Его Алмазом кличут. Глава 25. Максимка

Солнце почти полностью скрылось за линией горизонта, оставив после себя на небе ярко-оранжевые разводы. Тишина стала ещё насыщенней и глубже. Над полем сгущался туман, стало прохладно.
– Пойдёмте в дом, ребятки, чего мерзнуть-то? – предложил Григорий Матвеевич.

Максим за целый день, видимо, вдоволь нафотографировался и сейчас сидел на корточках под клёном, чем-то занимаясь в своём телефоне. Вообще, всё время, пока я беседовал со стариком, он нарезал круги вокруг дома, направляя фотоаппарат уже не только на красивые предметы, но и на каждую вещь, которая попадалась ему на глаза, но не представлявшая никакого интереса, это понимал даже я – бесспорный дилетант в подобном творчестве. В лице своего напарника я снова узнал маленького мальчика. Словно он держит маму за руку, а она занята разговором с подругой  на улице. И он устал стоять, ему надоело это место и однообразный пейзаж, который он вынужден наблюдать уже больше пяти минут, ему скучно, он хочет куда-то идти, чем-то себя развлечь. Тянет за рукав, и ноет, ноет... Да, в тот день Максим мне запомнился именно с таким лицом.

Услышав старика, он радостно и быстро встал и направился к крыльцу. Я вспомнил о том, что должен его оповестить о переменах в моих планах.
– Максим, можно тебя? – подозвал я его.
Глаза моего напарника выдавали заинтересованность. Он быстро подошел ко мне и приготовился слушать. Наверняка он подумал, что я хочу обговорить с ним обратную дорогу на завтра. Но разочаровать его мне  все-таки пришлось:
– Максим, нам нужно остаться ещё на пару дней…
Увидев чуть ли не слёзы на его лице, но ничуть не поддаваясь на это, я продолжил:
– Это необходимо лично мне и с работой никак не связано. Я бы ни за что не стал заставлять тебя остаться со мной насильно, без твоего согласия, и поэтому я мог бы предложить тебе уехать одному…

Тут выражение лица его сменилось, оно выдавало чистый страх, похожий на страх ребёнка, потерянного родителями в большом магазине.
– Знаю, что один ты поехать не решишься, поэтому, пожалуй, тебе придется остаться со мной. С начальством я договорился, так что не переживай.
Максим тяжело вздохнул. Его глаза выдавали обиду, разочарование и беспомощность, словно взрослые отказали ему в желанной покупке.  В какой-то момент он хотел было что-то сказать, и сказать очень резкое, но потом передумал и побрел в дом.

Когда мы вошли, Григорий Матвеевич подкидывал дрова в печь, едва нагибаясь. Рука, держащая полено, казалось, вот-вот выронит его. Мне стало грустно от чувства сострадания к старику, к его беспомощности и слабости. Я почувствовал, как тяжела старость. Бабушка моя ещё жива и живёт всё там же, в деревне. И точно также она обессилела. Какой должна быть крепость духа у пожилых людей, чтобы вот так изо дня в день, изнемогая, проделывать такие сложные для них действия. Без жалости к себе, без уныния. Одно только это заслуживает уважения, не говоря о прочих добродетелях, которых, как у Алмаза, хватает сполна.

Наверное, моё лицо в тот момент, когда я наблюдал за стариком,  было полно жалости, потому что, увидев это, он сказал:
– Ничего, ничего… Не так ещё трудились… Тело оно ведь подвластно, ничего… Никогда я не боялся трудиться. И сил своих не жалел. В войну, бывало, не только в лазарете сидел, но и на поле боя вызывали. И не боялся под пулю попасть. Я тогда, знаешь, как всё думал: «Ничего, мол, страшного, если руку потеряю или ногу, или нутро ранят – тоже ничего. А вот ежели голову заденут, да разум мой пострадает – вот это беда была бы». Потому что голова – главный орган, от разума всё идёт, и жизнь вся и судьба. Всё головой определяется. Есть голова – есть и мысли, и решения, а значит всё можно сделать как надобно. Вот и сейчас только за голову свою радею. Ясны пока мои мысли.