5. Иза. Синяя дверь

Автор:    Иза


Старик жил в двухэтажном старом доме на первом этаже. Синяя дверь сразу направо, как войдёшь в обшарпанный подъезд и поднимешься по четырём отбитым бетонным ступенькам. Казалось, такого синего насыщенного цвета не существует и не может существовать. Никто никогда не видел, как старик красит свою дверь, она просто всегда была такой – сияющая синевой, контрастирующая со всем подъездом и со всем домом. Номера на двери не было.

Старик помнил всё.

Он помнил новоселье. Как вместе с другими жильцами в тихий облачный зимний день приехал в этот двор со всеми своими пожитками и мебелью. Он помнил притоптанный снег, суету, запах еды. Для его соседей это было настоящее счастье – получить собственную квартиру, пусть маленькую и на окраине города, но свою. Люди разбирали вещи, шутили, смеялись, дети носились из одной квартиры в другую, а вечером все его соседи собрались за общим столом во дворе.

Только не он. Старик не желал знакомиться ни с кем. Это всегда плохо кончалось.

Дом заселили сразу после войны, в конце сорок пятого. И уже тогда старик был стар.

Здание за десятилетия службы обветшало. Теперь старый дом с двумя подъездами стоял, окружённый девятиэтажками, среди которых он казался малышом-беспризорником в ветхой одежде, напяленной одна на другую – облупившаяся по всему фасаду краска, где под одним слоем виден второй, а под вторым третий, а под третьим еще бог знает что. Двери подъездов – тяжёлые деревянные, со скрипом, со старыми круглыми ручками, почерневшими от времени, покосились и не закрывались полностью - летом запускали в подъезды жару, а зимой холод. Крыша латанная-перелатанная протекала во многих местах. Одна сторона дома украсилась трещиной. Как молния, она прострелила дом сверху до низу, в эту трещину попадала вода, замерзала, таяла, расширяя её. Кирпичные трубы на крыше – сейчас вытяжка для газа, а раньше для печей и буржуек, эти трубы с выпавшими кое-где кирпичами и облезлой белой краской, венчали дом, придавая ему жилой вид. Зимой из этих труб вился дымок, и становилось ясно, что дом еще жив и живы старики и старухи, живущие в нем. Молодёжь разъехалась или постарела, а наш старик все жил и жил и казалось ему, этой жизни не будет конца.

Соседи каждый день видели старика. Как он выходит из своего подъезда, всегда в одном и том же пальто, что зимой, что летом, в истрёпанной серой фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Сгорбленный, глядя исключительно себе под ноги, он идёт мимо дома, сворачивает во дворы, выходит на главную улицу, в этом маленьком ни на что не годном городке, идёт дальше по своим нехитрым делам. В одной руке у него неизменная сетка-авоська, а в другой - обычная деревянная трость, отполированная его рукой до глянцевого блеска.

Десятилетия унесли много жизней. В квартиры по соседству заселялись другие люди, взамен старых, новые соседи не имели представления, как долго старик живёт в этом доме. Да и не больно интересовались им. До стариков, как правило, никому нет дела, кроме самых близких родственников, и то не всегда. Все стремятся устроиться покомфортнее, чтобы их как можно меньше беспокоили. А старики – это сплошное беспокойство!

Но были и такие соседи, кто знал старика с того самого дня, когда заселили дом.

В бытность, когда сами они были детьми, носились мимо его окон, вставали на спины друг другу, чтобы заглянуть в окна. Старик никогда ни с кем не разговаривал, не здоровался и не отвечал на приветствия, никого не звал в гости и ни к кому не ходил. Никогда не открывал, ни окон, ни форточек. Но заглянув в занавешенные окна, дети видели только лишь занавеси, и больше ничего. С годами любопытство иссякло, а по прошествии десятилетий, из сторожил осталась только супружеская чета, они жили этажом выше. Супруги сторонились нашего старика, проходили мимо его квартиры как можно быстро и тихо, а встретив на улице, спешили прочь. И даже на собственных кухнях, в приватных разговорах по вечерам за семейным столом, никто и никогда не озвучивал такую очевидную мысль, что старику должно быть лет сто шестьдесят, не меньше, и как это он до сих пор жив, и ни капли не поменялся.

А старик вовсе не чувствовал себя живым.

