1929 часть 3

После расставания. ( 1)

Два дня я была как пустая оболочка. Не могла заставить себя сделать ничего. Только сидела, прижавшись к спинке того самого стула, где он сидел, и смотрела в окно сквозь пелену невыплаканных слез. В наушниках снова и снова крутилась старая запись Ларисы Мондрус, ее голос, такой пронзительный и безнадежный, вторил моему состоянию:

"Значит вышло так, значит вышло так...Значит быть беде, и любовь проходит стороною.Значит надо жить, ошибаться, удивляться, улыбаться.Некуда идти, больше незачем спешить...Надо жить, надо все самой решить..."

Эти слова бились в висках, смешиваясь со стуком сердца. "Надо жить... Надо все самой решить..." Звучало как приговор и как единственный выход одновременно.

Потом пришло время собирать себя по крупицам. Буквально. Каждое движение давалось с трудом, сквозь внутреннюю тяжесть. Я решила порвать с местом, которое хранило слишком много его следов – сдала квартиру. Возвращение домой было не бегством, а необходимым отступлением, попыткой найти опору в знакомых стенах.

Устроилась обратно в ту самую фирму. Коллектив... Да, не самый душевный, местами откровенно неприятный. Но высокие зарплаты стали моим якорем, моей конкретной, осязаемой целью. Каждая получка – это кирпичик в фундамент новой жизни, будущего собственного угла, где не будет его тени. Работа стала лекарством, пусть и горьким: она заполняла время, не давая думать, и копила ресурс для будущего.

Стала снова ездить на море. Отдых в Прибалтике, в каком-то тихом санатории, оказался бальзамом. Не палящее солнце, а мягкое; не шумные толпы, а умиротворяющее спокойствие; не веселье, а тишина, в которой можно было просто быть. Там я словно законсервировала себя. Замедлила ход времени, приглушила боль, дала ранам немного затянуться. Это было состояние покоя, почти анабиоза души.

Все блага цивилизации — технологии, медицина, свобода, комфорт — оказались лишь роскошной декорацией для глубокого, невосполнимого одиночества. Они создавали иллюзию полноценной жизни, но были лишь тенью того, что давало ей простое присутствие любимого человека в суровом и опасном 1929 году. Его отсутствие превращало все достижения эпохи в бессмысленный фон, подчеркивая единственную истинную ценность, которую она обрела в прошлом и потеряла в настоящем — любовь. Преимущества 2004 года были огромны, но они не могли заменить профессора. Без него весь этот прогресс был просто красивой, но бездушной пустыней.

Но консервация – не вечна. Когда наступил тот самый "год перемещения", оговоренный с самой собой где-то в глубине сознания, я уже знала. Знала с непреложной ясностью, что все мои действия, накопления, этот вымученный покой – были лишь подготовкой. Придет время, и я окажусь там. Там, куда меня неумолимо, невыносимо, вопреки всему пережитому и всем доводам разума, тянет с силой, сравнимой с законом тяготения. Зов того места (или человека?) был сильнее страха, сильнее боли, сильнее разумных доводов. И я была готова снова ему подчиниться.

С маниакальным упорством, а вернее сказать, с ослиным упрямством, я продолжала идти к намеченному зданию. "Нет, это не любовь, это болезнь. Или даже наркотик. Я как пьяница: зная, что алкоголь губит, но снова и снова опрокидываю стопку за стопкой. Но одно я решила для себя твердо: не приставать к нему. Сначала в голову лезла мысль прикинуться дальней родственницей (как Фрося Бурлакова), которая приехала учиться. Но потом рассудила, что смогу поступить в университет на общих началах. А жить буду где-нибудь, снимая комнату. Однако была загвоздка — у меня не было местных денег. И тут помог случай. Для пенсионеров иногда устраивали бесплатные посещения музеев . Прогуливаясь по залам одного из таких музеев — меня неудержимо тянуло в прошлое — я набрела на зал, где были выставлены деньги той эпохи. И, представьте, они почти не охранялись, просто лежали за тонким стеклом! И я пошла на воровство. Дрожащими руками, озираясь, мне удалось прикарманить все бумажные купюры; с монетами решила не связываться — слишком звонкие. Это преступное приобретение еще больше подтолкнуло меня к действию.

Вновь попав в 1929, я первым делом помчалась в университет узнать, преподает ли там еще мой профессор. Он преподавал! Тот же недоступный, строгий и невыносимо желанный. Судя по отражению в витрине, выглядела я  уже на 20-22 года. Это меня удовлетворило. Без особого труда мне удалось поступить в университет. Комнату я сняла там же, где и в прошлый раз .

Я упивалась его присутствием на лекциях. Он был таким знакомым, родным и таким недосягаемо далеким. Без труда я подружилась с уже знакомой Таней. Вскоре они с матерью пригласили меня переехать и снимать комнату у них.

Приближался день рождения Сергея. Нестерпимо хотелось как-то его отметить. Рано утром, когда в аудитории еще никого не было, я прокралась и положила на его стол листок со стихами:

Остановиться — и не уходить,Когда нельзя уж оставаться.Сломиться пополам, сломаться,И дальше по-иному жить.При том при этом всем другим казаться,Что все как надо...Остановиться — и не уходить.И не стоять, а стлаться.Во имя было бы чего:Того, что вовсе не награда,А издевательство одно.

Едва положив листок, я стремительно вышла, чтобы потом войти со всеми вместе. С краешка глаза я наблюдала, как он обнаружил послание, прочел его и, кажется, перечел еще раз, задумавшись. Потом внимательно оглядел аудиторию, явно выискивая, кто же мог это подкинуть. Я, конечно, прикинулась белой и пушистой овечкой и вела себя как ни в чем не бывало. На следующий день, видимо, все еще размышляя над стихами, он стал непривычно ходить между партами, внимательно заглядывая в конспекты. Мгновенно до меня дошло: он пытается найти тот почерк, которым было написано послание! Поэтому, когда он подошел ко мне, я, сохраняя ледяное спокойствие, специально перевернула страницу тетради, будто начиная новую тему и намеренно скрывая написанное. Он лишь мельком глянул на верхний лист — и ничего не увидел.

И все-таки я поняла , что он меня вычислил. Но ничего не сказал. Однако стал пристальнее наблюдать за мной.

В тот день меня, будто бес попутал. То ли от скуки, то ли просто забавы ради, а может, и вовсе из какого-то смутного желания прощупать почву – решила я проверить профессора. Проверить его незаметную, но, как мне казалось, существующую привычку видеть меня на одном и том же месте, в первом ряду, прямо перед кафедрой.

Перед самым его приходом я демонстративно собрала свои вещи и пересела. Не куда-нибудь, а почти в самый конец аудитории, затерявшись среди менее усердных студентов. Эффект превзошел ожидания.

Профессор вошел, как всегда, с видом римского патриция, собирающегося вершить судьбы мира. Его отработанный, властный взгляд привычно скользнул по рядам, выхватывая знакомые лица и фиксируя порядок в его маленькой империи. Он дошел до моего места... и замер. На мгновение весь его напор куда-то испарился. Он даже моргнул несколько раз, слишком часто, словно пытаясь стереть оптический обман.

На его обычно непроницаемом лице разыгралась целая мелодрама. Сначала – чистейшее недоумение, брови взлетели к волосам. Потом – растерянность, взгляд забегал по пустому стулу и пространству вокруг, будто надеясь, что я просто прозрачная. И, наконец, – искренняя, почти детская грусть. Казалось, он не просто недосчитался студентки, а потерял нечто важное, опору. Весь его вид вопрошал: "Где же она? Неужто заболела? Или... бросила мои лекции?" Эта пауза, эта немота привыкшего командовать человека – была чистейшей воды комедией. В аудитории повисла напряженная тишина, даже самые отпетые болтуны притихли, наблюдая за метаморфозами начальника кафедры.

И вот тут, видимо, шестеренки в его профессорском мозгу провернулись. Мысль: "А что, если..." – мелькнула, осветив лицо догадкой. Его взгляд, уже не скользящий, а внимательно сканирующий, как луч радара, заново прошелся по задним рядам. И... наткнулся на меня.

О, это было зрелище! Облегчение так и хлынуло с его лица, смывая мгновенную грусть. Он даже непроизвольно выдохнул, плечи расправились, вернув привычную осанку. А потом... потом его взгляд стал немного строже, даже укоризненным (мол, "что за дурацкие шутки?"), но главное – вернулась непоколебимая уверенность. Он откашлялся, поправил галстук – ритуал восстановления статуса – и заговорил своим бархатисто-властным басом, продолжив лекцию с того самого места, где прервался, будто ничего и не произошло. Но в уголке его губ, мне показалось, на миг дрогнуло что-то похожее на смущенную усмешку. Он поймал себя на слабости, и ему было немножко... неловко. А я, пряча улыбку в конспект, поняла: проверка удалась. Его империя рухнула бы без меня на три секунды, и он это знал.


Приближался Новый год, а с ним – экзаменационная сессия. Предмет профессора, сдававшийся в формате зачета, стоял в расписании последним. Как и все, я вошла в аудиторию, вытянула билет. К счастью, вопрос попался знакомый, и я достаточно хорошо знала ответ. Быстро и уверенно все записала, готовясь к устному ответу. Но отвечать не спешила, пропуская других вперед. В итоге пошла самой последней.

Сев напротив него, я оказалась совсем близко: его руки лежали на столе буквально в десяти сантиметрах от меня. И тут меня парализовало. Начала отвечать, запинаясь и сбиваясь. В голову пришла мысль: если он поставит «неуд», я смогу прийти к нему на пересдачу. Иначе из-за длинных зимних каникул я очень долго не увижу его. И я умышленно замолчала.

Он, пытаясь помочь, стал задавать наводящие вопросы. Я же намеренно отвечала на них неправильно. Вдруг его взгляд упал на мой экзаменационный листок с аккуратно подготовленным ответом. Он взял его, пробежался глазами и сказал: «Похвально! Так почему же вы не отвечаете? Вы же отлично знаете материал!»

