Циник

Был в нашем славном боевом вертолётном полку человек удивительной судьбы – старший лейтенант Костин. Редкий лётчик полка за годы лётной службы разбил или серьёзно повредил хотя бы один единственный вертолёт. Вещь по тем временам новая и очень дорогая. Говорили, каждый МИ-24 стоил как 300 автомобилей «Жигули». Костин же за время своей не очень долгой службы их угробил два, при этом, ни разу не поднявшись в воздух, и вообще не будучи лётчиком.
Костин был техником ремонтной части полка. Квалификация у него и по образованию была невысокая, и по жизни, вследствие неумеренного увлечения алкоголем он её значительно понизил. При этом был он чрезвычайно наглым и самоуверенным.
Боевой путь его начался так: на первом вертолёте Костин вёл ремонт электрооборудования, и так лихо напутал в схемах и проводах, что, когда лётчики запустили двигатели для контрольного облёта, необходимого после ремонта, летательный аппарат, не успев раскрутить винты, сразу загорелся. Да так лихо, что противопожарная система потушить его не смогла. Лётчики мгновенно из кабины порскнули и осторожно стояли поодаль, покуривая и наблюдая, как малоопытные солдатики в пожарной машине пытаются погасить пламя. Не удалось.
Перепутанные провода стоили Костину выговора и задержки в очередном звании. Наказание он перенёс не слишком тяжело. Пару дней запоя, и Костин – маленький, плюгавый и помятый вернулся в часть, чтобы служить Родине дальше – выслуживаться, закладывая в полку всех, кого только можно было за что-то зацепить – от солдатиков-рядовых до офицеров.
Минул год и Костину нашему присвоили-таки звание старшего лейтенанта и неделю он ходил очень гордый по городку, и внимательно смотрел, чтобы младшие чины, а особо лейтенанты ему честь отдавали строго по-уставному. А кто процедуру сию выполнял недостаточно старательно – на тех он писал рапорты, и навалял их немало.
Но недолго Костин старшим лейтенантом ходил. Подвели Костина неуемное самомнение и стремление себя показать. Поступил в ремонтную часть вертолёт на замену двигателя и производство прочих работ. Подняли его на высокие домкраты, чтобы уборку-выпуск шасси проверить. И одновременно группа под личным руководством старшего лейтенанта Костина замену двигателя производила. Делалось это так – реактивный двигатель автокран поднял и должен был его аккуратно на нужное место опустить, чтобы техники его болтами прихватили и закрепили.
Солдатик на автокране большим спецом не был – откуда же умению взяться на недолгой срочной службе? Раз мимо стыковочных узлов двигатель опустил, второй, третий – не попадает никак. Костин орал на него, орал, а потом не выдержал и решил показать класс.
– Руки у тебя из жопы растут. А ну-ка, отвали, сейчас покажу, как надо!
Я не уверен, что Костин до этого хоть раз краном управлял – может только со стороны смотрел, как это делается. Но сел он нагло и решительно, и рванул рычаги. Но не те! Вместо того, чтобы стрелу опускать, кран всей башней разворачиваться стал и стрелой вертолёт ударил. Коли тот на земле бы стоял, может, и не было ничего фатального – ну вмятины, поломка средней тяжести – подлатали и всё. Но вертолёт на высоченных домкратах был поднят, и от удара покачнулся, стал заваливаться набок, и рухнул на крыло, это боевой вертолёт МИ-24 был с небольшими крыльями – потом на несущий винт, всё карёжа и ломая.
Когда потом стали его состояние оценивать – оказалось, что у него геометрия нарушена – перекосило фюзеляж, что устранению не подлежит, и к полётам он не пригоден.
Второй вертолёт стоил, если в пиво «Жигулёвское» переводить, шесть миллионов бутылок, со стоимостью посуды, Костину это стоило одной звёздочкой на погонах. И предупреждения о том, что в следующий раз его из армии на х… выгонят. Притих он на время, в печали и задумчивости ходил – недели полторы, а потом таким же, как раньше стал – наглым и злым исподтишка.