Когда-то он пожелал вечной жизни, и в погоне за бессмертием, убил человека. Казалось бы, жизнь одного человека не может быть так ценна, чтобы его убийца оказался проклят и превратился в демона, желая умереть и не имея такой возможности. Всего лишь одна жизнь. Сколько людей отнимают чужие жизни и не платят за это такую немыслимую цену. Но дело в том, что убитый человек всецело доверял своему убийце. И кто-то, кто распоряжается нашими жизнями, решил, что дать нашему старику желаемое, будет заслуженным наказанием.

Старик крепко-накрепко забыл все чувства, всю радость, что бурлила в нем и двигала его по дороге жизни. Он находился в здравом уме и помнил все, вплоть до мельчайших деталей. Слова колыбельной, что пела нянька, укладывая спать; свою первую женщину – запах её волос и звук голоса; помнил вкус алкоголя и радость опьянения; горячку битвы, холодную ярость в своей груди, без коей в войне не выжить. Помнил и тот миг, который перевернул его судьбу, наложил на него проклятие, обрекая на долгую, очень долгую жизнь.

Годы шли, желания гасли, все то, что терзало его и влекло, кануло в лету. Перепробовав все возможное, в попытках добыть из себя хоть бы каплю эмоций, почувствовать в себе отклик, ощутить себя снова живым, он отчаялся и покинул людей. Не имея собеседников, старик замолчал. Молчание росло в нем, ширилось, вытесняло слова, а вместе со словами и мысли. Реальность перестала беспокоить его, и он позабыл мир. Прожив пол века отшельником в горах, почти разучившись говорить, но все еще ступая по земле своими ногами, не чувствуя жары и холода (ему вдруг стало это безразлично), старик вернулся к людям.

Его тело оставалось неизменным. Ему и хотелось бы что-то почувствовать, путь боль, путь жажду, но ничего не болело, он мог бы даже не есть (как-то он не ел месяц и ничего не поменялось). Сердце его билось ровно, и ничего не нарушало этого ритма.

Правда временами он чувствовал, как Смерть прохладным крылом задевает его, пролетая мимо. Старик замирал, ожидая, что возможно в этот раз Смерть заберёт его с собой. Но Смерть не желала его замечать, рассеивалась как туман при порыве ветра. Дунул, и нет ничего, будто и не было никогда.

Старик принуждал себя есть, принуждал ходить, вставать по утрам и ложиться спать по вечерам. Его держала надежда - единственное, что в нем еще осталось. Слабая, еле живая надежда, что от проклятия можно избавиться. Старик знал, как передать проклятие, чтобы наконец умереть и упокоиться. Нельзя сказать, что он хотел его передать. Все желания давно покинули его, и теперь «знал» и «хотел» - стало единым. Старик знал, что тотчас распознает преемника. И что распознав, и доподлинно убедившись, что это он и есть, его долгожданный избавитель, он сделает всё как положено. И каждый останется при своём.

**

Кончилось лето и наступила осень. Миновал сезон отпусков, начались занятия в школе, внуки и правнуки перестали приезжать к старикам и дом погрузился в свою привычную атмосферу. Атмосферу тишины, увядания и упадка.

Половина квартир пустовала, дом готовили под снос, но год от года переносили сроки. Хозяева продавать свои ветхие квартирки не желали, вожделея новую чистенькую недвижимость взамен старой, а снимать квартиру в старом полуразрушенном доме никто не спешил. Так дом и стоял, иногда пригревая бомжей и алкашей, которые забирались в нежилые квартиры через разбитое окно на первом этаже с торца дома. Но надолго они не задерживались, вскоре вновь все затихало, шум пьянок и драк стихал. Нет, старик к этому не был причастен напрямую, он давно никого не убивал, и не тяготел к этому. Бомжи и наркоманы ему совершенно не мешали, но видимо он каким-то непостижимым образом мешал им. В какой-то момент им враз становилось не по себе, они, не сговариваясь, собирали нехитрый скарб и тихо уходили, прикрыв зияющее окно куском фанеры. Возможно каждый из них чувствовал, что в этом месте на них может обрушиться неодолимое зло, которому невозможно противостоять и с которым не справиться. Люди опустившиеся, частично утратившие свой человеческий облик, нередко чувствуют и знают лучше, чем люди обычные, обитающие везде и всюду. Снующие тут и там, не замечающие надвигающегося на их жизнь бедствия, пока это бедствие ни накроет их и не сомнёт, переехав и распластав человека всем своим чудовищным гнетом.