«Растерялась,» – пробормотала я в оправдание.

«Или вы списывали?» – внезапно спросил он, пристально глядя на меня. – «Где шпаргалка?»

«Ничего я не списывала!» – возмутилась я. – «Можете обыскать, если не верите!» – для пущего эффекта я даже театрально поднялась со стула.

«Вот еще!» – он действительно возмутился. – «Никто вас обыскивать не собирается! Какая глупость! Давайте сюда вашу зачетку!»

Я была абсолютно уверена, что сейчас увижу в ней «неуд». Но он, открыв зачетную книжку и внимательно рассмотрев мои положительные оценки по другим предметам, медленно покачал головой. «Нет, подготовлены вы хорошо,» – констатировал он и твердо вывел в ведомости: «Зачет».

Так бесславно провалился мой хитроумный план. Надежда на пересдачу – и повторную встречу с ним.

Приближался Новый год, а с ним и праздничный вечер, посвященный ему. Студенческое братство намеревалось пригласить не только учащихся, но и преподавателей, а также знакомых студентов других учебных заведений. В воздухе витало предвкушение волшебства и веселья. Студенты активно готовили программу выступления в художественной самодеятельности. Мое сердце екнуло: я решила тоже выступить – пора, наконец, показать ему, профессору, свой талант певицы! Но для компании и уверенности предложила Тане спеть со мной дуэтом. Слух у нее был, но голос очень слабый. На репетициях я старалась петь вполсилы, чтобы не заглушать ее. Ответственный за концерт Буркин, прослушав наш номер, остался доволен, но, заметив, что мои вокальные данные превосходят данные моей компаньонки, предложил мне спеть еще и одной. "Я подумаю", – уклончиво ответила я, внутренне ликуя от возможности сольного выхода, но опасаясь показаться слишком самоуверенной. "Подумай-подумай. Только что-нибудь зимнее, веселое. Выступления участников будут отмечены, еще не знаю как, но будут", – заверил он.

И вот я на вечере. Зал сиял огнями, пахло хвоей и духами. Волнующее зрелище. Я, конечно, сразу стала выискивать глазами профессора – ведь именно ради его взгляда, его реакции я собралась петь. И вот он! Он был здесь. Элегантный, в нарядном костюме, казавшийся еще более недосягаемым в этом праздничном сиянии. Рядом с ним я заметила Егорушку и Варю. Комок подступил к горлу: почему он всегда с ними?

Дождавшись своей очереди, мы с Таней запели: "Куда уходит детство, в какие города... И где найти нам средство, чтоб вновь попасть туда..." Мой наряд был несколько скромнее Таниного, но мой голос... он звучал, он переливался, он завораживал всех. Я ловила себя на том, что пою не в зал, а прямо к нему, в угол, где он сидел, пытаясь силой голоса пробить невидимую стену между нами. Потом запела одна "Три белых коня": "Это в городе мне грустно было, а за городом смеюсь-смеюсь-смеюсь..." Вложила в песню всю свою тоску по чему-то светлому, недостижимому. Буркин, еще не слышавший от меня этой песни, был доволен и аплодировал вместе со всеми. Но я ждала большего. Ждала его реакции."Пора", – решила я, чувствуя, как адреналин бьет в виски, и запела из репертуара моей любимой Пугачевой "Золотую карусель": "Не жалея ни о чем, я тебя не жду назад... Я серебряным песком замету дорожку в сад. Я беднягам-воробьям подарю свой непокой. Свои окна от тебя занавешу кисеей..." Песня о прощании, но я пела ее с вызовом, с надеждой, что он услышит не слова, а чувство, которое вкладываю в них. Ведь это было послание ему – о моей попытке закрыть сердце, которая так и не удалась.

Я довольно откровенно посмотрела на Сергея, и наши взгляды встретились. На мгновение мир сузился до этой точки. Я пыталась всем своим видом, каждой нотой, каждым жестом, показать ему, что чувствую. Сердце бешено колотилось в груди, готовое выпрыгнуть. Кажется, он задумался, в его взгляде мелькнуло что-то неуловимое – удивление? Распознание? Тогда я, собрав всю боль и надежду, уже надрывно исполнила: "Нас бьют – мы летаем, от боли все выше. Нас бьют – мы летаем, смеемся и плачем, внизу оставляя свои неудачи..." Это был крик души, исповедь под музыку. Я чувствовала, как голос дрожит от нахлынувших эмоций, но не могла остановиться. Эта песня произвела фурор. Аплодисменты не смолкали. Я кланялась, улыбалась, но глаза снова искали его. Услышал ли он? Понял ли?

Тогда я, чтобы немного успокоить и себя, и публику, начала петь легкую танцевальную мелодию: "Молодой человек, пригласите танцевать..." Идея родилась мгновенно. На втором куплете я смело направилась в сторону профессора. Он весь напрягся, оторвавшись от спинки кресла, – я ясно увидела это даже на расстоянии. Наверное, он подумал, что я намереваюсь подойти к нему! Но я пела, обращаясь уже к Егору: "Молодой человек, потанцуйте же со мной". Он ответил на приглашение, слегка смущенно. И мы закружились. А потом он приглашал меня на танец снова и снова. Краешком глаза я ловила каждое движение профессора: как он следил за нами из-подтишка, как его взгляд становился все более задумчивым, почти хмурым. Внутри пела маленькая победа: «Видишь? Я не одна, я интересна другим!» Под конец вечера Егор, окрыленный, сказал, что в его гимназии через пару дней тоже будет вечер, и пригласил меня пойти с ним. Мысль о том, что профессор может узнать об этом, заставила меня согласиться, но с оговоркой: я сказала, что могу пойти только с подругой Таней. "Конечно, я ее со своим другом познакомлю!" – радостно подхватил Егор. Я улыбнулась, глядя куда-то мимо него, в ту сторону, где сидел Сергей. «Пусть знает», – прошептало мне ревнивое, гордое сердце. Вечер удался, но главная интрига – его реакция на мой «концерт для одного зрителя» – только начиналась.

А потом была тишина. Все как всегда. Ни слова, ни жеста ни с его ни с моей стороны.
Изредка я встречалась с Егором , обычно в компании Тани и его друзей. Но часто мы разучивали песни, которые я ему предлагала.

Была последняя лекция профессора перед экзаменом. А потом – лето. Все радовались окончанию учебы, предвкушая свободу, но не я. Уже сейчас, заранее, меня глодала тоска от мысли, что целых два месяца я не смогу видеть его. Каждый день без его лекций, без его строгого взгляда, без возможности украдкой наблюдать за ним в коридоре – казался пустотой.

По окончании лекции, выходя из аудитории в потоке студентов, я буквально столкнулась с профессором. Он стоял у двери, не двигаясь с места, и всем своим видом говорил, что ждет именно меня. Сердце екнуло: неужели? "Пойдем со мной," — безапелляционно произнес он, не оставляя места для вопросов. Я, как послушная собачка, виляя невидимым хвостиком от внезапной надежды, семенила следом, едва успевая за его широкими шагами.

Он привел меня в ту самую маленькую комнатку, которую студенты в шутку называли "комнатой для битья". Но для меня это место было овеяно другим воспоминанием – смутным, теплым, запретным. Именно здесь когда-то мы любили друг друга. "Лед тронулся?  Неужели...?" — ликующе застучало в висках, окрашивая щеки румянцем.

Профессор же не спеша, с отстраненным видом, опустился в старое кожаное кресло, жестом указав мне на жесткий стул напротив. Воздух в комнате внезапно стал густым и давящим. Он выдержал паузу, казавшуюся вечностью, его взгляд был тяжел и нечитаем. Пальцы нервно сжали край стула.

"Я знаю, что вы встречаетесь с Егором," — наконец прозвучало его ровное, ледяное заявление."Как-то он начал издалека. Причем здесь Егор?" — пронеслось в голове вихрем недоумения. Вслух же я выдавила, стараясь звучать спокойно: "Да, мы... дружим.""Так вот," — он наклонился чуть вперед, и его голос приобрел стальную твердость, — "я категорически рекомендую прекратить эту "дружбу". Думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что вы ему не пара."Укол. Горячий и несправедливый. "Конечно, не пара..." — голос мой дрогнул, но я собралась, — "Еще раз повторяю, мы просто дружим. Ничего больше!""А я еще раз повторяю," — его слова рубили воздух, как нож, а в глазах вспыхнул настоящий гнев, — "Оставьте моего сына в покое. Для дружбы он может найти более... подходящее по возрасту создание."Я потупилась, сжимая руки так, что ногти впились в ладони. Боль помогала сдержать слезы. Но сдаваться не собиралась. Подняв голову, я посмотрела ему прямо в глаза, внятно, почти шепотом, но с неожиданной для себя твердостью произнесла: "Как вам будет угодно, Сергей Львович. Но будьте уверены, теперь Егор ни на йоту не приблизится ко мне по моей инициативе."И тут меня понесло. Накопившаяся боль, обида, безнадежность вырвались наружу: "Да если бы вы только могли представить, что с Егором я подружилась исключительно, чтобы быть хоть чуть-чуть ближе к тебе! Чтобы хоть изредка видеть тебя вне этих университетских стен! В твоем мире!""Зачем?!" — он откинулся в кресле, явно опешив от такой откровенности. Его лицо выражало полное непонимание."Чтобы легко получать зачеты по твоему предмету, разумеется!" — огрызнулась я, пряча настоящую боль за ширму циничного сарказма.Но он не уловил иронии. Его брови сдвинулись, взгляд потемнел. "Дикость какая! Использовать моего сына... чтобы быть ближе ко мне?!" — он покачал головой, вставая. "Не понимаю... Это... непростительно." Зло, с оттенком брезгливости, он бросил на меня последний взгляд и вышел, хлопнув дверью.

Я осталась сидеть в гробовой тишине "комнаты для битья". Холодная волна стыда и унижения накрыла с головой. "Вот тебе и растаявший лед," — горько подумала я, чувствуя, как предательские слезы наконец катятся по щекам. "Ледник, да еще с торосами..."

