Река. Часть вторая. Глава четвертая

Зима в том году не хотела уходить. Даже в Токио воздух был колким, а небо — цвета выцветшего шёлка. Ичиро ехал в отпуск, но не чувствовал радости. Отпуск был не наградой, а паузой, запятой в предложении, конец которого был уже написан.

В доме его родителей ничего не изменилось. Тот же запах полированного дерева и застарелого молчания. Отец смотрел на него с новой, почтительной гордостью. Он видел не сына, а солдата, вернувшегося с войны. Он расспрашивал о боях, о славе, но Ичиро отвечал односложно. Слова застревали в горле, как рыбьи кости. Он не мог рассказать о настоящей войне. О запахе. О тишине. О молчании котла. Мать смотрела на него с тихой, затаённой болью. Она видела, что пустота в его глазах стала глубже, чем раньше. Он только ночевал у них. Его дом теперь был в другом месте.

Он пошёл к Ёсикава. Он нёс с собой маленький узелок с вещами Дайскэ: потрёпанную записную книжку с рецептами, которые тот так и не успел приготовить, несколько писем от сестёр и набор кухонных ножей в деревянном футляре — тех самых, что дал ему отец перед отправкой. В другом свёртке, казённом, лежали посмертные награды: Букокиё третьей степени, и маленькая серебряная рюмка для сакэ с выгравированной хризантемой. Вещи были лёгкими, почти невесомыми, но нести их было тяжелее, чем винтовку.

Дверь ему открыла Юки. Он почти не узнал её. Она выросла. Из озорной девчонки с куклой превратилась в девушку — тихую, с опущенными глазами, в скромном сером кимоно.

— Ичиро-сан, — прошептала она, кланяясь. — Проходите.

В доме пахло ладаном и горем.

Отец Дайскэ постарел, ссутулился, его руки, когда-то уверенно державшие нож, теперь безвольно лежали на коленях. Ичиро молча положил перед ним узелки. Развязал их. Отец долго смотрел на ножи, потом осторожно коснулся пальцем холодного лезвия. Он не плакал. Его горе было сухим, как пепел.

— Он был хорошим мальчиком, — сказал он, глядя не на Ичиро, а куда-то сквозь него. — Он просто хотел кормить людей.

Ичиро передал ему награды. Серебряная рюмка холодила ладонь.

Он ушёл, не дождавшись чая. На улице его догнала Юки.

— Брат писал о вас. Часто, — сказала она тихо. — Спасибо, что привезли его вещи.
— Это мой долг, — ответил он.

Они стояли молча. Снег, редкий и запоздалый, начал падать на её тёмные волосы.

— Вы… вы будете писать мне? — вдруг спросила она, не поднимая глаз. — Расскажете… как там?
— Я буду писать, — пообещал он.

Их переписка была похожа на разговор двух призраков. Они писали не о войне и не о горе. Они писали о погоде, о смене времён года, о цветах в саду. Их письма были попыткой натянуть тонкую бумажную ширму над бездной, которая разверзлась между ними. Но за иероглифами о цветущих сливах и осенних листьях угадывалось другое — их общее одиночество.

В следующий раз он приехал в отпуск по ранению. Осколок задел ногу — несерьёзно, но достаточно, чтобы на время забыть о грязи окопов. Токио был другим. В воздухе пахло тревогой. Но дом Ёсикава оставался островком тишины.

В один из вечеров, когда они сидели на веранде и пили чай, он посмотрел на Юки и сказал её отцу:
— Прошу руки вашей дочери.

Он сказал это так же просто, как сказал бы «передайте, пожалуйста, сахар». Отец Юки долго молчал, глядя в свою чашку.

— Ты хороший человек, Ичиро. Но в твоих глазах — война. Она никогда не уйдёт.
— Я знаю, — ответил Ичиро. — Но я буду заботиться о ней. Я обещал Дайскэ… Как он, если бы был жив.

Это была ложь. Он ничего не обещал. Но эта ложь показалась ему единственной правдой, за которую можно было уцепиться.

Они поженились через неделю. Скромная церемония в храме. Не было ни любви, ни страсти. Был только долг. Его долг перед другом, которого он не спас. Её долг перед братом, которого она не удержала. Их брак был не союзом двух людей, а попыткой двух теней согреться у догорающего костра общей памяти. Он взял её фамилию, чтобы тень Дайскэ навсегда осталась между ними, как молчаливый свидетель их тихого, безнадёжного союза.