть.

То, что прозвучало в следующие двадцать минут, потрясло всех присутствующих. Королевская тема превратилась в грандиозную фугу — сложную, изобретательную, полную неожиданных поворотов.

— Браво! — воскликнул Фридрих, когда импровизация закончилась. — Это настоящее чудо! Как вам удается так быстро находить решения?

— Долгая практика, ваше величество. За сорок лет работы накапливается опыт.

— А можете написать на эту тему целое произведение?

— Разумеется. Но для этого нужно время.

— Сколько?

— Несколько недель. Чтобы как следует обдумать все возможности темы.

— Тогда напишите. Буду считать это подарком от величайшего композитора Германии.

Вечером Себастьян долго гулял по дворцовому парку, обдумывая услышанную тему. В голове уже складывались контуры будущего произведения — не просто фуги, а целого цикла пьес, объединенных одной темой.

— Папа, — догнал его Эммануил, — о чем думаешь?

— О королевской теме. Интересная мелодия, богатая возможностями.

— И что с ней будешь делать?

— Покажу, на что способна хорошая тема в руках опытного мастера.

— Фугу напишешь?

— Не только. Целый цикл — фуги, каноны, может быть, трио-сонату. Назову "Музыкальным приношением".

— Королю понравится такое название.

— Надеюсь. Хочу показать, что музыка — это не развлечение, а серьезное искусство.

Оставшиеся дни в Потсдаме прошли в музицировании. Себастьян играл с придворным оркестром, аккомпанировал королю в флейтовых сонатах, давал уроки молодым музыкантам.

— Господин Бах, — сказал ему первый флейтист Кванц, — ваша игра открыла мне глаза на многие вещи.

— На какие именно?

— На то, что техника — только средство. Главное — что ты хочешь сказать музыкой.

— Правильная мысль. Техника без содержания — пустая виртуозность.

— А как найти содержание?

— Жить, думать, чувствовать. Музыка рождается из жизненного опыта.

— А у вас какой опыт?

— Долгий и разнообразный. Радости и печали, победы и поражения, вера и сомнения — все это стало музыкой.

Прощание с Потсдамом было теплым. Король лично проводил Себастьяна, подарил ему золотую табакерку с портретом, пообещал всегда помнить о встрече.

— Господин Бах, — сказал Фридрих, — вы показали мне, что такое настоящее мастерство. Спасибо за эти дни.

— Благодарю, ваше величество. Для меня тоже было честью играть перед таким знатоком.

— И не забудьте обещание. Жду "Музыкального приношения".

— Получите обязательно. Это будет лучшее из того, что я могу создать.

Дорога в Лейпциг показалась короткой. Себастьян был полон впечатлений, планов, новых идей. Встреча с просвещенным монархом вдохновила его на последний творческий взлет.

— Анна Магдалена, — сказал он жене, вернувшись домой, — поездка удалась. Познакомился с интересными людьми, услышал хорошую музыку.

— А король какой?

— Умный, образованный, понимает толк в искусстве. Жаль, что таких правителей мало.

— А что он от тебя хотел?

— Чтобы я написал произведение на его тему. Уже начинаю работать.

— И долго будешь писать?

— Несколько месяцев. Хочу создать что-то особенное — итог всех моих знаний о полифонии.

"Музыкальное приношение" стало одним из самых сложных произведений Себастьяна. Работая над ним, он словно подводил итог всей своей творческой жизни, демонстрировал все богатство полифонической техники.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена, слушая очередную фугу из цикла, — эта музыка какая-то особенная.

— В чем особенность?

— Она не только красивая, но и... умная. Словно математическая формула, но живая.

— Точное наблюдение. Я пытаюсь показать, что музыка — это мыслящее искусство.

— А поймут ли это другие?

— Не все. Но те, кто поймет, получат истинное наслаждение.

К осени 1747 года "Музыкальное приношение" было закончено. Себастьян собственноручно переписал партитуру, оформил титульный лист, подготовил посвящение королю.

— Фридеман, — сказал он старшему сыну, — отвезешь произведение в Потсдам. Передашь королю с моими благодарностями.

— А что сказать о содержании?