Потом был экзамен по его предмету. Я вызубрила все до последней запятой, движимая странной смесью отчаяния и желания доказать... кому? Себе? Ему? Что я не та, за кого он меня принял. Не стала оттягивать. Как только исписала экзаменационный листок разборчивым почерком, подошла к его столу.Он даже не дал мне рта раскрыть. Молча, не глядя в глаза, выхватил листок из рук, пробежал глазами – а текст был безупречен – и протянул руку: "Зачетку.""Ах так? Значит, он буквально понял мою истеричную фразу про 'легкость зачетов'. Очень профессионально, Сергей Львович. Очень по-взрослому," — едко пронеслось в голове. Горечь подступила к горлу. Я отвернулась, чтобы скрыть предательски навернувшиеся слезы, сунула ему зачетку, схватила ее обратно, едва он что-то там нацарапал, и выбежала из аудитории, задыхаясь.

На летние каникулы мы с Таней и компанией Егора планировали небольшой поход, вылазка на природу.  Но после того разговора... Я сообщила  Тане, голос мой звучал чужим и плоским: "Передай ребятам, особенно Егору, что у меня... возникли непреодолимые обстоятельства. Не смогу."Похоже, Егор воспринял это как личную обиду. Он даже не пришел на прощальный вечер в университете . Профессора тоже не было видно среди преподавателей, но я знала – он где-то здесь, в здании. Может, в своем кабинете? Это знание придало мне странной смелости. Когда настала наша очередь выходить на сцену с Таней, мы спели "Город детства". А потом, отодвинув микрофон чуть в сторону, я запела одна. "Ты на свете есть". Вложила в каждую строчку всю свою боль и надежду, обращаясь в пустоту зала, за которой, я верила, стоит он: "Теперь я знаю - ты на свете есть и каждую минуту я тобой дышу, тобой живу и во сне и наяву..." Голос дрожал, но звучал громко. "А потом —...я к нему поднимусь в небо, я за ним упаду в пропасть, я за ним, извини, гордость, я за ним одним, я к нему одному..."Затем – "Изучай меня". Это был вызов, мольба и признание в одном: "...я не легкая загадка, разгадать меня не просто, изучай меня по зимам, изучай меня по веснам..." И в финале, как отчаянный крик души, прозвучала "Кукушка": "...камнем лежать или гореть звездой... Солнце моё – взгляни на меня. Моя ладонь превратилась в кулак..." Я пела, не видя зала, чувствуя только колотящееся сердце и надеясь, что эти слова долетят до него, проникнут сквозь стену непонимания.

А потом начались каникулы. Город опустел. Таня уехала с матерью в деревню. Егор исчез из моей жизни.  Я была уверена – его семья, как всегда, уехала в деревню к родне. Одиночество стало моим спутником. Теплыми вечерами я бродила по знакомым улицам, и ноги сами несли меня в тихий квартал, к его дому. Я останавливалась напротив, под сенью старых лип, и смотрела на темные, слепые окна. Пустота. Его там нет. "Зачем мне теперь красота ?Я без тебя сирота, "— повторялись мне слова песни "Секунду назад".

Взявшись наконец за разбор завалов учебных бумаг, я наткнулась на зачетку. Легла она в руку неожиданно тяжело. "Интересно, что же он мне поставил за экзамен?" – подумала я с горькой усмешкой. Я нарочно не открывала ее с того дня, как будто боялась увидеть подтверждение его презрения. Открыла. Крупный, размашистый, его почерк вывел четкое "отл". Удар под дых. Не "удовл" из снисхождения, не "хор" по инерции, а именно "отл". Это значило, что работу он оценил объективно. Это значило... что его гнев был направлен исключительно на меня, на мою личность, на мой поступок. Радости не было. Только щемящее чувство несправедливости и обиды: "Опять... Опять он меня отчитал, как провинившегося ребенка, а потом поставил отлично. Как будто эти две вещи можно разделить!"

И вдруг я заметила – из корешка зачетки выпал крошечный, смятый клочок бумаги, который я раньше не видела. Развернула дрожащими пальцами. Всего несколько слов, написанных тем же размашистым почерком: "Завтра, 18:00. Каб. 304. .С. Л." Он назначил мне встречу! Сердце бешено заколотилось. Я и обрадовалась, и огорчилась одновременно: ведь из-за своей рассеянности, из-за того, что не заглянула в зачетку сразу, я прозевала ее! А теперь он наверняка уже в деревне, за сотни километров...

Но ноги уже несли меня по знакомому маршруту. "Просто посмотрю... Просто проверю..." – бессвязно оправдывалась я перед самой собой, хотя логика давно отказалась объяснять мои поступки. Окно его кабинета... светилось! Теплый желтый свет пробивался сквозь занавеску . Он здесь? Не уехал? Или вернулся? Мысли путались. Я не помнила, как оказалась на третьем этаже, как подошла к знакомой двери с табличкой . "Я только послушаю... Услышу шаги – уйду..." – последняя тщетная попытка самообмана. Я прижалась ухом к прохладному дереву – тишина. Потом... чуть слышные шаги изнутри. Они приближались к двери. Я отпрянула, но было поздно. Рывок – и дверь распахнулась.
Он стоял на пороге, в расстегнутой рубашке, с чемоданом в руке, явно собравшись уезжать. Увидев меня, замер. Его глаза расширились от неподдельного изумления. Казалось, время остановилось.
Я стояла, чувствуя, как горят щеки, и выдавила, запинаясь: "Ты... ты просил меня прийти... но я... я опоздала... И вот... я здесь сейчас..." Голос звучал виновато и безнадежно.
Вероятно, он действительно "обалдел". Он молча смотрел на меня несколько секунд, его взгляд скользнул по моему лицу, будто ища ответа. Потом он слегка покачал головой, поставил чемодан обратно в кабинет и отступил шаг, жестом приглашая войти. Его голос, когда он наконец заговорил, звучал странно – устало, но без прежней ледяной твердости: "Вижу... Что ж... Заходи. Придется, значит, отложить отъезд в деревню. Сегодня."
Дверь захлопнулась за моей спиной.
Неловкое молчание повисло между нами. Он явно не был готов к такому моему вторжению, к этой внезапной близости, к которой я так долго и мучительно шла. «Вы, вероятно, хотели мне что-то сообщить», — начала я, спеша прервать гнетущую тишину, которая сжимала мне горло. Мои слова прозвучали неестественно громко в тишине кабинета. «Я готова выслушать».

Видно, подбирая слова, он начал излагать суть дела: «Я вижу, и не только я, что ты талантливая певица. Очень талантливая». Он сделал паузу, его взгляд скользнул по стопкам бумаг на столе, избегая моих глаз. «Текст некоторых твоих песен… как мне кажется…» Он снова замолчал, явно борясь с собой. «…обращен лично ко мне. Поверь, я искренне ценю твое…» Тут он запнулся, ища нужное слово, «…твое теплое, искреннее отношение ко мне». Он наконец поднял на меня взгляд, серьезный и немного грустный. «Я и сам стал думать о тебе чаще, чем это позволительно для профессора и студентки. Ты же умная девушка и прекрасно понимаешь, что между нами – пропасть. Не просто возрастная или статусная, а… непреодолимая в рамках нашего мира. Поэтому прошу: не мучай ни себя, ни меня. Я должен был все это сказать тебе, как бы ни было… неприятно это слышать».

В его словах не было злости, только сожаление и твердая решимость. И от этого было еще больнее. Я с тоской посмотрела на него, чувствуя, как подступают слезы. Комок подкатил к горлу. «Конечно, я все это знаю», — прошептала я, едва слышно. Голос дрожал. «И вы… разумеется, правы. Абсолютно правы». Внутри все кричало против этой «правоты», против этой несправедливой реальности.

«Вот и хорошо», — даже как-то обрадовался Сергей Львович, явно почувствовав облегчение от того, что я не стала спорить, не закатила сцену. Его облегчение было как нож. Я встала, автоматически, словно на ватных ногах, намереваясь уйти – уйти навсегда из этого кабинета, из его жизни, как он того и хотел.

Проходя мимо старого фортепиано, стоявшего у стены, я машинально провела пальцами по холодным клавишам. Музыка всегда была моим спасением, моим языком, когда слова отказывались служить. И сейчас, в этом вакууме боли и невозможности объяснить правду, она позвала меня снова. Почему? Зачем? Чтобы ранить его? Или себя? Чтобы хоть как-то выразить то, что нельзя было высказать словами? Не отдавая себе отчета, я вдруг села за инструмент. Пальцы сами нашли знакомые аккорды, и тихо, почти шепотом, полилась песня – та самая песня, о которой он говорил:

«Мы не виделись долго, но я не забыла Благородный, решительный профиль любимый.Я любовь вспоминаю, я радуюсь встрече...»

Голос набирал силу с каждой строчкой, выливая накопленную боль и отчаяние. Тоска превращалась в гнев, в обвинение, в немой крик против судьбы:

«Ты мне должен закаты, ты мне должен рассветы,Ты мне должен все песни, что были не спеты,Ты мне должен все то, о чем не споешь ты!О чем это я? Ничего не поймешь ты!»

В припеве голос уже неистово громыхал, заполняя кабинет, сотрясая тишину. Я пела не для него, а сквозь него – в то прошлое, которое он не помнил, в то будущее, которое отняли, в эту невыносимую ловушку настоящего. А потом силы покинули меня. Последний аккорд прозвучал как стон, и я обессиленно уронила голову на грудь, глотая воздух, дрожа всем телом.

Тишина снова воцарилась, но теперь она была иной – наэлектризованной, тяжелой. Сергей Львович стоял, прислонившись к столу, его лицо выражало полнейшее изумление и… растерянность. «Боже мой…» — вырвалось у него наконец. — «Ты поешь так… так, будто мы… будто мы знали друг друга. Будто мы были… близки. И я… я действительно не понимаю. Ничего не понимаю! Откуда эта боль? Эта… ярость? Эти слова?»