Осень вошла в силу, дни стали короче, листва с деревьев осыпалась жёлтым и красным дождём, укрывая прогретую за знойное лето землю. Пряный запах увядания, смешанный с горьким запахом дыма от сгоревшей листвы, висел в воздухе, набивался в носы и лёгкие, впитывался в одежду и кожу, чтобы остаться там до самых холодов, напоминая людям об ушедшем лете - капля горечи растворенная в сладкой истоме.
В старый двухэтажный дом стал захаживать молодой мужчина. На вид лет тридцати пяти, ухоженный, с вкрадчивой улыбкой, мерклым взглядом и повадками мародёра. Стучался к старикам в двери, представлялся соцработником, те пускали его, а он являлся с пакетами, полными невиданных яств, объясняя это то благотворительной помощью, то подарками к ноябрьским праздникам. Старики очаровывались его манерами, уверенные, что разбойники и воры не могут так прилично выглядеть и так красиво говорить, приглашали войти, усаживались пить с ним чай, рассказывая всё, что он пожелает узнать и даже больше.

Весь последний месяц наш старик по утрам уходил в парк, добираясь туда пешком, садился на скамейку, подальше ото всех, снимал шляпу с головы, которая давно потеряла все волосы и сияла на солнце, словно пасхальное яйцо. Старик смотрел на падающие листья, на то, как воробьи прыгают по опавшей листве, дерутся за корочку хлеба, отнятого в неравной схватке с голубями. Смотрел, как осенние мухи, в предчувствии наступающей зимы, лениво ползают по скамейке, не приближаясь к нему. Старика не кусали комары, на него не липли мухи, кошки и собаки обходили его стороной, а если оказывались слишком близко, опрометью бросались прочь, не желая соприкасаться с ним и с тем, что он нёс в себе. В его квартире не водились ни тараканы, ни клопы, и даже малюсенький паучок никогда не вил паутину в тёмном пыльном углу за тяжёлой портьерой.

Старик смотрел на воробьёв и чувствовал некий подъем, который он не ощущал годы, десятки, а может и сотни лет. Это забытое чувство будоражило его, и надежда его крепла.

Скоро. Это случится скоро.

В эту самую минуту молодой ухоженный мужчина в костюме-тройке стального цвета, стоял перед синей дверью, озадаченно разглядывая её. Он даже протянул руку и потрогал дверь. Ему казалось невероятным встретить такую прекрасную дверь в таком дрянном доме и таком же дрянном подъезде. Она была синей и гладкой, как ясное полуденное небо, отражённое в неподвижной озёрной воде. Дверного звонка он не обнаружил, чуть помедлил и постучал. Звук получился гулкий, дверь оказалась не стальной (как он вначале подумал), а деревянной. Стучал настойчиво и уверенно, впрочем, как всегда. Колебание было минутным и никоим образом не сбило ухоженного мужчину с правильного настроя. Доброжелательность и уверенность, всё, как его учили. Уверенности у мужчины всегда было в достатке, а доброжелательность он изображал губами, растягивая их в улыбке. Старикам и старухам этого всегда хватало.  Они рассказывали ему все, что он хотел, вручали свои кровные, заручившись всеми возможными уверениями и успокоившись, глядя на бумаги, которые ухоженный мужчина оставлял им. Бумага была гербовой, с печатями и красивыми подписями. Мужчина прощался и уходил, и больше старики его никогда не видели.

Этот же фокус он проделал с супружеской четой со второго этажа. Единственное, чего старики не сказали ему, так это то, что стучать в синюю дверь не нужно. Они, не сговариваясь каждый про себя, подумали, что о старике с первого этажа лучше не говорить, а то, не ровен час, это вскроется, и тогда бог знает, чем это для них обернётся.

Из-за двери не слышалось шагов и голосов, мужчина постучал еще раз, подождал, вновь услышал тишину и решил, что обязательно зайдёт позже. За такой красивой особенной дверью должен жить особенный человек, и у него наверняка найдётся нечто особенное, что принесёт ему, такому молодому и красивому, немалый доход.

Обдумывая эту приятную мысль, мужчина спустился по отбитым ступеням, брезгливо взялся за круглую ручку, намереваясь выйти из подъезда, и тут с другой стороны дверь дёрнули. Её рванули с такой силой, что ухоженный мужчина, не успев среагировать и отпустить ручку, все еще держась за дверь, вылетел на улицу.

