Дом с тарелкой для телевизора

Затемно, часов этак под пять утра на двор крайнего к лесу Колосовского хозяйства явилась молоденькая барышня. Гостья поднялась на крыльцо и постучала в дверь. Не получив ответа, оглядела дворовые постройки, может, перепутала что – дом не тот или страна? Да-нет, всё правильно: Россия, Рязанская область, Клепиковский район, деревня Колосово, изба с тарелкой для телевизора. Постояла барышня, помяла плечико о дверной косяк да пошла за задки скотину будить и с ней хороводиться. Шуму подняла!

Добротный в прошлом колосовский пятистенок, о котором усомнилась барышня, вовсе пустым не был и имел законное согласно прописке народонаселение, о чём и сказано в домовой книге: Фёдор Петрович Ремизов, четырнадцатилетний российский гражданин и мать его Ремизова Параскева Лукинишна, женщина замужняя и одинокая одновременно, сельсоветом не разведённая.

Фёдор был парнем толковым, без придури. Множил любовь к матери на уважение ума. Смекал, наблюдая денно, а то и нощно, каково матери заместо отца домовить да крышевать хозяйство. В том нет ничего удивительного. Жизнь российская видна не с порожка и не в телевизионных шоу-программах, а с перестиранных простыней на полатях за шторкой в горнице да по крыху налитой с вечера в бочку воды на день. Немцу этого не понять. Пока он замнётся у порожка и в зачёт правду примечивать станет, ласточка российская царапнет крылом сторпилу и в небо под самый коловорот умчится. Жди её потом, крылаточку, покуда дождик двор не накроет!

А про батю что сказывать? Служил учётчиком в заготконторе. Случилась в четырнадцатом году под самые октябрины конторская неприглядь - то ль свёклы недосчитались, или прибыли с сырца. Короче, вызвали батю в район. А он, чтоб меньше трындеть, плюнул на прокурорские проверки и в кабак. За четвёртой кружкой пива съякшался с залётным вахтовиком. Тот ему: ты, паря, давай на Мурманск чаль. Там, скок рыбы в море, стока и бабла на кассе. Разгулял он петрово воображение, растеребил родителя на халяву. Випили ещё. В тот же день к вечеру вернулся отец в деревню, собрал досье-мосье (так он паспорт и брюлики звал) и, не простясь ни с матерью, ни с сыном, подался в район на станцию «Ж/Довка».
В  первый год написал два письма. В обоих просил денег. Мол, нету путины, и жрать нечего. На второй год путина, видать, наладилась. отписался единожды и то спьяну. Потом и вовсе смолк. И кто скажет: рупь закатал родителя в целковые обёртки, или что недоброе приключилось с ним – не дознаться теперь. Вывод один: чужаком оказался Пётр в собственной семье. Знать, не любовь свела его с матерью, а временное пристрастие. Оттого по мерзости всё и случилось.

                * * *

Вечером прошлого дня крутили по телеку классный фильм. Мать дремала на диване, а Федя всё смотрел и смотрел. Уж очень хотелось ему знать, чем закончится история про дельфина Флиппера. Уснул за полночь. И теперь, проспав девичьи постучалочки, пробудился от шума за окном. Хотел спрыгнуть с печи, но, повинуясь сонному видению, застыл с закрытыми глазами на самом краю лежанки, свесив с тепляка длинные, как вёсла, ноги.

Снилась Фёдору в то утро звёздная ночь. Мчится он на быстроходной яхте за весёлым Флиппером. Море штормит! Волны вырастают перед ним, а потом возвращаются и с грохотом выскребают морскую «требуху» до самого дна. Фёдор тянет на себя штурвал, и яхта, как лёгкий моторный самолётик, устремляется к водной вершине. На пенистом гребне она равняется с дельфином. «Держи канат, я швартуюсь!» – кричит Фёдор, но за грохотом волн весельчак Флиппер не слышит его. «Уйдёт, уйдёт же!» – думает юноша, стараясь не потерять товарища в штормовой пляске волн...


*   *   *

Дробясь в узорах тюлевой занавески, световой луч солнечного Рыцаря Джедая пронзил оконную раму и рассыпался на сотни золотых нитей, оплетая потолок, печь-мазанку и пересчитывая каждую пыльцу на резном подзеркальнике! Какой уж тут сон – утро на дворе! Федя спрыгнул с печи и подсел к окошку. А там! Рыжая девица опрометью носилась по двору, мяла присевшие на задки сугробы и не переставая щебетала по-птичьи: «Чик-чирик, чик-чирек, тай, тай под солнцем снег!».