В его глазах читалась не просто вежливая озадаченность, а настоящая тревога, столкновение с чем-то совершенно необъяснимым. Это был мой шанс. Последний шанс. Или последняя глупость? Внутри все смешалось: страх, надежда, отчаяние, стыд за свою слабость. Рука сама потянулась к сумочке. Дрожащими пальцами я вынула мобильный телефон. Запутанность сковывала меня: Покажи? Не показывай? Он подумает, что я сумасшедшая. Или… или… Но пальцы уже листали галерею, находили папку с пометкой «Архив». Не глядя на него, я протянула телефон.

На экране – серия снимков. Мы вдвоем. Улыбающиеся, счастливые. На одном – в кафе, он смеется, поднося ко мне кусочек торта. На другом – в парке, осень, золотые листья. И последний… самый болезненный, самый неопровержимый: мы стоим обнявшись у большого фонтана в Сокольниках. Я в легком летнем платье, он в той самой рубашке, что сейчас на нем, только без пиджака. Солнце играет в брызгах воды. На наших лицах – беззаботное счастье людей, не знающих о пропасти.

Он взял телефон, его лицо побелело. Палец коснулся экрана, увеличивая изображение. Он всматривался в свое собственное лицо на фотографии, в детали фонтана, в выражение глаз – его и моих. Недоумение на его лице сменилось шоком, граничащим с ужасом.

«Это… это что я???» — выдохнул он, голос сорвался. Он поднял на меня глаза, полные непонимания и зарождающегося страха. «Это… Сокольники? Но я… я там не был с тобой! Я не помню… Это не мог быть я!»

В его взгляде читался не только вопрос, но и немой укор: Что ты наделала? Что это за игра? А я лишь смотрела на него, чувствуя, как запутанность внутри меня смыкается в тугой, болезненный узел страха и ожидания. Что теперь? Поверит ли он? Или отвергнет, счесть безумием? И как я сама во всем этом разберусь?


"Будем считать, что мы поняли друг друга," — произнесла я сухо, обращаясь к Сергею Львовичу. — "Я попробую воспользоваться вашим советом."

До самого начала лекций после летних каникул я его не видела. Эти дни ушли на то, чтобы зализывать раны и успокаивать себя разумностью своего поведения. Но как только он вошел в аудиторию в первый учебный день, вся моя тщательно вымученная выдержка дала трещину и стала давать сбой. Результат был предсказуем: я перестала ходить на его лекции. Брала у Тани конспекты, добросовестно изучая предмет самостоятельно, в тиши библиотеки или своей комнаты.

Прошло недели три. И вот Таня как-то поведала мне, что профессор несколько раз интересовался, отчего я пропускаю лекции, не больна ли. Сердце екнуло, но я просила ее передать ему, если он еще раз спросит, что я больше не буду ходить на его лекции. На ее естественный интерес и вопросы "почему так?", я наплела с три короба, сбивчиво и неубедительно, лишь бы она оставила меня в покое и не приставала больше с этим.

Время текло, приближалась сессия. Недели за две до экзамена он снова передал через Таню, чтобы она внушительно объяснила мне: если я не сдам экзамен по его предмету, то могу лишиться стипендии в следующем семестре, или, что хуже — вообще может встать вопрос об отчислении. Угроза подействовала. Я ответила Тане, что на экзамен я обязательно приду. Но решила твердо: избегать профессора буду до последнего. При самых случайных его появлениях в коридорах университета я буквально пряталась за углами или в ближайших аудиториях. Так и прошли эти долгие полгода отчуждения от того самого человека, кого я втайне хотела видеть больше всего на свете.

За день до экзамена, наверное, из духа противоречия или прикола ради, я решила побыть собой из другого времени. Отправилась в парикмахерскую и сделала модную стрижку, покрасив отдельные пряди — "перья" — волос в яркий, непривычный цвет. Затем — современный маникюр, выбрав цветной лак вызывающего оттенка. Не остановившись на этом, купила дерзко короткую юбку и, как финальный штрих, прихватила из дома современную шариковую ручку с функцией нескольких цветов. Пока ехала в автобусе, раздумывала, какими еще новшествами из своего "настоящего" я смогу его окончательно шокировать? Эта мысль придавала мне странное, почти дерзкое спокойствие.

На экзамене я села вдалеке, стараясь не бросаться в глаза среди скучной студенческой массы. Я даже не стала брать билет сразу, рассчитывая, что смогу ответить экстерном, когда основная очередь иссякнет. Профессор, озабоченно и рассеянно оглядев студентов, действительно не узнал меня, столь изменившую свой образ. Но когда наконец я направилась к столу отвечать, щеголяя в своей короткой юбке и с новым цветом волос, его очки буквально полезли на лоб от изумления — он мгновенно признал в этой студентке меня. С вызывающей улыбкой, нарочито играя новомодной шариковой ручкой перед его носом, я сказала, что готова отвечать на любой вопрос прямо даже без билета. Но правила требовали, чтобы я взяла билет — со вздохом я вытащила первый попавшийся. И добавила уже чуть тише, но все так же уверенно: "Готова блеснуть знаниями, Сергей Львович".

И я действительно блеснула. Я ловко и обстоятельно отбарабанила идеальный ответ на предложенный вопрос в билете. Профессор в это время не столько слушал, сколько рассматривал меня, явно удивляясь глубине произошедшей со мной метаморфозы. Между нашими репликами по предмету чувствовалось, что он отчаянно хотел что-то спросить совсем не по предмету, но видимо, сдерживался, помня о месте и времени. Получив заслуженное "отл" и едва заметную тень улыбки в уголке его губ, я грациозно удалилась, сознательно нарочито виляя бедрами. Это был мой триумф и мое прощание одновременно.

И вот опять концерт, посвященный окончанию учебного года. Я не предполагала выступать, планируя отсидеться в зале. Но Буркин буквально насел на меня: "Да ты что! Многие ждут именно твоего выступления! Без тебя не то!" Под его напором и каким-то внутренним импульсом я согласилась. На сей раз профессор присутствовал на концерте , и даже Егор неожиданно пришел. Я выложилась по полной: нарядилась в шикарное вечернее концертное платье, элегантное и чуть таинственное, специально приобретенное для такого случая в "Будапеште". По режиссерскому замыслу выступать я вышла под последним номером. Выбор песен был неслучаен: в качестве репертуара я выбрала "Спектакль окончен" и "Драмы больше нет". Эти названия звучали как финальный аккорд нашей странной полугодовой пьесы.   

Но закончила я песней "Ты не стал судьбой", как бы резюмирую произошедшее :" ... До сих пор стою я у той черты, где ворвавшись в жизнь, все в ней спутал ты. Ни к чему скрывать, что ночей не сплю, что тебя люблю, все равно люблю, лишь тебя". Только единственный раз, взглянув на профессора за все выступление. Он был растерян и задумчив.

Потом начались танцы. Обычно Сергей Львович держался особняком, предпочитая роль наблюдателя, но в тот вечер его словно прорвало. Он постоянно танцевал. Сначала его партнершами были преподавательницы – он приглашал их с подчеркнутой галантностью, отдавая дань субординации. Но вскоре профессорский энтузиазм перекинулся и на студенток.

Меня тоже не обошли вниманием. Даже Егор, обычно такой застенчивый, набрался смелости и пригласил меня. Во время медленного танца, под тихую мелодию, он неловко заговорил: «А вы не думали… возобновить наши вокальные занятия? Я очень скучал по ним». Его голос звучал искренне, но я помнила холодный взгляд отца. «Не уверена, что твой отец будет этому рад, Егор», – ответила я осторожно. Каково же было мое удивление, когда он сказал: «Я уже говорил с ним! Он не против. Просто… я никак не мог тебя поймать, чтобы предложить». В его глазах читалось ожидание. «Хорошо, подумаю», – пообещала я.

Именно тогда я разгадала его, профессорскую, хитроумную задумку. Пока я танцевала с другими, я ловила его взгляд, направленный в мою сторону. Он выжидал момент, чтобы пригласить меня сам. Зачем? Непонятно. Но стоило музыке смениться, а ему сделать шаг в мою сторону, как я опередила его. Быстрым движением я схватила микрофон у ведущего. «Белый танец!» – объявила я громко, заглушая первые такты, и запела, нарушая его планы самым элегантным образом:«Музыка вновь слышна, встал пианист и танец назвал…»

Я видела, как его лицо омрачилось мимолетной тенью разочарования. Но профессор был не из тех, кто долго корпит над неудачей. Тут же к нему подошла одна из преподавательниц, та самая, которую он приглашал ранее – милая, но несколько грузноватая женщина. Она с улыбкой протянула ему руку. Сергей Львович с готовностью принял приглашение. Их вальс был далек от идеала: пары то и дело сбивались с ритма, наступали друг другу на ноги, но они лишь смеялись над своими неуклюжими па, и в этом смехе было что-то невероятно живое и человечное.

После моего выступления ко мне подошел молодой преподаватель с кафедры истории искусств. Он оказался прекрасным танцором и интересным собеседником. Мы протанцевали почти до конца вечера, и он вызвался проводить меня до дома . Выйдя на прохладную ночную улицу, я мельком заметила знакомую  фигуру в тени подъезда. Сергей Львович стоял там, будто ожидая. Но, увидев, что я не одна, он замер, а затем просто отвернулся и медленно зашагал в противоположную сторону. Что-то сжалось у меня внутри, но я сделала вид, что не заметила его.

На завтра начинались каникулы. Я твердо решила провести их в своем времени. Даже короткий визит перед экзаменом напомнил мне, как я соскучилась по привычному ритму жизни, по шуму города, по неоновым вывескам и интернету, удобной одежде . Поймав себя на этой мысли, я без колебаний купила горящую путевку в Турцию. Солнце, море, бесконечный шум прибоя – это был глоток свежего воздуха. Я впитывала южное солнце до шоколадного оттенка кожи, купалась до изнеможения, бродила по узким улочкам приморских городков. Тело наполнялось энергией, а душа – странным умиротворением. Испепеляющая тоска по профессору, мучившая меня все эти месяцы, наконец-то начала отступать, уступая место спокойной грусти.