— Что это попытка показать все возможности одной темы. Король поймет — он музыкант.

Ответ из Потсдама пришел быстро. Фридрих был в восторге от произведения и просил передать автору свою высочайшую благодарность.

— Видишь, — сказал Себастьян жене, — хорошая музыка всегда находит понимание.

— А что дальше?

— Дальше буду работать над последним произведением. Хочу написать нечто такое, что станет завещанием для будущих поколений музыкантов.

— О чем оно будет?

— Об искусстве фуги. О том, как из простой темы можно создать целый мир.

Он не знал еще, что это произведение так и останется незаконченным. Что смерть оборвет работу над ним в самый ответственный момент. Что "Искусство фуги" станет его лебединой песней — прекрасной и трагической одновременно.

Пока что осень 1747 года клонилась к концу, в доме кантора горели свечи, и за письменным столом склонялась над нотной бумагой седая голова великого музыканта, создававшего свое последнее завещание миру.

    Глава 17. Искусство фуги

**Лейпциг, зима 1748 года**

Снег падал за окнами кабинета, когда Себастьян в очередной раз склонился над нотной бумагой. На столе лежали наброски нового произведения — самого амбициозного из всех, что он когда-либо задумывал.

— "Die Kunst der Fuge" — "Искусство фуги", — прочитала Анна Магдалена, заглянув через плечо мужа. — Что это будет?

— Энциклопедия полифонии, — ответил Себастьян, не отрываясь от работы. — Все, что я знаю о фуге, собранное в одном произведении.

— Для кого пишешь?

— Для будущих поколений композиторов. Чтобы они знали, на что способна эта форма.

— А исполнять как будут?

— По-разному. На клавесине, на органе, ансамблем инструментов. Главное не исполнение, а идея.

Идея "Искусства фуги" пришла к нему еще во время работы над "Музыкальным приношением". Если там он показал возможности чужой темы, то здесь хотел продемонстрировать безграничность собственной изобретательности.

Основой цикла стала простая тема из четырех нот — ре, ля, фа, ре. На первый взгляд, мелодия казалась элементарной, почти примитивной. Но Себастьян видел в ней огромный потенциал.

— Слушай, — сказал он жене, наигрывая тему на клавесине. — Кажется просто?

— Очень просто.

— А теперь посмотри, что с ней можно сделать.

И он заиграл первую фугу цикла. Простая тема зазвучала в разных голосах, переплелась сама с собой, породила целый мир звуков.

— Боже мой, — прошептала Анна Магдалена. — Это же совсем другая музыка!

— А это только начало. Я напишу четырнадцать фуг на эту тему, и каждая будет открывать новые грани.

— Четырнадцать? Не много ли?

— Мало. Возможностей гораздо больше, но человеческая жизнь ограничена.

Работа над циклом шла медленно. Каждая фуга требовала месяцев обдумывания, бесчисленных набросков, многократных переделок. Себастьян понимал: это его последнее слово в искусстве, и оно должно быть безукоризненным.

— Папа, — сказал ему как-то Иоганн Кристиан, младший сын, уже подававший большие надежды как композитор, — а зачем писать такую сложную музыку? Сейчас в моде простые мелодии.

— Мода проходит, а искусство остается. Я пишу не для сегодняшнего дня, а для вечности.

— Но ведь никто не поймет!

— Поймет тот, кто готов понимать. Искусство не должно опускаться до уровня толпы, толпа должна подниматься до уровня искусства.

— А если не поднимется?

— Значит, мое дело — показать путь. Понимание придет позже.

Девятая фуга цикла далась особенно трудно. Это была фуга в двойном контрапункте в дециму — техника невероятной сложности, доступная лишь величайшим мастерам.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена, видя, как муж мучается над очередными тактами, — может быть, упростить?

— Ни в коем случае. Эта фуга должна показать высшие возможности полифонической техники.

— А если не получится?

— Получится. Просто нужно больше времени.

И действительно, через месяц мучительной работы фуга была готова. Слушая ее, можно было только поражаться изобретательности автора — как из простой темы рождается такое богатство звуков!

Весной 1749 года здоровье Себастьяна начало ухудшаться. Годы напряженной работы, постоянные конфликты с властями, семейные заботы давали о себе знать. Особенно стало подводить зрение.

