Фотография

    Судьбы человеческие… такие разные.
Меня с детства тянуло к людям неординарным — странным, не в смысле чудаков, а каким-то внутренне напряжённым, другим. На пустую болтовню всегда было жалко времени. Его и так не хватало.
Чтобы умерить мою взрывную энергию, родители рано решили: спорт — самый надёжный психолог. А в перерывах — конечно, чтиво. Книги были отдушиной, укрытием и проводником в иные миры.
Наверное, поэтому у меня почти не было подруг. Разве что из детства — Сатик Шимширян и Инка Шабунина. Сатик увезли в Ереван, на историческую родину её родителей. А Инка… Инка заболела туберкулёзом и умерла слишком рано. Это была моя первая настоящая потеря, душевная боль.
Я переживала долго. После её смерти во мне осталась пустота, которую я тщетно пыталась заполнить — снова книгами, одиночеством и молчаливыми диалогами с самой собой. Никого из нашей общей с Инкой... ну скажем так, «похуистской шайки» я к себе больше не подпускала. Не могла.
У Шабуниных, которые жили в по-настоящему роскошном, для Нахаловки, сталинском шестиэтажном доме — с потолками под четыре метра и окнами на всю стену — на первом этаже был рыбный магазин. Туда часто ходила моя няня Любтя. И брала меня с собой.
В отделе консерв стоял за прилавком долговязый, немолодой продавец с удивительно добрыми и красивыми глазами. Звали его дядя Лёша. Мне тогда казалось — он был трезв только в рабочие дни. Вряд ли бы его держали на таком месте — с дефицитом и строгим учётом — если бы было иначе.
Жил он недалеко от нас — в доме, который все вокруг называли «домом Трикотажного комбината». Дом был не простой. Многоэтажный, с просторными квартирами. Там жили в основном люди из руководства самого комбината. Поговаривали, что и семьи работников КГБ — тоже. Дом держался особняком: парадные с плиткой, как в санатории, почтовые ящики — под ключами. Воздух там был другой — как будто всё пропитано аккуратным, осторожным благополучием и недосказанностью.
По воскресеньям он часто попадался нам навстречу в весёлом, чуть расхлябанном состоянии. Кто-то рассказал Любте его историю, и она, пересыпая речь украинскими словечками, передала её нам.
Вплоть до 1952 года дядя Лёша с женой жил в Ленинграде на улице Жуковского. Дочь Света родилась в пятидесятом. Красавицу-жену арестовали по делу «врачей» и расстреляли. Дядю Лёшу спасли — кто-то посоветовал срочно забрать дочку и уехать как можно дальше.
Из Ленинграда он перебрался в Гомель — родственники жены дали адрес надёжных людей, тех, кто могли бы приютить. Там ему выделили небольшой сарайчик в саду, где складывали старую рухлядь.
Рукастый дядя Лёша превратил сарайчик в приличное жилище. Хватило и на плитку, и на самодельную печку, и на полочку для Светкиной куклы.
Высокий, стройный, с роскошной русой шевелюрой, оттеняющей светло-серые глаза, он производил впечатление. Женщины засматривались.
— Женись, Лёша, — говорили ему, — тебе же с дочкой одному тяжело.
Но он отнекивался. Не грубо, не раздражённо — мягко уходил от разговоров. О жене не спрашивали. Не лезли в душу.
Правду о нём знали только в семье Бергманов, приютивших его в Гомеле. Но и они были люди тихие, скромные. Представили его всем как дальнего родственника. Они же пристроили его работать на рынок — в мясную лавку у знакомого. Важно было — заработать, платить за хибарку и поднимать маленькую Светку.
Светка выросла тихой и серьёзной. Никаких подростковых выкрутасов, никаких мальчиков под окнами и хихиканья у подъезда. Гуляла мало — всё книжки, учёба, занятия. Она как будто сама для себя решила: не доставлять отцу лишней тревоги.
Окончила школу с отличием. Поступила в медицинский. Училась легко — не потому что зубрила, а потому что понимала. Учителя её любили. На кафедре анатомии говорили:
— Эта будет настоящим доктором. У неё руки хорошие. И душа есть.
На третьем курсе у неё появился Давид. Грузин, сын профессора — как он сам говорил. Старше её на несколько лет. В меру молчаливый, не то чтобы красавец, но с тёплой улыбкой и манерами взрослого человека.
Светка, с внешностью Манро и ясными чертами матери, поражала — не только красотой, но и какой-то внутренней тишиной. А он смотрел на неё так, как будто кроме неё вообще никого в этом здании института и не существовало.
