Кроме шуток

- Эх-ма, тру-ля-ля! Не женитесь на курсистках, они толстые, как сосиски, а женитесь на медичках, они тонкие, как спички!
- Ну, па-ап! Ну, не надо!!!!!!!!!!!

Люди уходят один за одним, стоят в затылок друг к другу в нескончаемой очереди у дверей в вечность. И ведь не обернутся, не улыбнутся, не помашут рукой, мол - не боИсь, все там будем. Хотя... От того показалось бы ещё хуже... наверное.

Пошёл уже четвёртый год, как скрылся за той дверью отец, и теперь его в моей жизни кажется больше, нежели прежде. Прореху в себе потери штопаю воспоминаниями. Иногда орудую толстой ухватистой цыганской иглой с хлопчатыми, в несколько рядов нитками, а то и тонкой иголкой, с видимой едва волосинкой шёлка. Но всякий раз, любой стежок стягивает сердце, давит его так, что невольно выступают слёзы.
- Ты опять плачешь?
- Нет. Я опять молчу.

Больно буквально ото всего. От вида некогда любимого здания железнодорожного вокзала, от празднично выкрашенного чёрной краской паровоза на аллее привокзального парка, от перрона у дома, на который некогда ступил отец, приезжая навестить нас впервые в нашем очередном медвежьем углу.

Я не тревожу образ отца жалобами, но постоянно делюсь с ним любой, самой малой радостью, причиной коих повсегда и непременно нахожу его вмешательство. Но от этого ещё плоше, ещё обиднее.

Отчего-то всё чаще вспоминается отцовское «Не разноси время на ногах» и про то, что мало его, того времени, слишком мало. Хочется успеть прожить правильно, вот и тратишь его, не узнавая себя, - глупого и щедрого на безделие, - как скупец: только на нужное, только на важное, манкируя пустяшным, хотя как знать, - что из того важнее для вечности. Даже если эта вечность - ты сам.

Люди уходят один за одним, не обернувшись. Это нам оборачиваться, обращаясь к памяти об них без счёта, ибо больше ничего не остаётся, кроме шуток и пустяков.