И все же, перед самым отъездом, бродя по колоритному базару, я набрела на лавку с сувенирами. Мой взгляд притянул небесно-синий «Глаз Фатимы» – традиционный турецкий оберег от сглаза. Почему-то мне сразу захотелось купить его… для него. Как символ защиты? Как напоминание о море? Или просто как маленький знак того, что я не забыла? Я не стала анализировать.

Две недели на море сжали долгое, тягучее лето в прошлом до размеров яркой вспышки. Я даже позволила себе немного задержаться и вернулась в институт с опозданием на пару дней. На лекции Сергея Львовича я по-прежнему не ходила. Поэтому привезенный сувенир решила вручить тайно. Зная, что скоро его день рождения, я незаметно проскользнула в опустевшую аудиторию и подложила маленькую коробочку с синим глазом ему на стол, прикрыв ее стопкой бумаг – анонимным подарком на именины.

Вскоре Буркин, вечный двигатель студенческой культурной жизни, организовал небольшой осенний вечер. Он, конечно же, уговорил и меня выступить. На этот раз я не капризничала. Вспомнив о море и подарке-обереге, я выбрала морскую тему: спела «Коралловые бусы» и «Сирена». Зал встретил песни тепло.

После выступления ко мне подошел он. «Спасибо за подарок», – сказал Сергей Львович тихо. В его глазах мелькнуло что-то неуловимое – может, признательность, а может, просто вежливость. «Приятно, что ты… помнишь». Он сделал паузу, будто подбирая слова. «Я хотел бы порекомендовать тебе вернуться на мои лекции. Твой потенциал… он требует развития». Его тон был ровным, профессиональным. «Хорошо, запросто», – ответила я с легкой небрежностью, которую тут же попыталась сгладить. «А ты… действительно теперь не против наших занятий с Егором?» Я смотрела ему прямо в глаза, ища подтверждения. «Да», – кивнул он коротко. «Больше не против». Удовлетворенная его ответом, я уже собралась было бежать к подруге Тане, которая махала мне из толпы. Но на прощание я все же бросила через плечо: «И… с днем рождения, Сергей Львович». Не дожидаясь реакции, я растворилась в шумной студенческой толпе, оставив его одного с его мыслями и синим оберегом.

Почему он изменил свое мнение и разрешил мне опять видеться с Егором? Вопрос висел в воздухе, тяжелый и неотвязный. Я мысленно вернулась к тому вечеру, ставшему переломным.

Мы катались на катке, ледяной ветер продирал до костей. Замёрзнув, Егор повёл нашу ватагу – меня, Таню и его друга Ивана – греться к себе. В пустой квартире Писаревских кухня мгновенно наполнилась шумом, чаем и смехом. Было тепло и беззаботно. Позже Таня с Ваней ушли, а я осталась с Егором. Мы разучивали песню «Я свободен». Шестнадцать лет... Его голос ломался от юношеского задора, а взгляд, когда он пел, обращаясь ко мне, светился таким открытым, почти восторженным обожанием, что становилось неловко. Я чувствовала эту юношескую влюбленность – пылкую, наивную, как первый снег. И делала вид, что не замечаю. Мне, двадцатидвухлетней, было жаль разрушать его иллюзии грубой правдой, да и дружба с ним была искренней и светлой.

Когда вернулись родители, и Егора позвала Алина, я оказалась одна в гостиной. Старый рояль манил клавишами. Пальцы коснулись их, и полилась та самая, сокровенная мелодия: «Ты снишься мне тревожными ночами... То весел ты, а то опять печален, ты часто снишься мне...» Я пела не о Егорке с его восторженными глазами. Нет. Тот, кто владел моими мыслями, был другим – сдержанным, мудрым, недосягаемым. Профессором.

В дверях бесшумно возник Сергей Львович. Он замер, став невольным слушателем моей исповеди. Я, не оборачиваясь, погруженная в поток тоски, продолжала: «Зачем же я ушла, ушла тогда? И думала, что это навсегда...» В этих словах была вся боль моего ухода  из его мира.

И тут, как вихрь, ворвался Егор. Увидев мою печаль, он, полный желания меня «спасти», задорно запел «Смешного паренька». Я, понимая его порыв и желая вернуть легкую атмосферу дружбы, охотно подхватила: «У нас в переулке, над самой рекой жил парень вихрастый и очень смешной... и песенки мне как ромашки дарил...» Егор пел не просто весело – он пел для меня. Каждое слово «Про жаркий день, про яркий снег, про сны, про ветер и рассвет, про то, что жить нам вечно и про любовь, конечно!» звучало из его уст как признание, его взгляд горел. Я улыбалась в ответ, но чуть отстранилась, мой голос оставался дружески-ровным, а не страстным. Я пела о пареньке, а не для него. Я делала вид, что не слышу особого смысла в его словах, не вижу этого обжигающего обожания в глазах.

Именно этот дуэт и стал для Сергея Львовича откровением. Его взгляд метнулся от сына – юного, пылающего, влюбленного до кончиков пальцев – ко мне. Он увидел всё: беззащитную страсть шестнадцатилетнего мальчишки и... мою осторожную, сознательную отстраненность. Он увидел, как я, взрослая женщина, активно создаю дистанцию, переводя его пыл в безопасное русло дружеского дуэта. В глазах профессора мелькнуло понимание, смешанное с тревогой за сына и... возможно, с невольным уважением к моей тактичности. Он молча развернулся и вышел, оставив в воздухе немой вопрос.

Запрет на следующий день был суров, но объясним. "Егор слишком молод. Ваша... дружба может быть неверно истолкована. Лучше сделать паузу," – сказал Сергей Львович с ледяной вежливостью. Я покорно кивнула. Сердце сжималось не только от потери общения с Егором, но и от невозможности видеть его, профессора.

И вот – разрешение. Неожиданное, дарящее облегчение и новую тревогу. Почему? Теперь картина ясна.

Сергей Львович, человек наблюдательный и переживающий за сына, наконец собрал пазл.

Он понял мои истинные чувства: Моя сольная песня тоски была о нем. Мое бегство с лекций подтверждало силу этих чувств.

Он оценил моё поведение с Егором: Он увидел и признал мои усилия не поощрять его сына, не давать ложных надежд. Моя дружеская, но твердая позиция в дуэте, мое "игнорирование" его пылких взглядов убедили профессора: я не эксплуатирую чувства юноши, а бережно их ограждаю. Я – не угроза, а скорее... союзник в этой щекотливой ситуации.

Опасения за сына ослабли: Раз объект моей любви – он сам, а с чувствами сына я обращаюсь тактично и ответственно, то запрет теряет главный смысл. Егору ничего не грозит со моей стороны.

А разрешая видеться... Да, это была реабилитация в его глазах. Признание моей порядочности. Но таилась ли в этом жесте и его личная надежда? Надежда, что, возвращаясь в их дом к Егору, я невольно вернусь и в его орбиту? Что он снова сможет видеть ту, чьи песни и исчезновение пробудили в нем что-то, кроме отцовской тревоги? Что дверь для нашего, пусть пока неясного, общения снова приоткрыта?

Разрешение было формально дано для встреч с Егором. Но по сути, это было послание мне. Признание. И, возможно, приглашение. Теперь мне предстояло войти в этот дом снова, встречая взгляд профессора, зная, что он знает. И продолжая играть эту сложную партию с влюбленным Егором, чьи чувства, я по-прежнему не могла разделить.


Прошло уже больше полугода с тех пор, как возобновились мои встречи с Егором. Основой нашей связи стала музыка: я снабжала его текстами и нотами привлекательных песен, которые знала из своего времени, и мы с упоением их разучивали. Чаще всего – у него дома. За это время я искренне сдружилась с Алиной. Варя, хоть и не демонстрировала явной ревности, держалась со мной с заметной прохладцей. Зато маленькая Лизонька, сама прелесть, привязалась ко мне всем сердцем. С профессором… все оставалось на строго корректной основе. И, как ни странно, я даже немного успокоилась. Жуткая тоска по нему, по нашей невозможной жизни в прошлом времени, притупилась, превратившись в привычную, но терпимую ноющую грусть.

Первоначальный юношеский интерес Егора ко мне, казалось, полностью угас, переплавившись в крепкую дружбу и профессиональный восторг перед моим знанием музыки. Для него я была не девушкой, а уникальным источником потрясающих, незнакомых песен, которые он с жадностью осваивал. Его глаза горели не от влюбленности, а от азарта музыканта, получившего доступ к неиссякаемому кладезю будущих хитов. Эта динамика меня полностью устраивала – она была чистой и безопасной.

За неделю до Нового года, разучивая с Егором очередную мелодию, я осторожно спросила:– Егор, как ты думаешь, не будет ли неловко, если я подарю Лизоньке на праздник куклу? Хотелось бы порадовать ее.Он обещал поинтересоваться у матери. Ответ Алины пришел быстро и был неожиданно теплым: не только не против, но и приглашение встретить Новый год всей их семьей! Я остолбенела.– А… Сергей Львович? Не будет ли ему это… неудобно? – выдохнула я, не веря своему счастью.Алина лишь улыбнулась:– Наоборот. Это было его предложение.– Тогда… с огромным удовольствием! – ответила я, чувствуя, как сердце бешено колотится.

Чтоб купить ту самую куклу, пришлось ненадолго снова воспользоваться порталом в свое время. Я нашла ее – великолепную, почти как тогда, с длинными шелковистыми волосами, которые можно было расчесывать, в изысканном бархатном платьице. Держа куклу в руках, я размышляла: покупать ли подарки остальным? Но решила, что это будет слишком навязчиво. Вместо этого я прихватила деликатесов к новогоднему столу – что-то редкое, из моего времени: баночку черной икры, настоящий сырокопченый окорок, изысканные конфеты в ярких обертках, ароматные мандарины.

Новогодняя суета в доме профессора была приятной. Помогая Алине накрывать на стол, я чувствовала себя частью этого мира, хоть и зыбкой. Алина, украшая салат, вдруг сказала:– Знаешь, Натали, Егор так часто восхищается твоим знанием песен и голосом… А я ни разу не слышала. Не споешь ли нам сегодня? В Новогоднюю ночь?Отказать ей было невозможно.