Они поженились сразу после диплома. Без пафоса, без танцев на свадьбе. Только роспись, поздравления коллег и скромный стол.
А потом — переезд. Так они попали в Грузию. Давид получил предложение в Тбилиси, в Железнодорожную больницу. И Свету взял с собой. И, конечно, дядю Лёшу.
— Мы без него не поедем, — сказала она твёрдо. И Давид даже не спорил.
В Тбилиси родители Давида дали им ключи от квартиры на Авлабаре — с балконом и видом на холмы. В больнице Свету приняли хорошо. Работала в терапевтическом отделении, Давид — в травматологии. Сослуживцы называли их «спокойной парой» — оба без скандалов, без интриг, вежливые, работящие.
Родственники Давида, как водится в Грузии, включились в дело всей семьёй. Кто-то что-то где-то услышал, передал, замолвил словечко — и дядю Лёшу пристроили продавцом в рыбный магазин. Однушку ему выбили в Нахаловке, на улице Октябрьской в Доме Трикотажки.
Магазин оказался не просто магазином — он находился на первом этаже той самой сталинки, где когда-то жила Инка Шабунина. Дядя Лёша стал жить отдельно. Один. Потихоньку начал прикладываться — не зло, не буйно. Скорее — чтобы стало тише внутри.
Света верила Давиду безоговорочно. Даже не потому, что была слепа — просто не умела сомневаться.
Он был надёжен, ровен, не склонен к проявлениям страсти, но и без холодности. С ним было спокойно, как в комнате без сквозняков. А она — не из тех, кто требовал бурь.
Его родители жили в большом доме в районе Ваке. Отец — профессор, сдержанный, почти невидимый. Мать — Нана, кахетинка, тихая, из тех женщин, что умеют исчезать в доме. Домохозяйка, не лезущая в советы, не обсуждающая чужие решения. Она никогда не вмешивалась в Светкину жизнь. И именно это казалось Свете особенной деликатностью.
Жили они дружно — вежливо соблюдая расстояния. И только одна тема всё чаще всплывала в разговорах — дети. Точнее, их отсутствие у единственного сына. Произносилось это шёпотом, с участливой тревогой. Но никто прямо не давил. Давид тоже молчал. Сказал один раз:
— Значит, ещё не время.
Однажды после обеда, когда мужчины ушли кто куда, Нана вдруг принесла альбом.
— Посмотри, Светочка. Тут Тбилиси, ещё до того, как тебя привёз. Вот свадьба, вот море... Вот Шалва — в форме, молодой…
Листали медленно. На толстых желтоватых страницах — застенчивые улыбки, букеты, санатории, дачи, дети в белых колготках.
Света держала чашку с чаем, почти не глядя, пока взгляд не остановился — и не вмерз. На фото — молодой мужчина в военной форме вёл очень красивую женщину. И лицо этой женщины было… слишком знакомым. Слишком похожим. На портрет, который всю жизнь стоял у отца на книжной полке.
Света вздрогнула. Чашка задрожала в пальцах, ложка звякнула.
— А это кто? — спросила она почти шёпотом.
— Это Шалва, мой муж в молодости…
— А он физик? — голос стал тише. — А эта женщина рядом?.. Кто она?
Нана на секунду задержала дыхание, отвела взгляд, быстро перевернула страницу — и как ни в чём не бывало сказала:
— Там больше ничего интересного. Хочешь пирог? У меня ещё тёплый.
Света ничего не ответила. Холод прошёл по телу. Она больше не могла сосредоточиться ни на фотографиях, ни на чае, ни на вежливой беседе. Всё внутри сжалось — от страха, недосказанности и странной, осязаемой близости между двумя мирами, которые вдруг будто бы столкнулись.
Она не знала, как спросить отца. И боялась спросить мужа. С этого дня в ней поселилось нечто острое и тревожное. Сомнение, которое сначала казалось незначительным, но с каждым днём росло. Молча. Как ком под грудной костью.
Ночь была неспокойной. Света переворачивалась с боку на бок, крутилась как юла. Сна не было.
— Спишь? — тихо спросила она у Давида.
— Нет. А что?
— Ты мне никогда не лгал?
Давид отвернулся.
— Я устал. Что за странный вопрос.
Он показался Свете грубым. Даже слишком.
— Твой отец… он ведь профессор. В какой области?
— Какое тебе дело до моего отца? Это что — допрос?
— Просто он с такой лёгкостью добился квартиры для отца в Трикотажном доме… весьма непростом.