Старик не отпускал дверь, стоял прямо перед ним, на его лицо падала тень от фетровой шляпы, но вдруг он поднял голову и посмотрел на мужчину. Что сподвигло старика сделать это, он не смог бы сказать. Это был внезапный порыв. Такой порыв, каких у него давно не случалось.

Их глаза встретились. Мужчина оцепенел, не в силах пошевелиться и оторвать взгляд. Это продолжалось пару секунд, старик будто бы опомнился, опустил голову, не коснувшись мужчины, вошёл в подъезд и стал неторопливо подниматься по ступенькам, опираясь на трость.

Пропуская старика в подъезд, ухоженный мужчина развернулся и теперь смотрел ему вслед, не двигаясь с места, ничего не ощущая, словно курица, которой известным приёмом загнули голову назад, и она замерла, точно умерла, пока её вновь ни встряхнут и ни бросят на землю: она вскочит сразу на обе ноги, понесётся клевать корм и нести яйца, словно и не было ничего.

Мужчина в костюме-тройке увидел, как старик прошел мимо него, как поднялся по ступеням и как остановился у заветной синей двери. Как он медленно достал из кармана огромный ключ, вставил его в замочную скважину и повернул.

Этот щелчок, словно выстрел стартового пистолета, стал отправным сигналом - мужчина отмер, захлопал глазами и бросился следом за стариком.

- Простите пожалуйста, - обратился он к старику, преодолев ступеньки одним прыжком и очутившись на площадке первого этажа.

Старик вновь поднял голову, в его глазах скользнуло удивление, так давно с ним никто не заговаривал, что он позабыл, как это. Но в глаза мужчине больше не смотрел, а смотрел он ему в правое плечо. Ничего не отвечая, старик, толкнул дверь во внутрь, посторонился, пропуская незваного гостя.

Ухоженный мужчина смело вошёл в квартиру.

Он не привык бояться стариков. За свою недолгую жизнь он ни разу не встречал стариков, которые смогли бы постоять за себя, максимум, на что они были способны – это слезы и истерика, если вдруг раньше времени, пока он еще не ушёл, спохватывались и требовали назад свои деньги. Слёз и истерик мужчина ничуть не боялся. На крики и угрозы он спокойно отвечал, что деньги ему молодому нужнее, а им не в могилу же их с собой брать. Старики от такой наглости еще больше терялись, а мужчина просто разворачивался и уходил, пообещав напоследок, что потратит деньги с пользой.

В прихожей было темно, пахло нежилым духом, мужчина перешагнул порог и остановился, поджидая хозяина, хищно поглядывая по сторонам. Старик вошёл следом, включил свет. Эта квартира была такой же, что и квартира наверху, ухоженный мужчина не растерялся - не спрашивая разрешения, быстро прошел в комнату вперёд хозяина.

Тяжёлые непроницаемые портьеры не пропускали в комнату солнечный свет. Старик вновь щёлкнул выключателем и вспыхнул зелёный свет - простой зелёный абажур под потолком обрамлял простую лампочку.

Единственная комната была обставлена мебелью восемнадцатого века. Мужчина понял это сразу, он в этом разбирался и это любил. Позабыв про все свои фокусы, бросился разглядывать, ощупывать и оглаживать мебель. Одну стену целиком занимал книжный шкаф из красного дерева. Монолит, состоящий из трёх секций, со стеклянными дверцами вверху, за которыми угадывались такие древние фолианты, что у мужчины от алчности сладко засосало под ложечкой, а что хранилось внизу, за дубовыми закрытыми дверцами, можно было только гадать. Совершенно забыв про хозяина квартиры, он развернулся к окну и остолбенел, раскрыв рот. Огромный письменный стол чёрного дерева, с поверхностью, отполированной за годы так, что она казалась зеркальной. Один ящик выдвинут, а на столе пара раскрытых книг и пожелтевший от времени, лист бумаги. Каменная чернильница, разные перья, письменные приборы. Под ногами обычный дощатый пол, покрытый старым ковром, за годы службы потерявшим совершенно свой цвет и местами прохудившийся так, что сквозь него проглядывали обычные коричневые доски пола.

На блеклых стенах (зелёный свет добавлял им мертвенной бледности), висели фотографии в рамках. Места для них в комнате осталось не так и много, фотографии теснились друг к другу, сплошь покрывая оставшиеся стены.