И вот наступила кульминация вечера. Лизонька пришла в неописуемый восторг от куклы:– Я так давно мечтала о такой! – воскликнула она, прижимая подарок к себе. Ее искренняя радость озарила весь дом. Даже профессор, обычно сдержанный, улыбнулся, глядя на счастливую дочь. А я… я была счастлива его счастьем. Моя цель была достигнута.Когда пришло время выполнять обещание Алине, я знала, что спою. Выбор песни был не случаен – он был посланием, адресованным в глубины души одного человека. Я встала, взяла легкий аккомпанемент  и запела "Не отрекаются любя":

"Не отрекаются любя, ведь жизнь кончается не завтра.Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно......И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то..."

Я пела не для всех, я пела для него. Душевно, проникновенно, глядя куда-то в пространство над головами слушателей, но ни в коем случае не на Сергея Львовича. Закончив, я встретила искренние аплодисменты. Алина хлопала особенно горячо. "На бис!" – попросил Егор, его глаза сияли чисто артистическим восторгом. И я запела снова. "Без меня" – песня-упрек, песня-напоминание:

"Знаю, милый, знаю, что с тобой:Потерял себя ты, потерял.Ты покинул берег свой родной,А к другому так и не пристал..."

Теперь я позволила себе взглянуть на него. Кокетливо, с легкой, чуть печальной улыбкой. Он стоял у камина, бокал в руке, и выглядел так, будто его поймали с поличным. Смущение, растерянность, вспышка чего-то давно забытого – все это мелькнуло на его лице. Я давно заметила этот пробуждающийся интерес в его взгляде – интерес не к студентке, а к женщине. Он тщательно маскировал его, но я чувствовала! Он словно выходил из многолетней спячки.

Чтобы сбить напряжение, я тут же предложила:– А теперь послушаем нашего юного композитора! Егор, твоя очередь!Егор, немного смущенный, но довольный, подошел к пианино. Его чистый юношеский голос зазвучал в тишине. Он пел песню, которую мы разучили недавно – одну из тех, что я "подсмотрела" в будущем:

"Благодарю тебя за песенность городаИ откровенного, и тайного.Благодарю тебя, что всем было холодно,А ты оттаяла..."

При словах "...что для другого сбудешься..." Сергей Львович едва заметно вздрогнул. Тень, быстрая и темная, мелькнула на его лице – недовольство? Ревность? Он мгновенно овладел собой, но я успела это уловить.– Прекрасно, сынок, – произнес он чуть суховато. – Но давайте что-нибудь повеселее, а? Новый год все-таки!И мы с Егором подхватили веселую зимнюю песенку: "У леса на опушке жила зима в избушке..." Веселый припев подхватили все, включая Алину и Лизу. Профессор тоже подпевал, но его взгляд все еще был задумчив и где-то далеко.

После боя курантов, застолья и танцев начался неспешный разбор "послепраздничных руин". Я помогала Алине на кухне. Воздух был густ от запахов еды, шампанского и хвои. Внезапно я почувствовала чье-то присутствие за спиной. Обернулась – Сергей Львович. Он подошел совсем близко. В его глазах горел странный огонь – смесь шампанского, новогоднего волшебства и чего-то давно сдерживаемого. Голос его звучал низко, сдавленно, почти шепотом, но каждое слово било точно в цель:– Ты меня с ума сводишь, Натали...Время замерло. Кровь ударила в виски. Я собрала все свое кокетство и самообладание, чтобы ответить легким смешком:– Стараюсь, Сергей Львович.Он нахмурился, его губы тронула едва уловимая, почти болезненная усмешка:– Кривляка...Но договорить ему не дали. В кухню бодро вошла Варя, нагруженная очередной партией грязной посуды. Ее взгляд скользнул по нам, задержался на мгновение дольше обычного, стал еще холоднее. Профессор отступил, сделав вид, что просто ищет чистую салфетку. Когда Варя ушла , Натали игриво поцеловала Сергея Львовича в щеку.

После праздника Варя собиралась уехать. У нее были планы. Ее лучшая подруга, Катя, чья семья перебралась в Ленинград, звала ее на все каникулы. Катя писала о предновогоднем городе, о катках на Неве, о походах в Эрмитаж и Мариинку. Для Вари, переживавшей недавнее болезненное расставание с парнем и явно тяготившейся атмосферой дома (особенно моим присутствием), это был идеальный шанс сменить обстановку, отвлечься и побыть в компании сверстников. Она уезжала на поезде рано утром второго января. Ее комната, маленькая и уютная, с видом на сад, опустела.

Именно этот факт – освобождающаяся комната – и стал поводом для разговора, который застал меня врасплох. Сергей Львович, будто невзначай задержавшись у двери кухни, когда я домывала последние стаканы, сказал:– Натали, вот Варя уезжает... Комната свободна будет. – Он сделал паузу, глядя куда-то мимо меня. – Подумай... Тебе же удобнее будет. И до университета рукой подать. Не надо тратить время на дорогу.

Предложение повисло в воздухе. Оно дышало теплом, близостью, возможностью. Возможностью быть рядом с ним. Мое сердце бешено застучало от этой мысли. Но в ту же секунду передо мной встали картины прошлой жизни – той, что была и исчезла. Проживание в этом доме тогда принесло мне не счастье, а лишь муки неразделенной любви к нему, ревность и ощущение вечной "лишней". Тот опыт был пропитан страданием из-за него. Я не могла, не имела права его повторять. История должна идти иначе. Я не хотела снова стать пленницей этих стен и своих чувств, наблюдая за ним каждый день, но не имея права на большее.

Я подняла на него взгляд, твердый и решительный, сквозь который все же пробивалась тень былой боли.– Сергей Львович, я очень признательна за предложение. Но... нет. Спасибо.Он удивленно поднял брови:– Почему? Тебе же действительно удобнее...Я покачала головой, стараясь придать голосу загадочную нотку, намек на глубину, которую он не мог понять:– У меня уже был... негативный опыт проживания здесь. Очень негативный. Повторять его я не хочу. Это ни к чему хорошему не приведет. Поверьте.Он смотрел на меня с полным недоумением, даже с легкой обидой. Какой опыт? Когда? Он не помнил той жизни. Для него это было чистым листом. А для меня – незаживающей раной, нанесенной именно здесь и именно им (пусть и в другом времени).– Не понимаю... – начал он, но я мягко, но недвусмысленно перебила:– И не надо понимать. Просто примите мой отказ. Мне комфортнее в моей комнате. Это мое решение. И... безопаснее.

Я отвернулась, снова погрузив руки в теплую мыльную воду, стараясь скрыть дрожь, вызванную и его близостью, и воспоминаниями. Он постоял еще мгновение, ощутимо сбитый с толку и, кажется, слегка задетый, и молча вышел из кухни. Дверь за ним тихо прикрылась. Я закрыла глаза, опираясь о край раковины. Нет. Ни за что. Я не дам прошлому снова поглотить меня. На этот раз все будет по-другому. Пусть путь к его сердцу будет длиннее и сложнее, но я не стану жить под одной крышей, рискуя снова сгореть от невозможности и недопонимания. Моя любовь к нему – сильнее, но и осторожнее теперь.


На следующий день я не пошла в университет. И на другой тоже. Потом решила обо всем  все же рассказать профессору.  Я подождала его после лекций возле университета:" Сергей Львович, если вы желаете, то я готова поведать вам этот грустный рассказ, который многое объяснит. Я устала нести эту ношу одна. Может быть,  вместе мы найдем выход , как выпутаться из создавшегося положения. Было морозно и профессор предложил побеседовать у него в кабинете. Дорогой молчали. Каждый думал о своем. Алина встретила нас приветливо, напоила чаем. С тяжелым сердцем я вошла в его кабинет. " Чтобы вам было понятнее, предлагаю посмотреть фильм. Я открыла планшет, предварительно захваченный с собой, и экран вывел "День сурка". Сергей Львович сначала удивился моим действиям , потом подчинившись стал смотреть фильм. Когда тот закончился его длительное "Иии?" вывело меня из ступора, :"дело в том , что я попала в День сурка. И моя ситуация повторяется по кругу. Я уже четвертый раз возвращаюсь сюда , в 1929 год из своего двухтысяча четвертого и все по объективным причинам. Меня притягивает сюда магнитом. Понимаю, что мучаю не только себя, но и тебя, но никак не могу выпутаться. И я вкратце рассказала ему о каждом своем пребывании здесь в его семье и как это заканчивалось. "Я бывал с тобой в будущем? — заинтересовался профессор. "Да, это когда я пыталась спасти вас от войны , — объяснила я.  " А сейчас это можно  совершить ?— заинтересовался Сергей.   "Думаю, что можно. Только тогда это будет обозначать, что все опять пойдет по кругу, — мы что-то делали не так, поэтому цикл и повторяется. Заметил, как в фильме, герой выбрался из Дня сурка только когда совершил правильные действия?".

"Я должен попасть с тобой в будущее, может тогда можно будет понять в чем дело,"— загорелся Сергей Львович. "На какой срок?— спросила я. Там время течет не одинаково." " Там видно будет, разберемся, — неопределенно произнес профессор. Договорились, что через несколько дней , в марте мы отправимся туда.


 В моем будущем  Сергей Львович, наконец приняв окружающую его действительность с ревущими машинами, высотками, чужими людьми , за реальность, но еще не осознав ее , только и повторял , озираясь по сторонам :"Да уж... Да уж". "Стеклянные и бетонные исполины, высотки, упирающиеся в задымленное небо, подавляли его своей бездушной громадой. Люди... столько людей! Толпы спешащих куда-то незнакомцев в странной, яркой, подчас нелепой одежде, с прикованными к маленьким мерцающим экранам глазами — все это сливалось для него в какофонию чуждости. Он принял эту картину за реальность — иного выбора не было, факты были неумолимы, — но осознать ее, впустить в свое мироощущение, смириться с тем, что это теперь его мир... Этому его разум отчаянно сопротивлялся.