По-жизни понять Костина можно было – не повезло ему с женой. Дама она была на полголовы его выше, сухая, но резкая и жилистая. Пила она не меньше Костина, и, когда Костин после совместного употребления спиртных напитков хотел показать, кто в доме хозяин и руки распускал, кончалось это тем, что широко распахивалось окно их квартиры на первом и в него вылетал Костин, хорошо, что под окном не асфальт, а травка росла. За старшим лейтенантом в окно выпрыгивала супруга, и добивала его уже на грунте. В общем, жизнь Костина била, озлобишься тут.
Написав несколько закладных на однополчан в партком и начштаба, Костин считал, что реабилитировался. И снова прекрасная карьера офицера расстелется широкой дорогой.
Но опять поджидала его на дороге этой засада. Как всегда, эту яму он сам себе выкопал.
Поехал наш Костин в выходной день в город Киев – проветриться. Форму по этому случаю надел, очень он собой в форме гордился. В глазах своих солидней и представительней становился. Зря он её одел – Киев в другом военном округе – наш-то Прикарпатского округа штаб был во Львове. А в чужой округ соваться следует с осторожностью – особенно, если ты там «нажраться» намереваешься.
А жрал – то есть спиртосодержащие напитки употреблял Костин, как говорил начштаба – «по зимней дозе».
Осеннее время было, но тепло, такая уже на Украине осень – поэтому водка в голову Костину ударила сильно, и замели его в Киевскую комендатуру. Там комендант по документам выяснил, что он лейтенант – а форму надел старшего лейтенанта – лишнюю звезду на погон воткнул – можно понять Костина – в душе-то он старшим лейтенантом оставался.
Комендант в грубой и неделикатной форме обвинил Костина в лишней звёздочке, но лучше бы ему этого не делать – плохо он Костина знал, потому что тут самолюбие Костина было серьёзно задето, а самолюбие у него очень уязвимо, и Костина понесло.
– Что, майор, – нагло заявил он, – тебе об этом, конечно знать не положено, но я так и быть скажу! Ты знаешь, майор, из какой я части? Я из секретной части, совершенно секретной, ты понял? Ты крыса казематная, так майором и останешься. А я какую хочу форму одеть могу. Завтра вот приду к тебе подполковником! Ты лётчиков не трожь, иди окопы рой, пехота!
И далее Костин заливал коменданту про страшно секретную часть и очень важную его, Костина, персону. Комендант Костину всё же не до конца поверил – уж больно тот нагло пули отливал, и позвонил по армейской связи командиру полка.
– Товарищ полковник, мы тут в Киеве вашего лейтенанта «под шафе» задержали, он нам тут такое о вашей части и о себе рассказывает, и что он не лейтенант, а подполковник, что секретное задание у него… Что с ним делать?
Командир понял, если Костина не остановить, он много чего, что знает, и что не знает, выболтает. Поэтому предложил:
– Вы его, товарищ майор, больше ни о чём не спрашивайте, и ему болтать не давайте. А посадите его в тихое место, я сейчас его заберу!
Благо вертолётов 60 штук. Полковник через час был в Киеве, забрал пьяного «подполковника», который при виде грозного командира моментально стал маленьким и тихим, как мышь, и привёз Костина в часть.
Вертолёты погубленные Костину всё-таки прощали, но позора и бахвальство простить уже было невозможно. И предали Костина суду офицерской чести.
Собрали офицеров полка в клубе, на сцене – президиум, командир, начштаба, замполит, и – отдельно на стульчике – Костин – маленький, но бодрый. Как-то даже он духом воспрял в минуту для него критическую. И внимание к его персоне бодрило.
Надо сказать Костин трусоватым не был. Его даже можно было безбашенным назвать. Наглым до безрассудства. К тому же он пофорсить при народе любил. И эти его качества в полной мере на суде проявились.