– Во даёт! – улыбнулся юноша. – Ма, весна на дворе! Глянь, чё творит суматоха!
Двор, возбуждённый присутствием молодой симпатичной барышни, блистал распутным мартовским великолепием. Куры беспорядочно носились по лужам и поднимали фонтаны брызг. Пёс Обама обрывал цепь и жалобно скулил. А жирные гуси, откормленные за зиму отварным картофелем, как голуби, расселись на поредевшей за зиму поленнице и дружно крекали во все свои гусиные глотки, заглушая скулёж Обамы.

Фёдор принялся пересчитывать кур. Четырнадцать, пятнадца… Досчитал до половины, как из сарая выбежал телёнок Трамп и сбил пересчёт. «Ах ты, рогатик! – юноша погрозил ему пальцем и сладко зажмурился, напевая что-то про «америкэн бой»..
За долгую зиму поверхность его тела отвыкла от солнечного тепла. «Светит, но не греет», – любил повторять Федя, разглядывая зимнее светило через закопчёное стекло. Но сегодня он, как мамин кот Эрдоган, всеми своими щёчками ластился к окошку, пропитанному лучистой теплотой весеннего утра.

– Сынок, вставай, пора уже! – мать заглянула в горницу. – Ну вот и молодец. Принеси воды.
Федя послушно громыхнул вёдрами и отправился на колодец, по пути сочиняя стишок на тему последнего урока химии:

Матушка дала ведро:
– Федя, принеси воды.
Десять литров аш-два-о
Надо, только и всего!..

Через час, перекусив и выполнив ещё несколько материнских поручений, Фёдор вышел из дома и направился в сторону старого коровника. Идти было трудно. Подтаявшие февральские заносы, слипшиеся в ухабистое бездорожье, заставляли петлять стороной. Когда продвигаться стало и вовсе невозможно, Федя огляделся. Невдалеке на щупленькой берёзке он приметил привязанную сборщиком сока пластиковую бутылку.
– Что, больно? – спросил он молодое дерево.

– Очень! – колыхнулись в ответ поникшие ветви.
Юноша выпрямился, вдохнул полной грудью «озоновую распутицу» и закричал:
– Сволочи, ей же больно! Слышите, бо-ольно!

От пронзительного крика, похожего на встревоженный клёкот дельфина Флиппера, над березняком поднялась стая галок.
Проваливаясь по колено в кашицу мокрого снега, Фёдор подобрался к дереву и вытащил злосчастный прутик из расщелины ствола. Теперь предстояло вернуться домой, но промятые в сугробах следы уже заполнила зажора, а надеть резинки (высокие калоши) Фёдор, выбегая из дома, запамятовал. «Крепись, Флиппер, скоро берег!» – рассмеялся он, припомнив песенку Олега Митяева про лето. Морщась от уколов ледяной ряски, Федя пошёл напрямик, набирая воду в старые отцовские сапоги.

Вот и дом. Покуда мать возилась на кухне, путешественник прокрался за печку, оставляя на половицах мокрые следы, и наконец разулся. Бросив сапоги под лавку, он прыгнул на лежанку и закутался в тёплое стёганое одеяло.

– Ты где был-то? – спросила из кухни мать.
– Весну навещал! – ответил Фёдор и закрыл глаза.

Ступни ног оттаивали и возвращали тело к жизни. На лбу юноши сверкнули капли испарины. Он засыпал, вернее, уплывал, подобно отвязавшейся лодке, гонимой течением…

*   *   *

В клубящемся над водой тумане Федя разглядел спасённую им берёзку. Она скользила вровень с корпусом лодки и повторяла, улыбаясь Фёдору нежной розовой улыбкой: «Спаси Бог, Феденька, спаси тебя Бог!».  Её голос походил на клёкот дельфина Флиппера, но не так, как крик Фёдора, скорее, как дальнее гулкое эхо. Юноша вспомнил родную деревню, дом с тарелкой для телевизора, мать, гремящую на кухне эмалированными кастрюлями, купленными по случаю октябрин, кота Эрдогана, слизывающего с половицы пролитую сметану… Он обернулся и в туманной проседи увидел свой двор, сугробы, не тронутые распутицей, белые соседские посады, а за ними дальний, до самого леса околоток, над которым застыло холодное февральское солнце.

– Ах, Федечка, дружочек! – лепетала берёзка, вглядываясь в молоко наступающего дня. – Матушка Зима рыщет всюду! А нам-то с тобой возвращаться никак нельзя. Ты греби, греби!..

Чем дальше они отплывали от берега, тем голос белостволицы становился мягче, спокойнее и всё более походил на беззаботное щебетанье утренней гостьи.