— Доктор говорит, что это от переутомления глаз, — сказала Анна Магдалена, возвращаясь от врача. — Нужно меньше писать при свечах.

— А как же "Искусство фуги"? Осталось написать еще пять фуг!

— Отдохни немного. Произведение никуда не убежит.

— Убежит. Чувствую, что времени остается мало.

— Не говори так! Тебе только шестьдесят четыре года!

— Для музыканта это много. Руки уже не так быстры, глаза хуже видят ноты, память иногда подводит.

Но он продолжал работать. Десятая фуга — зеркальная, где тема звучала в обращении. Одиннадцатая — строгого стиля, в духе старых мастеров. Двенадцатая — с тремя темами одновременно.

— Папа, — сказал Фридеман, помогавший переписывать партии, — эта музыка становится все более абстрактной.

— Не абстрактной, а чистой. Я освобождаю музыку от всего внешнего, показываю ее внутреннюю логику.

— А поймут ли современники?

— Современники — не главное. Главное — сама музыка, ее объективная ценность.

— Но искусство создается для людей...

— Для лучших людей. Для тех, кто способен подняться над обыденностью.

К зиме 1749 года зрение Себастьяна сильно ухудшилось. Он с трудом различал ноты, часто ошибался при письме, быстро уставал от работы.

— Себастьян, — сказала Анна Магдалена, — может быть, обратиться к окулисту?

— К какому? В Лейпциге нет хороших врачей для глаз.

— А в других городах?

— Слышал, в Англии есть известный доктор Тейлор. Говорят, творит чудеса.

— Тогда пригласи его!

— Дорого это будет...

— Деньги найдем. Главное — сохранить зрение.

Доктор Джон Тейлор прибыл в Лейпциг весной 1750 года. Это был уверенный в себе человек средних лет, много повидавший на своем веку. Он осмотрел глаза Себастьяна и вынес вердикт:

— Катаракта. Запущенная форма. Но прооперировать можно.

— Опасно ли?

— Всякая операция опасна. Но без нее вы ослепнете окончательно.

— А с операцией?

— Есть шансы восстановить зрение. Правда, небольшие.

Себастьян решился. Операция была назначена на конец марта. Накануне он позвал к себе всех детей.

— Дорогие мои, — сказал он, собрав семью, — завтра меня будут оперировать. Исход неизвестен.

— Папа, не говори так! — воскликнула Анна Магдалена. — Все будет хорошо!

— Дай Бог. Но если что-то случится... помните: я прожил счастливую жизнь. Создал музыку, которой не стыжусь. Воспитал детей, которыми горжусь.

— А "Искусство фуги"? — спросил Фридеман.

— Не закончено. Осталась последняя фуга — самая сложная. Хотел написать фугу на тему из букв своего имени: B-A-C-H.

— Мы поможем закончить!

— Нет. Это произведение может закончить только автор. А если не успею... значит, так угодно Господу.

Операция прошла неудачно. Доктор Тейлор попытался удалить катаракту, но повредил глаз. Себастьян не только не прозрел, но и начал страдать от сильных болей.

— Что со мной? — спрашивал он, лежа в постели с забинтованными глазами.

— Воспаление, — отвечал местный врач. — Нужно время для заживления.

— А зрение вернется?

— Посмотрим. Пока рано говорить.

Дни тянулись мучительно. Себастьян не мог работать, читать, даже писать письма. Единственным утешением была музыка — он часами лежал в постели, сочиняя в уме мелодии, которые уже не мог записать.

— Анна Магдалена, — позвал он жену в один из майских дней, — запиши под диктовку.

— Что записать?

— Хорал. "Vor deinen Thron tret ich hiermit" — "Пред престол Твой предстаю".

— Новый хорал?

— Переработка старого. Но хочу, чтобы он звучал как прощание.

Анна Магдалена взяла перо и стала записывать. Медленно, с остановками, Себастьян диктовал свое последнее произведение — прощальный хорал, полный света и умиротворения.

— Красиво, — сказала она, когда диктовка закончилась. — Но почему такое название?

