127. Народ

Евгений. Собственный жанр

Это благовествование -- от народа.
Назовём тоже так.
И -- святое так святое…
Мне, народу, святость непонятна: она для меня, для народа, просто красивое слово.
Мне, народу, наглядно то, что наглядно.
Мне, народу, важно то, что в самом деле важно: самая суть, даже суть сути. – Моя, народа, и в каждом из народа живая непосредственность.
Так что, по мне, то есть по самой правде, все другие истории о том, кого называют Спасителем, вернее бы считать историями… обо мне, о народе! -- Как я, народ, о нём, о Спасителе, с самого начала и потом всегда полагал, как я, народ, о нём, под конец его замысла, судил, и поэтому, получается, как он, кого называют Спасителем, зная мой, народа, норов, постоянно готовился к своей неизбежной судьбе…


Солнце было в тот день как-то по-особенному ярко, так что даже хотелось сказать что-нибудь, как дитя, чуднОе: это – солнце!
В самом деле, и то солнце, и тот день мне и не могли не запомнился.
Я тогда был, конечно, на людной улице. И смотрел, конечно, туда, куда смотрели все.
Немного в стороне…
Вижу...
Хоть и среди тесноты…
Того, на кого и смотрели сейчас все: на нём был хитон пурпурный и плащ синий.
О нём, таком интересном для всех, тут в народе шла молва, будто бы он со своими спутниками только что вышел из какой-то лодки…
Толпа и была толпой: как всегда, затаённо угрюма и затаённо ленива.
Но на некоторый миг все чуть раздались как-то в стороны. А осталась с ним рядом одна женщина. И она держалась рукой за кисть на углу его плаща. Он тут же остановился, оглянулся на неё и что-то сказал ей. -- Та тотчас упала на колени.
И мне, и всем вокруг сразу стало всё понятно.
А он опять неспешно пошёл.
Тогда народ сомкнулся вокруг него ещё тесней. И многие стали о чём-то просить его.
Он, между тем, приближался как раз к тому месту, где стоял я…
И слышал я своими ушами, что все просили его позволения прикоснуться к его плащу.
Он на те просьбы ничего не говорил. Только чуть опускал голову или чуть поворачивал её к просившему.
И некоторые не только брались пальцами за кисть на плаще, но и тискали плащ всею ладонью, а то и двумя.
Иные вовсе не смогли дотянуться до его одежды, так как их другие отпихивали локтями.
Вот он был уже и рядом…
Мне показалось, что я даже слышу его глубокое дыхание из-за сильного солнца…


…Вмиг во мне всё обновилось. Я сделался словно ребёнок. Так светло стало во мне, что я наконец-то уверенно мог назвать мои мысли моими.
Казалось мне в этот миг, что он не идёт мимо меня, а всё стоит возле меня.
Слёзы навернулись на мои глаза, чего со мной никогда в жизни не бывало.
Прежде всего невыносимо мне было обыкновенно стоять.
Я на тот день ничем не был болен и ни в чём не нуждался. Но рука моя сама поднялась и сама потянулась. Ясно мыслил я, что делаю это, чтобы обезопасить и осчастливить себя впредь.
О том, что так делают сейчас вокруг все, мне не было и дела. Я только понимал, что такого случая у меня больше никогда не будет.
Коснулся я его одежды на его плече только самыми концами моих пальцев.
Ткань плаща была шероховатая и горячая от солнца.
Он на меня, как и ни на кого, не посмотрел. Но я видел его глаза. Глаза его были таковы…
О них я ничего не могу, на умею, не способен сказать…
Я понял тут, что слёзы мои это слёзы жалости. И жалось эта такова, что за эти слёзы не стыдно. Ни перед всеми, ни перед самим собой.
Жалко было прежде всего себя. Жалко было и всех вокруг, и тех, кто касался, и тех, кто просто тут теснится и глазеет.
Жалко было и его. Такого. Потому что все к нему лезут. И потому, главное, что он сам такое о себе заявил и сам так себя поставил. – Среди всех самых обыкновенных.
Признаюсь ещё, что я почувствовал в миг касания и благодарность, и стыд.
Почувствовал ещё и вину. Вина моя, ясно же я понял, была в том, что в этот миг весь я полон своими этими мыслями. – А не одним невольным ликованием.
Много спустя понял я и то, что так и не могло быть, чтоб мои глаза и его глаза встретились!
Наконец время опять стронулось с места…