Часы на стене пробили шесть, мужчина встрепенулся, подумал, что как-то быстро наступил вечер, ведь когда они вошли, за окном был ясный полдень.
И тут он обернулся, вспомнив о старике.

Старик стоял сразу за его спиной, без пальто и без шляпы. Одетый в древний, видавший виды кафтане синего сукна, в шейном платке и в сияющих, словно только что почищенных остроносых туфлях. Одной рукой старик опирался на трость, а другую руку медленно протянул и положил на плечо мужчины.

Это прозвучит невероятно, но в это мгновение мужчина ощутил на своём плече невыносимую тяжесть этой стариковской руки. Он повернул голову и уставился на руку, на вспученные жилы, вздувшиеся лиловые сосуды, аккуратно постриженные короткие ногти, на золотой перстень, красовавшийся на указательном пальце, и не веря тому, что с ним происходит, оторвал взгляд от руки и вновь встретился с глазами старика.

Хозяин квартиры оказался на полголовы ниже его, и взгляд его был взглядом безумца. Рука давила все сильнее и под этим давлением мужчина стал оседать, его ноги затряслись и подогнулись, и он не заметил, как очутился на полу. Точнее на древнем ковре. Теперь, глядя вниз, краем сознания изумляясь своему положению в пространстве и во времени (часы на стене пробили одиннадцать раз), он разглядывал мелкий рисунок на ковре и ему казалось, он видел цветы и листья, сплетённые в невероятный узор. Ковёр занял все его внимание, стал всем его миром.

Как вдруг кто-то коснулся его лица, и мужчина вновь увидел перед собой лицо старика. Глаза старика, словно две мглистых бездны, затягивала его внутрь и одновременно выталкивали наружу, вызывая тошноту и муку, которая длилась и длилась и не было ей конца.

Наконец старик убрал руку от его лица, опустил глаза, и морок враз рассеялся.

Мужчина огляделся.

Он сидел посреди комнаты, в которую вошёл то ли днём, то ли вечером. Теперь он ни в чём не был уверен. Старинные часы на стене показывали 4. 55. Сквозь плотные портьеры невозможно было понять, утро сейчас или вечер.

Он с трудом поднялся, ноги его затекли и не слушались. Подошёл к окну, хватаясь то и дело за мебель, и одёрнул штору.

В слабых утренних сумерках, в тот час, когда мир еще не проснулся, а только набрал полную грудь воздуха для первого вдоха, когда всё неподвижно, все спит, и даже ветер затихает, ожидая отмашки дирижёра по имени Солнце. В этих сумерках мужчина увидел силуэт старика – сгорбленный, трясущийся, опирающийся на трость, он удалялся от дома нетвёрдой походкой, было очевидно, что каждый шаг даётся ему с превеликим трудом. Наконец силуэт качнулся, сделал последний шаг и упал навзничь. Больше движения не было.

Мужчина ощутил мучительную пустоту внутри себя. Такую пустоту, когда ты ничего не хочешь, и даже не помнишь, как это, чего-то хотеть. Он обернулся на комнату и обнаружил, что ничего из этих вещей ему больше не нужно. И если бы под его ногами оказались все сокровища мира, ему, такому, какой он сейчас, было бы наплевать на них.

Ухоженный мужчина вновь задёрнул портьеру, подошёл к старому кожаному дивану с круглыми подлокотниками и деревянной отделкой сверху. Сел.

Пустота впилась ему в горло, и он понял - спасения нет, потому что от себя не убежать и нарочно ничем эту пустоту не заполнить. Ничто в ней не приживётся и не насытит её. На него неотвратимо наползала нещадная хладная тень, которая дёргала и звала пойти немедленно кинуться с крыши дома или залезть в петлю. И это было не желание, это был зов, которому невозможно сопротивляться. Ноги будто уже не принадлежали ему, и руки стали чужими. Чужая голова с чужими незнакомыми мыслями, с чужими вопросами и чужими ответами. А самое страшное, он осознавал, что не пойдёт никуда и не прыгнет, потому что теперь он не может умереть.

Кто угодно, только не он.

Пустота прочно обосновалась у него внутри, выедая душу, как огонь съедает бумагу – мгновенно и неотвратимо, оставляя только струпья и прах. Он знал, что с этого дня проклят на вечную жизнь и вечную муку. Пока не найдётся такой же как он, сам придёт, грубо ворвётся в его жизнь и освободит. Как освободился этот древний старик. И всё, что ему остаётся – это жить и ждать.