— Скоро предстану пред престолом Господним. Хочу, чтобы это было достойное предстание.

— Не говори так! Ты еще поправишься!

— Нет, дорогая. Чувствую — время пришло. Но не печалься. Смерть для христианина — не конец, а начало новой жизни.

В июле болезни прибавилось. К проблемам с глазами добавились сердечные недомогания, общая слабость, периодические обмороки.

— Себастьян, — плакала Анна Магдалена, — держись! Дети тебя так любят!

— И я их люблю. Но не могу бороться с судьбой. Если Господь зовет — нужно идти.

— А незаконченные произведения?

— "Искусство фуги" пусть останется незаконченным. Это будет символично — показать, что искусство бесконечно, а человеческая жизнь ограничена.

27 июля 1750 года, вечером, Себастьян почувствовал приближение смерти. He позвал к себе всех домашних.

— Дорогие мои, — слабым голосом сказал он, — пришло время прощаться.

— Папа! — плакали дети.

— Не плачьте. Я ухожу к Богу, а музыка остается с вами. Берегите ее, передавайте другим людям.

— А что сказать о твоем творчестве? — спросил Фридеман.

— Скажите... что я старался служить Богу через музыку. Что каждое произведение писал как молитву. И что верю — эта музыка будет жить.

Он закрыл глаза и тихо добавил:

— Господи, в руки Твои предаю дух мой...

Себастьян Бах умер в 8 часов вечера 28 июля 1750 года. Ему было шестьдесят пять лет. Великий композитор ушел из жизни тихо, без агонии, словно заснул вечным сном.

Похороны состоялись 31 июля на кладбище святого Иоанна. Гроб несли ученики, за ним шла огромная процессия — семья, друзья, коллеги, просто любители музыки.

— Сегодня мир потерял величайшего музыканта, — сказал пастор в надгробном слове. — Но его произведения будут жить вечно.

Могила была скромной — простой деревянный крест с надписью "Иоганн Себастьян Бах, 1685-1750". Никто не подозревал, что через века к этому месту будут приезжать люди со всего мира, чтобы поклониться памяти гения.

— Мама, — спросил маленький Иоганн Кристиан, — а папа правда на небе?

— Конечно, дорогой, — ответила Анна Магдалена сквозь слезы. — И там он играет для ангелов.

— А мы его увидим?

— Обязательно увидим. Когда придет наше время.

После смерти Себастьяна его музыка была почти забыта. Новое поколение увлекалось галантным стилем, считая произведения великого кантора устаревшими. Рукописи пылились в шкафах, ноты использовались как обертка для покупок.

Только в XIX веке мир заново открыл Баха. Мендельсон исполнил "Страсти по Матфею", и началось триумфальное возвращение забытого гения.

Сегодня музыка Иоганна Себастьяна Баха звучит во всех концертных залах мира. Его имя стоит в одном ряду с величайшими художниками человечества. А "Искусство фуги", оставшееся незаконченным, считается одной из вершин музыкального искусства.

Себастьян Бах прожил жизнь провинциального музыканта, не подозревая о своем грядущем величии. Но он верил в свою музыку — и эта вера оказалась пророческой.

"*Soli Deo gloria*" — "Слава одному Богу" — писал он на своих произведениях. И Бог воздал ему сторицей, даровав бессмертие в искусстве.

---

   ЭПИЛОГ
    Вечная музыка

**Лейпциг, наши дни**

Туристический автобус остановился у церкви святого Фомы. Из него вышла группа японских студентов-музыкантов, приехавших поклониться памяти великого композитора.

— Здесь жил и работал Иоганн Себастьян Бах, — сказал гид. — Величайший композитор всех времен и народов.

Студенты благоговейно вошли в церковь, где когда-то звучали кантаты мастера. У алтаря лежали цветы — их приносят поклонники музыки со всего мира.

— Удивительно, — прошептала одна из девушек, — как провинциальный кантор стал символом музыкального искусства!

— Талант не зависит от места рождения, — ответил преподаватель. — Гений может проявиться где угодно.

Рядом с церковью стоит памятник Баху — бронзовая фигура композитора с нотами в руках. На постаменте выгравированы слова: "Иоганн Себастьян Бах — великий мастер музыки всех времен".