Он озирался по сторонам, и его губы, сжатые в тонкую, напряженную линию, время от времени беззвучно шевелились, выдавая внутреннюю бурю. Потом срывался сдавленный, почти стонущий возглас, больше похожий на выдох отчаяния: "Да уж... Да уж..." Это было не удивление, не восхищение — это был звук человека, стоящего на краю пропасти, в которую его столкнули, и бессильно констатирующего этот факт. "Да уж..." — звучало как "Боже, во что я попал?", как "Этого не может быть", как "Как теперь жить?".

"А это наш дом, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ободряюще, указывая на неприметную дверь в одном из таких же, как все, многоэтажных коробок. Мой палец дрожал, когда я вставляла ключ в замок. — Который ты, собственно, и купил. Вернее, твоя припрятанная валюта из 1929-го. Спасибо ей." Я толкнула дверь, впуская его в крошечное, но наше, убежище от этого ошеломляющего мира.

Он переступил порог медленно, с осторожностью человека, входящего в неизведанную пещеру. Его взгляд скользнул по стандартной мебели из ИКЕА, по мерцающему экрану телевизора, по занавескам на окне, за которыми маячил соседний такой же дом. Видно было, как он пытается соотнести это скромное жилище с понятием "дом" в его представлении — с высокими потолками, лепниной, запахом старых книг и воска.

"Если хочешь еще впечатлений, — предложила я, снимая куртку и указывая на планшет, лежащий на столе, — можешь полистать вот это. Там... там целые миры. Столько информации, что на сто жизней вперед хватит. Или с головой накроет за пять минут." Я пыталась шутить, но в голосе слышалась тревога. Знакомство с интернетом могло стать для него как откровением, так и последней каплей.

Он подошел к столу, взял тонкий холодный прямоугольник в руки с видом археолога, обнаружившего артефакт неизвестной цивилизации. Его пальцы неуверенно коснулись гладкого экрана. Я включила устройство, показала простейший жест. "Вот так... Просто проведи пальцем..." И он уткнулся в планшет. Сначала движения были робкими, потом быстрее, глаза бегали по экрану, отражая мелькающие картинки, заголовки, тексты. Его поза, склоненная над маленьким окном в бесконечность, была одновременно трогательной и жутковатой. Он исчез. Погрузился в цифровой океан, оставив свое тело здесь, на диване в чужом веке.

Я же занялась уборкой — механической работой, чтобы заглушить собственное нервное напряжение. Каждая пылинка, стертая с поверхности, казалась символом того хаоса, который мы оставили позади.

"Этот дар молодости – не милость, а инструмент,"— рассуждала Натали. Портал омолодил нас не из доброты.  Профессор стал выглядеть моложе, лет на 40 , я же лет на 35. Сергею – чтобы его острый ум и интуиция служили дольше и эффективнее в этом времени. Мне – чтобы я была привлекательнее... приманкой? Или просто более функциональным проводником? Любовь... наша любовь... была ли она запланирована этой безликой Силой за порталом, или мы сумели вырастить нечто настоящее на отравленной почве их расчета? Бонус... страшное слово для такого чувства."

"Покончив борьбу с пылью" — борьбу, которая ощущалась куда более метафорической, чем физической, — я не выдержала. Мне нужно было убедиться, что он еще здесь, со мной, а не потерян навсегда в виртуальных лабиринтах.

Я присела рядом с ним на диван. Он даже не сразу заметил мое присутствие, настолько глубоко было его погружение. Потом вдруг вздрогнул, словно очнувшись от транса, и резко отодвинул планшет, как что-то обжигающее. Его глаза, когда он наконец поднял их на меня, были огромными, полными немого ужаса и невероятного изумления. Это был взгляд человека, увидевшего одновременно чудеса и кошмары, реальность, превосходящую любую фантастику. Без слов, движимый внезапным порывом, он приобнял меня. Нежно, но с такой силой, будто я была единственной реальной, осязаемой вещью в этом безумном калейдоскопе новых впечатлений.

Я, почувствовав на плече его сильные и такие родные руки, расчувствовалась , и слезы , что называется, ручьем полились из моих глаз, освобождая меня от напряжения последних лет. Он стал губами вытирать мне слезы, приговаривая:"Ну, что ты? Ведь все хорошо!" Глядя ему прямо в глаза, я произнесла:"Боюсь, если ты уйдешь , и я потеряю тебя опять — все повторится сначала. Не знаю как, но временная петля опять забросит меня к тебе , и я снова и снова буду добиваться тебя. Я уже сомневаюсь, что это только любовь, это какая-то программа сидит во мне, и я, пока не выполню ее , так и буду находится в Дне сурка. " Сергей задумался, потом произнес :"Может ты и права. Меня тоже тянуло к тебе, но я, связанный столькими обязательствами, не разрешал себе ... " Он запнулся и стал целовать меня.

 После ужина я познакомила его с еще одними данными, с роликами "Кассиопеи"( услугами которых я тогда воспользовалась, чтобы переместиться опять в 1929 год.) В одном из роликов ведущая рассказывала о ленте времени и пр., о беседе с инопланетянами. "Как, и это возможно? Сколько же здесь преимуществ , столько ресурсов для моих возможностей!"— воскликнул он.

"Профессор - не ловелас, а человек и ученый оказавшийся перед лицом экзистенциального выбора, "—  рассуждала Натали. " Там его ждет гарантированное одиночество, горе и бессилие перед системой и смертью , невозможность реализовать свой потенциал ученого , окончательная потеря Егора. Здесь же его ждет шанс на исцеление от горя потери через любовь , воссоединение с сыном , беспрецедентный доступ к знаниям и инструментам для интеллектуального роста , возможность прожить долгую и значимую жизнь в физическом расцвете  и прагматичное решение закрыть временную петлю. " Все это Натали пыталась донести до  профессора.

 Переосмыслив множественные факторы , к вечеру Сергей произнес:"Все равно, Алину не воскресить. Я остаюсь здесь, с тобой. Может тогда и схлопнется петля." " Правда?— воскликнула я , обрадовавшись . "Правда, правда,"— успокоительно заверил он. У меня отлегло от сердца, душевное спокойствие, так долго не посещавшее мое тело, наполнило его. Ощущение счастья так окрыляло, что потребность что- то делать, куда-то идти исчезли. Была одно желание — сидеть обнявшись с ним на этом диване и молчать. " Однако я должна рассказать тебе еще об одном. " " Что такое, — испуганно заинтересовался Сергей. "Не бойся, это хорошее, — успокоила я его. Включила планшет , и экран вывелось название фильма "Секретный фарватер". Просматривая фильм , Сергею в самых невозможных фантазиях не могло придти в голову, что на экране его сын Егор, поэтому он просто смотрел фильм. Пришлось придти к нему на помощь:" Тебе главный герой никого не напоминает? " "Напоминает, но только не могу понять кого," — обескураженно признался Сергей. " Кого, кого?. Этот актер — твой сын Егор. Только уже повзрослевший и возмужавший". "Он... Он жив?— осторожно спросил профессор. "Жив! Жив! И более того, думаю , ты можешь встретиться с ним, "— я не могла скрыть своего восторга. Сергей было вставший с дивана, обисиленно опять опустился на него. Скупая слеза увлажнила его глаза. Это была слеза радости. "Когда? Как это сделать? — уже интересовался он . "Предполагаю так же , как и сделала я когда-то — пойти к нему в театр"— предложила я.
Мы нашли, когда у Егора будет спектакль, оказалось, что через неделю.

Решение Сергея остаться прозвучало как обет, снявший камень с моей души. Но одна тень оставалась – его невысказанное желание попрощаться с прошлым. Когда он заговорил об Алине и детях, о предупреждении Варе, голос его дрогнул, а глаза влажными.

 " Только я хотел бы попрощаться с Алиной и детьми, предупредить, чтобы Варя не уходила на фронт . А Алина...,— его глаза стали влажными , — как можно уберечься от снаряда , когда не знаешь где и когда он упадет?— рассуждал профессор. Его вопрос висел в воздухе, риторический и беспомощный. Это был голос человека, вновь ощутившего всю горечь невосполнимой потери, невозможности изменить роковое прошлое.  Его решение опять вернуться в его время не на шутку обеспокоило меня:"Вдруг он передумает возвращаться сюда? Эх, пусть будет, что будет!— уже отрешенно решила я. Но в его время профессору не было суждено попасть — портал был закрыт. Я тайно вздохнула с облегчением.  Путь назад был отрезан — навсегда.  Похоже, программа была выполнена. Я втайне обрадовалась, а Сергей несколько огорчился , но потом стал мысленно уже готовится к встречи с сыном. Теперь все его мысли были о сыне. О Егоре. Живом. Здесь.

И вот мы в театре. Партер. Ближний ряд. Гаснет свет, занавес взмывает вверх. Начинается спектакль – сложный, авангардный, полный аллюзий на современные реалии. Но Сергей Львович , блестящий профессор, знаток классики, казалось, не воспринимал ни слова. Он сидел, вцепившись пальцами в бархат подлокотников, его тело было напряжено как струна. Взгляд его не следил за сюжетом, а сканировал сцену, выискивая в каждом появляющемся актере черты того маленького мальчика, которого он оставил в далеком 1929-м. Он ждал. Дышал неглубоко, прерывисто. Каждое движение в глубине сцены заставляло его вздрагивать.

Егор появился не сразу. Каждая минута ожидания казалась вечностью. И вот... Он вышел. Высокий. Статный. Седые виски резко контрастировали с еще густыми, темными волосами. Лицо, хранившее отдаленное сходство с молодым Сергеем, было изрезано морщинами – следами времени, пережитого горя (он ведь тоже потерял отца и сестру в той страшной войне), жизни в искусстве. Он играл – мощно, страстно, с какой-то внутренней болью, которая делала его игру пронзительной.