— Что тебя не устраивает? Твой отец рядом с работой. Не таскаться же ему из Авлабара в Нахаловку каждый божий день.
Света замолчала.
— Ладно… Давай спать.
Но сна так и не было. Света лежала с открытыми глазами, глядя в темноту. Решение созревало стремительно.
Она любой ценой добудет эту фотографию. Без разговоров, без предупреждений. Пока никто не опередил.
В воскресенье их вновь пригласили на семейный ужин — с родственниками из Кахетии. За столом, как всегда, поднимались громкие тосты за всех и за всё, шло многоголосье, чокались стаканами, смеялись. Вино лилось, как из источника.
Свете удалось незаметно выйти на застеклённую лоджию. Там, на высокой полке, стоял тот самый альбом. Руки дрожали. Быстро перелистывая страницы, она нашла нужную фотографию. Вытянула её. Спрятала в сумочку.
Теперь нужно было срочно увидеться с отцом. Задать ему вопросы, которые прилипли к ней, как жвачка, и не покидали ни днём, ни ночью.
Она не могла больше жить, делая вид, что всё как прежде. Не могла спокойно принимать больных. Не могла улыбаться за общим столом. Не могла — и всё.
Что-то должно было проясниться. И лучше — скорее.
Света решила идти прямо к нему на работу.
Дядя Лёша был сильно удивлён её появлением в магазине.
— Что-то случилось? — озабоченно спросил он, вытирая руки о белый фартук.
Света достала фотографию и молча протянула ему.
Он побледнел.
— Откуда это у тебя?
— Это не имеет значения, — ответила она.
— Это твоя мать… Боже, какая же она была красивая… Вместе с Соней ушёл весь мой мир. Если бы не ты — меня бы уже не было. Где ты её нашла? Скажи.
Света молчала. Слёзы душили, ком подступил к горлу. Стало трудно дышать.
— Можно воды? — прошептала она.
Дядя Лёша поспешно налил и подал стакан. В красивых серых глазах отца появилась влага.
— А кто этот… майор КГБ? — едва выговорил он.
Он, конечно, не мог узнать в молодом подтянутом усатом грузине — седого, располневшего «профессора», отца её мужа…
Света выпила залпом стакан воды и, не сказав ни слова, вышла. Оставила отца в магазине, словно в тумане. Он смотрел ей вслед, растерянный и печальный.
Она была слишком прямой, слишком честной. Так её воспитали. Так её воспитал он сам — посвятив ей всю свою жизнь.
Дома Света решила: пора ставить точку в этой истории. Или многоточие. Но не жить дальше, будто ничего не произошло.
— Твой отец… в каком чине он ушёл на пенсию? — спросила она неожиданно для Давида.
— А какое тебе дело до моего отца? — огрызнулся он. — Меня больше интересует, почему ты столько лет не можешь мне родить сына.
Грубость обожгла. Свету словно окатили кипятком.
— А может, проблема не во мне? — тихо, но чётко произнесла она. — Ты ведь даже слушать не хочешь. То, что ты появился на свет, — ещё ничего не доказывает. Я задала тебе конкретный вопрос. Ответишь?
— Ну… допустим. Он генерал КГБ в отставке. И что?
— А то, что вы все эти годы лгали мне. Нагло, спокойно. Что ещё ваша семья скрывает?
— Знаешь что, Света? Мне надоели твои расспросы. И вообще — ты мне давно надоела. Ты меня всё упрекаешь, всё тебе мало! Я взял тебя нищую, с отцом-пьяницей. Ты живёшь как в сказке, у твоего отца отдельная квартира, он сидит на дефиците… Чего тебе ещё надо? Я вообще не понимаю, о чём ты...
Света ничего не сказала. Ушла в свою комнату. Закрыла дверь.
Утром она ушла. Без объяснений. Ушла к отцу — так и не раскрыв настоящую причину.
Развели их быстро и бесшумно. На суде она не смотрела в его сторону.
   Через несколько лет Света вышла замуж. Родила близнецов.
  Позже, когда пришла официальная бумага о полной реабилитации её матери, Света ничего не сказала отцу.
Не потому что боялась. А потому что понимала: некоторые раны лучше не открывать заново.
Он и так  едва выжил. Он и так выстоял.
Пусть это останется  с ней — как тихая благодарность за жизнь, как уважение к человеку, посвятившему всего себя ей...
Вот такой рассказ поведала нам когда-то Любтя…о продавце моих любимых рыбных котлет в томате — дяде Леше. Человеке красивом: и лицом и душой.