Костину, похоже, даже льстило, что он восседал на сцене, на отдельном стуле рядом с президиумом, составленным из полкового начальства, возвышаясь над залом, в котором сидело полтораста офицеров. И всё это представительное собрание по поводу его персоны! Костин не скрывал ликования и держался весело и бодро.
Кратко и формально выступил командир. Потом пошли выступления офицеров. Они, конечно, были подготовлены – в таком важном деле на самотёк ничего не пускалось.
«На разогреве» выступил начальник штаба:
– Посмотри на себя, Костин, у тебя от алкоголя грудь стала, как у петуха коленка! Ты же все мозги пропил!
Услышав упрёк, Костин вскочил, расправил свою тщедушную грудь и заявил, что есть, кто и больше него пьёт в полку, и он замполиту об этом докладывал, а на него наезжают!
– Ты, Костин, слово Родина пишешь с маленькой буквы, а сало с большой! – добил его начштаба, но Костин только довольно улыбнулся. Представление ему нравилось!
Выступил замполит Михайлов, с партийных позиций пообещав принципиально разобраться с коммунистом Костиным и выгнать его из партии на х…
Костин это бодро парировал тем, что на плакате у штаба с призывами очередного съезда партии матерное слово было написано, он сигнализировал немедленно, а х… этот ещё целый день на плакате оставался.
Майор, начальник технической части полка, в чьём подчинении находился Костин, и кому он больше всего досаждал, сказал откровенно и прямо:
– С тобой, Костин, работать, как говно жрать! Ты ведь ни доброго слова не понимаешь, ни благодарности не имеешь! Гнать тебя надо из армии!
– Да у вас вся часть – говно криворукое! – закричал Костин. – Никто работать не хочет, не умеет, пашешь за всех, а потом ещё и в наряд, на хрен!
После обязательных выступлений начальства пошли выступления «от народа». Костина в полку заслуженно не любили и материли вполне искренне. Самым мягким определением, которое ему дали, было «гнида»!
На это Костин, вскакивая с места и горячо и охотно вступая в полемику, отвечал:
– Сам ты гнида! Гнида натуральная! Это я говно? Ты сам говно! Я тебя зря за человека считал, никакой ты не офицер, а гнида натуральная!
Поливали Костина и матерком, но зря – на этом поле Костин чувствовал себя уверенно, матерился виртуозно и со вкусом.
Суд офицерской чести благодаря солированию Костина шёл не скучно. Костин был боек и оживлён. Не то, что привести к раскаянию – даже устыдить его не удавалось.
 Так минул час. Президиум слегка приуныл – особенно замполит – воспитательного эффекта и раскаяния подсудимого Костина явно не светило.
Слово взял инженер полка подполковник Окулов. Невысокий, щуплый, седой, как  лунь, предельно волевой и принципиальный, он сильно смахивал на Суворова средних лет.
Окулов встал, выдержал долгую паузу, глядя на Костина, как на врага народа, потом выбросил правую длань в его сторону, и с пафосом произнёс:
– Я хочу спросить Вас, Костин, почему вы циник? – и замолчал.
Тут с Костиным произошло удивительное – только что он нагло и самодовольно улыбался, а слово «циник» прозвучало, как удар, он сжался, съёжился, став ещё меньше, и повернувшись к командиру полка, и указывая на Окулова, завопил:
– Командир, командир! Вот от него только мат, один только мат только слышу!
Такого ужасно матерного слова как «циник» в Костином богатом матерном лексиконе не было. Это его сломало.
И Костин зарыдал. Истово. Безутешно. Больше он не огрызался, и не реагировал ни на «гнид», ни на «сволочь», ни на «пидарас». Он был раздавлен и растоптан. Финита ля комедия.
Из армии Костина выгнали. Может, так даже лучше для него? А может, сопьётся и пропадёт!
Кто его знает. Больше я его не видел. Но в то, что слово – страшная сила, я теперь верю.
 
1