Каждый день сюда приходят люди разных национальностей, возрастов, профессий. Что их объединяет? Любовь к музыке, которая не знает границ времени и пространства.

В концертных залах мира ежедневно звучат произведения Баха. "Страсти по Матфею" исполняют в Вене и Токио, "Бранденбургские концерты" — в Нью-Йорке и Москве, "Хорошо темперированный клавир" изучают студенты всех консерваторий планеты.

Космический корабль "Вояджер", запущенный в 1977 году, несет в своей памяти записи земной музыки для возможных инопланетных цивилизаций. Среди них — прелюдия и фуга си-бемоль мажор Иоганна Себастьяна Баха. Так музыка провинциального кантора отправилась к звездам.

— Почему именно Бах? — спросили ученых журналисты.

— Потому что его музыка — квинтэссенция человеческого гения, — ответили они. — Если инопланетяне поймут хоть одно произведение землян, то это должен быть Бах.

В наше время технологии позволяют анализировать музыку с математической точностью. Компьютерные программы изучают структуру баховских фуг, ищут закономерности в его гармониях, пытаются понять секреты мастерства.

Но главная тайна остается неразгаданной. Как простой человек, живший триста лет назад в маленьком немецком городе, сумел создать музыку, которая трогает сердца людей XXI века?

Ответ, наверное, в том, что Себастьян Бах писал не для своего времени, а для вечности. Его музыка говорит о главном — о Боге, о любви, о смысле жизни, о красоте мироздания.

В Лейпциге, в доме, где когда-то жила семья кантора, теперь музей. Посетители могут увидеть его рабочий кабинет, клавесин, за которым он сочинял, рукописи произведений.

— Папа, — спрашивает маленький мальчик, разглядывая ноты "Искусства фуги", — а почему это произведение не закончено?

— Потому что композитор умер, — отвечает отец.

— А что, если бы он его закончил?

— Тогда у нас была бы еще одна прекрасная фуга. Но и так произведение считается совершенным.

— Почему?

— Потому что показывает: искусство бесконечно, а человеческая жизнь ограничена. Это очень глубокая мысль.

Где-то в мире в эту минуту звучит музыка Баха. Ребенок впервые слышит "Инвенцию до мажор" и открывает для себя магию полифонии. Студент изучает "Страсти по Матфею" и понимает величие человеческого духа. Пожилой человек слушает хорал "Иисус, радость моя" и находит утешение в трудную минуту.

Такова сила истинного искусства — оно живет своей жизнью, независимо от создателя. Себастьян Бах умер в 1750 году, но его музыка бессмертна.

В одном из писем композитор написал: "*Цель музыки должна быть не иной, как слава Божия и освежение души*". Эти слова можно считать его творческим кредо.

Сегодня, спустя три столетия, мы можем сказать: цель достигнута. Музыка Иоганна Себастьяна Баха прославляет Творца и освежает души миллионов людей на всех континентах планеты.

А где-то в бесконечности космоса летит "Вояджер" с записями баховских произведений, неся весть о том, что на маленькой планете Земля жили существа, способные создавать прекрасное.

И кто знает — может быть, когда-нибудь, в далеком будущем, представители иной цивилизации услышат эти звуки и поймут: они не одиноки во Вселенной. Есть другие разумные существа, и они тоже умеют любить, страдать, надеяться и создавать красоту.

Так музыка провинциального немецкого кантора стала посланием человечества к звездам. И в этом — высший смысл искусства: соединять души через пространство и время, говорить о вечном языком красоты.

*Soli Deo gloria* — "Слава одному Богу". Эти слова Себастьян Бах писал на своих произведениях. И Бог воздал ему высшей наградой — бессмертием в памяти человечества.

Музыка продолжает звучать. И будет звучать всегда, пока существуют люди, способные чувствовать прекрасное.

**КОНЕЦ**

---

*"Не ищите во мне ничего, кроме простого кантора"* 
— Иоганн Себастьян Бах

*"Изучайте Баха — там найдете все"* 
— Иоганнес Брамс

*"Бах — это начало и конец всей музыки"* 
— Макс Регер