Я уже смотрел ему вслед.
Голова моя немного кружилась от ясности в ней. Или от яркого того солнца.
Я вдруг подумал: почему бы всем ради исцеления просто не ложиться на землю по его пути, чтобы тень от него падала на всех подряд.
Как недогадливы люди!
Но может быть, когда-нибудь с кем-то другим и с ними, с людьми, так и будет.
Было теперь мне уже жалко, что миг прикосновения миновал. Такого азарта и такой увлечённости жизнью во мне никогда раньше не было. Оказывается, можно жить безоглядно и всецело увлекательно. Даже восторженно. Может быть, этот головокружительный самозабвенный восторг и есть то, о котором только все и мечтают, счастье.
Теперь же, когда тот миг миновал, мне сделалось скучно. Даже тоскливо. И не упустил, и упустил…
Хотелось собрать со своих щёк слёзы и как-то их укромно уберечь.
Ничтожными казались все мои мысли. Противно даже было. Но в оправдание опять же думалось, что я касался той одежды, так как был мимолётный расчёт: вдруг во мне есть болезнь, о которой я и не подозреваю…
Или моя болезнь и есть мои мысли.
Я невольно оглянулся. Я почему-то стал искать глазами ту женщину, которой он что-то сказал и которая упала на колени.
Я же, коснувшись, на колени не упал.
Наверно, мир стал бы чуден как рай!


Спустя небольшое время пошла молва, что он, тот, кого я видел тем солнечным днём и кого касался, преследуется властью. Его уже прямо все, кто о нем говорил, называли Спасителем.
Я сначала думал, что это просто слухи.
Но однажды, подчиняясь общему движению на улице, поспешил в том же направлении.
Все шли на площадь перед дворцом прокуратора. Народу было так много, что я не мог протиснуться поближе к балкону дворца.
Там, в тех своих одеждах, виден был и он…
По репликам вокруг выяснялось, что сейчас здесь решается судьба приговорённых на казнь. Кому из двоих, по обычаю, даровать жизнь. Или известному всем разбойнику, или вот тому, кого и называют Спасителем.
Я вмиг всё понял. И был поражён. Прежде всего во мне мелькнули те чувства и те мысли, которые были во мне тогда, когда я пристально разглядывал даже складки того плаща, чувствовал пальцами даже горячие ворсинки на нём…
Теперь на моих же глазах происходило попросту невероятное.
Солнце в этот час было так ярко. Но и такое жгучее, что понималось уверенно, будто оно, солнце, явно падает прямо сюда, на эту самую площадь.
Прокуратор вышел на балкон и спросил, кого из этих двоих избавить от распятия.
Не верилось, что такое попросту можно произнести всерьёз и вслух…


Мне вновь вспомнились мои те недавние мысли и чувства…
Вот насколько изумительно всё в мире.
Спрашивают у народа, даровать ли жизнь тому, чьей одежды этот самый народ со слезами и страстью ещё недавно ради исцеления жаждал коснуться…
Вот сколь всё в мире увлекательно!
И вот я слышу…
Вокруг себя…
Не веря своим ушам…
-- Распни его!
И мне вдруг что-то как бы открылось… Какая-то бездна…
Сердце моё забилось. Забилось как-то так, словно оно было не моё, а чужое. Лицо моё загорелось. Загорелось так, словно гримаса, не знакомая мне, исказила его.
Распять народ требовал как раз того, кого вчера называл Спасителем.
Сердце моё билось. Лицо моё горело.
Я вдруг закашлялся…
Потому что -- уже кричал.
Самое интересное в жизни, самое увлекательное в жизни, самое чудесное в жизни -- как бы меня не миновало…
-- Распни его!
Крик и крик.
Таков, каков он, крик, есть.
Да и в самом деле.
Ведь это лихо бы поглазеть, как распинают того, даже самой одежды которого рвались хотя бы чуть коснуться.
Небывалый азарт, единственный возможный на этом свете!
До потемнения в глазах.
Настолько громко я кричу.
-- Распни его!
Тут прямо сказочный жизненный задор.
Человек на этом свете побывать. И кратко.
И надо испытать всё!
Самая и сладость в кратковременной жизни: быть свидетелем и даже соучастником -- небывалого, невозможного.
Натурально.
Притом самого жгуче жгучего.
И прежде всего -- в себе самом.


…А спустя время и времена -- кто знает, что будет.
Что бы ни случалось, что бы ни происходило, будут обвинять во всём неприятном и непотребном, как всегда, прокураторов-вождей.
А я, народ, буду чист и свят!
Даже те, кто после распятия будут писать известные священные книги, напишут, зачем я и все касались его, шествующего, одежды: чтобы выздороветь.
Но не напишут в этих книгах, небось, зачем я и все кричали: распни его!..
Почему вдруг так стали кричать…
Те, кто ещё вчера тянулся к нему, чтоб хотя бы коснуться его одежды…
Кто видел своими глазами, как он дарует зрение слепым…
Кто видел своими глазами, как он воскрешает к жизни умерших…
Не напишут именно об этом: зачем и почему стали вдруг кричать так…
Не напишут – потому что это само собой разумеется для меня, для народа.
Народу необходимо небывалое.
Даже лучше бы -- небывалое с небывалым.
Ведь непонятно даже и само это слово: разумеется…
Но и разумеется, и прощается!
Мне прощается.
Народу.
Прощается – чтоб было и оставалось во всяком, кто дерзнёт самостоятельно разуметь, несомненное и нерушимое: народ непременно и неотъемлемо чист и свят!
Народ чист и свят.