Рядом со мной раздался сдавленный звук, похожий на стон. Я повернулась. По щеке Сергея, не отрывавшего взгляда от сцены, катилась тяжелая, единственная слеза. Потом еще одна. Он даже не пытался их смахнуть. Его лицо было искажено немыслимой смесью радости, боли и потрясения. Его сын. Живой. Но... такой взрослый. Старше его самого. Этот зримый парадокс времени, эта воплощенная утрата десятилетий, которые он не прожил рядом, обрушились на него с невероятной силой. Казалось, он еле дышал. До конца спектакля он просидел неподвижно, завороженный, плача беззвучно, его рука бессознательно сжала мою с такой силой, что кости ныли. Он не аплодировал, когда занавес упал. Он просто сидел, пока публика шумела вокруг, все еще глядя на опустевшую сцену, где только что был его сын.

Потом началось смятение за кулисами. Мы ждали в условленном месте. Когда Егор вышел, снимая грим салфеткой, он сначала увидел меня. Его брови удивленно поползли вверх.

Егор остановился, его взгляд скользнул с моих тридцатипятилетних черт на Сергея, а потом снова на меня. "Натали?.. Но... как?  "— вырвалось у него, полное изумления знакомой растерянности перед необъяснимым.
Я позволила себе легкую, чуть горьковатую улыбку.  "Слямзила у 'Большой Медведицы', – ответила я, глядя прямо в его глаза. Голос мой дрогнул не от гордости, а от невероятного облегчения и исполнения той безумной надежды. – Ведь ты же помнишь... я всегда говорила, что он там. Ну вот, спустила его на грешную землю. Вместе с молодостью – в придачу." Мои слова были шифром, понятным только нам двоим, прошедшим через тот тяжелый разговор о смерти и моем отчаянном отрицании. Теперь это отрицание стало реальностью, чудом, которое я украла у холодной космической дали, у той самой Медведицы, где он, по моей вере, пребывал.

Мы обменялись коротким, понимающим смешком – кодом посвященных в тайны времени. Потом его взгляд скользнул на Сергея, замершего рядом. П Пристальное всматривание. Черты лица... что-то неуловимо знакомое... И вдруг – озарение, смешанное с невероятным, почти мистическим недоверием. Его лицо побледнело. Он шагнул назад, как от призрака.

"Отец?.." – вырвалось у него хриплым шепотом, больше похожим на стон. Он поднес руку ко лбу, будто проверяя, не бредит ли. "Но... это невозможно... Вы... Вы же..."

"Жив, Егор, – тихо, но отчетливо сказал Сергей, делая шаг вперед. Голос его дрожал, но в нем звучала несгибаемая воля. – Жив. Благодаря... – он кивнул в мою сторону, – ...благодаря Натали и силам, которые нам пока непостижимы." Он протянул руку  – "Сынок..."

Егор не взял протянутую руку. Он просто рухнул в объятия отца, крепко, по-мужски обхватив его, как будто боялся, что тот исчезнет. Его могучие плечи затряслись от сдержанных рыданий. Сергей, в свою очередь, прижал его к себе, его пальцы впились в ткань театрального халата сына. Они стояли так возле шумного театрального коридора – мужчина в расцвете лет, обнимающий поседевшего мужчину, своего сына. Картина была сюрреалистичной и трогательной.

" Помню, что ты не любительница ресторанов , но сейчас самое время выпить и отметить такую необычную встречу, "— предложил  Егор. Я тогда посоветовала  поехать к нам , но Егор сказал, что у него всего есть часа два свободных. Поэтому мы опять пошли в тот же сквер. Отец и сын долго разговаривали, я же им не мешала интересоваться новостями друг друга. " Да, у Лизы все хорошо. В самом начале я нашел информацию о ней. Она вышла замуж за иностранца с труднопроизносимый фамилией , поэтому я ее не запомнил , и она живет в Норвегии. " " Жаль, что у Сергея нет документов, а то мы могли бы съездить к ней, "— посетовала я. Егор пообещал помочь с документами, но вот повидать Лизоньку , вряд ли получится — слишком много времени прошло.

Егору пора было уходить , договорились, что когда он сделает документы, то сам привезет их к нам . Он хотел обменяться телефонами с отцом, но у того его не было. Я тихонько объяснила Егору, что живя на одну мою пенсию, пока нет возможности купить Сергею мобильник. И Егор тут же оформил покупку телефона, сказав, что завтра курьер привезет его к нам домой. Сергей подивился такой возможности. Я его проинформировала, что еще часто он будет удивляться новшествам.

По дороге домой Сергей поинтересовался , почему я не люблю рестораны , и откуда Егор знает об этом. Я подробнее рассказала, что в одной из прошлых жизней, когда профессор выгнал меня из дома, я устроилась певицей в ресторан. То было нелегкое для меня время и воспоминания об этом мне не очень- то приятны. Сергей ужаснулся этому факту:"Да как я мог? Я что, белены объелся?" "Нет, ты принял меня за шпионку и обманщицу , когда я попыталась рассказать тебе правду. Но я сама виновата, я тогда солгала, что я твоя дочь. И это все плохо кончилось для нас. Поэтому я приняла решение говорить тебе только правду... или почти",— добавила я уже смеясь.

Было уже глубоко за полночь, когда мы наконец добрались до дома. Город спал, но из распахнутого окна соседнего дома, нарушая тишину, лилась знакомая мелодия – голос Аллы Пугачёвой пел о любви, длящейся тысячу лет:

Отвечать любовью, не любя –
Это сладко, но жестоко.
Мне весь мир не в радость без тебя,
Без тебя мне одиноко...

Слова песни, такие пронзительные и знакомые, эхом отзывались в моей душе. Они звучали как гимн нашей собственной, немыслимой одиссее сквозь время. Я остановилась на пороге, слушая.

Сколько лиц прошло передо мной
В бесконечном маскараде.
Только ты – мой образ неземной,
Ты один – моя награда...

Сергей тоже замер, его рука невольно сжала мою. В его глазах читалось то же потрясение – будто певица пела прямо о нас, о наших потерях, поисках и этой чудом обретенной награде – друг другу.

1000 лет тебя в толпе искала.
1000 лет мне оказалось мало...

"Сто лет... а кажется, и все тысяча", – прошептал Сергей, его голос дрогнул. Он притянул меня к себе, и мы стояли так, под холодными звездами XXI века и теплым светом чужого окна, слушая исповедь, которая могла быть нашей.

Только теперь, когда меня счастливей нет.
1000 лет – ведь это так немного.
1000 лет, ну дайте, ради Бога,
Дайте прожить с моим любимым 10 тысяч лет!

Последние слова прозвучали как молитва, как наше общее страстное желание. Слезы снова навернулись на мои глаза, но теперь это были слезы благодарности и немыслимого облегчения. Сергей прижал мою голову к своему плечу, его пальцы нежно вплелись в мои волосы.

Все обиды, слезы и печаль
Я оставлю в прошлой жизни.
Пусть летят – мне их совсем не жаль –
Словно сорванные листья...

"Слышишь?" – прошептала я, едва сдерживая рыдания. "Она про нас... Она все про нас знает..."

"Слышу, – глухо ответил он, целуя мой висок. – И она права. Обиды, слезы, печаль... Пусть останутся там, в прошлом. В той жизни, которая была без тебя. Или... с тобой, но неверно прожитая."

Сотни долгих лет, судьбе назло,
Я ждала простого счастья,
А теперь, когда оно пришло,
Счастье не должно кончаться...

Песня смолкла, оборвавшись на самой высокой ноте надежды. Наступила тишина, наполненная только нашим дыханием и далеким гулом города. Но эхо ее слов вибрировало в воздухе, обволакивая нас, как обещание.

"Оно не кончится, – твердо сказал Сергей, глядя мне прямо в глаза. В них уже не было прежней потерянности, только решимость и та нежность, ради которой я шла сквозь времена и смерть. – Ты слышала? Счастье не должно кончаться. И мы не дадим ему кончиться. Никакие петли, никакие порталы. Здесь и сейчас. Это наш шанс, Натали. Наш единственный и настоящий шанс."

Он взял моё лицо в свои ладони – те самые сильные и родные руки, которые теперь навсегда были моим пристанищем. Его большой палец стер последнюю слезу.

"Я не уйду. Я здесь. С тобой. И с Егором, и, может быть, когда-нибудь... с Лизой. Мы найдем способ. Мы уже нашли главное – друг друга. Все остальное... документы, телефоны, эта шумная, безумная эпоха... мы освоим. Вместе."

Его слова были как бальзам. То самое душевное спокойствие, давно забытое, наконец опустилось на меня целиком, разливаясь теплом по уставшему телу. Ощущение счастья, о котором пела Пугачева, было теперь не мечтой, а реальностью, окрыляющей и в то же время умиротворяющей. Потребность бежать, искать, бороться исчезла. Осталось только одно – быть здесь. С ним.

Мы вошли в дом. Тишина нашего маленького пристанища встретила нас, контрастируя с недавним шумом улицы и музыкой. Сергей закрыл дверь на ключ – простой жест, который казался символичным: дверь в прошлое захлопнулась, портал закрылся навсегда. Программа, как я ее называла, была выполнена. Или, может быть, она только сейчас начинала свою настоящую работу – программу простого человеческого счастья в отмеренном нам времени.

Я подошла к окну, глядя на огни ночного города. Сергей встал рядом, его рука обвила мою талию.

"Страшно?" – спросил он тихо.

"Уже нет, – ответила я честно, поворачиваясь к нему. – Теперь... теперь просто счастливо. И немного не верится. После стольких петель... просто стоять здесь, с тобой, и знать, что завтра наступит обычный день. Наш день."

"Наш день, – повторил он, улыбаясь той редкой, светлой улыбкой, которая преображала его лицо. – Первый день из наших десяти тысяч лет."

Он наклонился, и его поцелуй был обещанием – обещанием этой новой, хрупкой, но такой желанной жизни. Жизни без петель, без бегства, без потерь. Жизни, где счастье, наконец обретенное, не должно и не сможет кончиться. Мы стояли, обнявшись, в тишине нашего настоящего, слушая биение двух сердец, синхронизировавшихся через время, и знали – бесконечный маскарад закончился. Награда найдена. Началось отсчитывать наше время.