Мёртвая зона

Он помнил время, когда мир был залит иным светом – нежным, обещающим полет. Когда душа была не раной, а крылом. Теперь же... Теперь каждый вдох был наполнен пылью разочарования. Прожить столько, пропустить сквозь себя столько мыслей – острых, как осколки, – означало одно: видеть людей. Видеть их сполна, без покровов иллюзий. Видеть мелкую суету, эгоизм, притворство, эту вечную, унылую возню у подножия. И в душе, когда-то истекавшей болью от этого зрелища, теперь зияла лишь холодная, черная пустота. Она не кровоточила – она просто была. Мертвая зона. И это уже не тревожило. Это стало нормой.

Чтобы сохранить хоть призрак себя, он рвал связи. Рвал с мясом, с хрустом прожилок и нервов, отторгая любую попытку сообщности. Каждое "мы" было ложью, предательством собственного горького знания. Летать? Мысль казалась дикой, почти неприличной. Он «знал». Люди – не летающий подвид. Они ползают. Они вязнут. Они строят свои жалкие гнезда из иллюзий прямо в грязи.

А иллюзии... О, их осколки были повсюду. Они впивались в подошвы, цеплялись за края одежды, ледяными занозами вонзались в память. Жизнь, жестокая и безликая, всё туже затягивала удавку будней. Этот узел – из серых часов, бессмысленных слов, предсказуемых поражений – сжимал горло, не оставляя воздуха для крика, только для хрипа.

Начать с нуля? Отстроить все заново на пепелище? Эта мысль, когда-то пахнувшая безумной свободой, теперь казалась жалким фарсом. Глупым розыгрышем. Он «знал». Едва нежный росток надежды осмелится показаться из трещины в душе – рука, его же собственная, огрубевшая от отчаяния и горечи, вырвет его. Снова. С мясом. Безжалостно и небрежно, как сорняк.

Судьба давно точила перо. На ее холодных скрижалях уже проступали буквы – "Поражение". Окончательное, бесповоротное. Те крылья, что когда-то трепетали в груди предвкушением высоты, давно сморщились, ссохлись. Они стали жалким горбом на спине, тяжелой ношей улитки, обреченной ползти по земле. И на этой земле к нему приходило странное, невыносимо запоздалое понимание. Сквозь спрессованный сгусток лет, боли и собственного презрения пробивался луч чужого света. Тихого. Тёплого. Оказывается, сквозь все его отторжение, сквозь стены цинизма, кто-то пронес... любовь. Не презрение, которое он считал единственной возможной реакцией мира на себя. Любовь. А он не увидел. Не поверил. Заменил ее горечью своей правды. И вот теперь, когда исправить уже ничего нельзя, эта истина обжигала ледяным пламенем невосполнимой утраты.

Тишина в комнате стала густой, как смола. Он сидел, не двигаясь, и казалось, само время замедлило ход, потянувшись тягучими, болезненными каплями. Тусклый свет лампы выхватывал из полумрака пыльные безделушки на каминной полке – немые свидетели его одиноких вечеров. Теперь они смотрели на него с немым укором. «Любовь». Слово, чуждое, почти неприличное в контексте его жизни, жгло изнутри, оставляя вокруг себя леденящую пустоту. Ту пустоту, которую ранее он сам выскребал годами своим неверием, колючим сарказмом, этой броней из собственного презрения.

Он закрыл глаза, и сквозь привычную горечь, как сквозь треснувший лед, хлынули воспоминания. Тихие, почти стертые из памяти мгновения… Ее руки, осторожно поправлявшие воротник его рубашки, когда он, нахмурившись, собирался на работу. Терпеливое молчание в ответ на его язвительные тирады – не покорное, а... какое? Скорбное? Понимающее? Чашку чая, поставленную рядом с клавиатурой именно тогда, когда голова раскалывалась от усталости. Голос, тихий и настойчивый: "Ты достоин большего". Он лишь фыркал, слыша в этом жалость. А это... это было «оно»? Та самая любовь, которую он принял за слабость, за глупость, за непонимание его "истинной", мрачной сущности?

Теперь эти кадры проступали с пугающей четкостью, обретая новый, мучительный смысл. Каждое ее слово, каждый жест, каждая тень на ее лице, когда он отталкивал ее заботу – все это складывалось в единую картину. Картину невероятного, упрямого терпения. Попытки пробиться. Сквозь его ледяные стены, сквозь колючую проволоку цинизма кто-то нес этот хрупкий, теплый светильник. А он... он дул на него, стараясь затушить, называя пламя обманом, а дым – единственной правдой.

Он поднял руку, будто хотел дотронуться до призрака того прошлого, до той версии себя, что так слепо и яростно отвергал подарок. Пальцы дрогнули. Где она теперь? Замучена ли его холодом, нашла ли свое счастье с тем, кто не боится тепла? Или... или все еще носит где-то глубоко внутри шрам от его неверия? Мысль о том, что он причинил боль этому свету, был невыносима. Сильнее, чем боль от собственного поражения.

Снаружи зашумел дождь, застучав по стеклу, как будто сама судьба ставила точки в его скрижалях. "Поражение". Но теперь это слово означало не крах амбиций или падение с высоты. Оно означало поражение в самом главном сражении – за способность принять любовь. За право быть согретым. И это поражение было окончательным. Бесповоротным. Потому что время, как песок, утекло сквозь пальцы, унося с собой возможность испытывать настоящие эмоции

Он встал, и тело отозвалось тяжестью, той самой ношей улитки. Но теперь он понимал, что горб на его спине – это не сморщенные крылья мечты. Это – окаменевшая тяжесть упущенного счастья. Любовь приходила. Тихо. Настойчиво. Он ее не убил – он просто не открыл ей дверь. И теперь стоял в опустевшем доме своей души, где единственным звуком был шелест холодного ветра невосполнимой утраты и тиканье часов, отсчитывающих одиночество