А как он сам, обречённый на распятие и распятый, о себе полагал, предположить бы вот…
Суть идеи его. Суть его идеи.
Отдать себя на казнь именно как чистоту.
Ведь только лишь исключительно это нужно и народу, и каждому в народе. Ведь каждый рассуждает прежде всего так, чтоб себя оправдать.
Раз чистота в принципе доступна для поругания, то что же спрашивать с моей нечистоты!
Он, значит, сам так о себе полагал…
Притом быть поруганным на виду у всех.
Притом быть поруганным вместе и рядом с последними разбойниками.
Именно как чистота.
Ведь нечистота неистощима.
И жажда в ней, в нечистоте, видеть поруганную чистоту неутолима.
В этом и суть его идеи.
Поэтому поклонение распятому за чистоту будет – нескончаемо, нескончаемо.
А последователи поклонения такой чистоте будут постоянно поддерживать весть о той казни и воспевать эту казнь.
Напоминать… Проповедовать…
И сами будут преследоваться… Страдать…
И сами будут казниться и всех призывать казниться…
Недаром доныне и повсюду Спаситель именно распятый.
Символ слабости людской.
Но не его, не Спасителя.
А слабости людской вообще. – От непонимания самой жизни и непонимания самого разума.
Раз чистота в принципе доступна для поругания, то вот же и каждый, попросту видя её, чистоты, поругание, сам себя за свою нечистоту ругаю или хоть как бы ругаю.


Что такое жизнь как жизнь. Невольно и непроизвольно.
Главное в жизни каждого -- сесть на шею другому. И значительнее бы -- в смысле в духовном и в душевном. Человек остро и чует, и ищет, и рыщет: чью бы шею избрать для того своего умысла.
И когда человек разглядел рядом такого подходящего, он начитает давить на него.
Говорит ему: ты меня не любишь! ты меня не понимаешь! ты не хочешь мне помочь! ты ко мне равнодушен! ты неблагодарный! ты злопамятный!
И несть числа подобным упрёкам.
А слышащий это, который никогда ничуть даже и не задумывался о том, как он относится к тому обличителю, поначалу отвечает возражениями: твои упрёки пусты! твои подозрения вздорны!
Но обличитель не напрасно выбрал шею. И продолжает своё наступление уж совсем истерично, вплоть до угрозы лишить себя жизни.
И слышащий упрёки невинный вдруг начинает бить себя в грудь с признанием: да нет! я люблю тебя! я тебе благодарен!
Несть числа его самобичеванию.
И в итоге выполняет приказы того настырного.
Отказывается он, простой и невинный, от самого себя, от своих личных потребностей и целей и вообще от здравого смысла.
Получается, всё в жизни и запутанно, и в всё в жизни предельно ясно.
Главное в жизни -- спровоцировать другого на отказ от справедливости: НА ОТКАЗ ОТ ОТКАЗА.


И так в жизни во всём. В политике: ты не любишь нашего вождя! ты не любишь нашу идеологию! В искусстве: ты не любишь вот такую музыку! ты не понимаешь вот такого направления в живописи!
И это устройство отношений между людьми и вообще в обществе всех устраивает.
Почему Спасителю все и прощают, кстати, его запреты: убивать, воровать, лгать.
Доныне преступники делают на себе татуировки крестов и ликов.
Ведь как это увлекательно!
Потому что он, Абсолютно Чистый, сам себя распял. -- То есть, в самом конечном итоге, как бы или не как бы признал, что убийство и воровство, и ложь неистребимы…
Как увлекательно было и есть ему, человеку, со дня его, человека, сотворения всё чрезвычайно необычное и даже до крайности необыкновенное: то гладиаторы, то астронавты…
И до сего дня никто так и не обращает внимания: вовсе не случайно авторы тех благовествований не дают ни малейшего объяснения тому, какова причина понудила народ кричать: «Распни его!»
Того, чьи чудеса видел он, народ, ещё накануне.


Он же, тот, кого называют, Спасителем, воскрес на самом деле, воскрес реально.
Это, да, так.
И не потому, что его спутники, его ученики, не могли бы солгать, рассказав потом, что видели его воскресшим.
А потому что он, Спаситель, и сейчас, конечно, реально есть.
Правда и то, что иногда послушать, мол, его никогда не было и вообще его нет, бывает, конечно, забавно.

Ярославль. 16 июня 2022

(С) Кузнецов Евгений Владимирович