Two Sailors

(Из сборника "Кровохаркания")

Одинокий корабль плывёт по благословенной глади безграничного океана, гружёный золотом, специями, рабами и опиумом, собранными со всех отдалённых земель империи, владевшей миром не одно тысячелетие. Мир без войн истощил алчную до насилия человеческую душу, заставив обратиться к наркотикам, похоти, самозабвенному поиску богатства, ненависти к ближнему, декадентству, ксенофобии и массовым самоубийствам. Блудницы издают последний протяжный стон в трюме, трепет паруса мимикрирует под изгибы луны на податливой волне, крысы доедают труп сородича.

Два моряка, поглощённые тяжким раздумьем и тоской по своим неведомым родным краям, склонились над гладью.

— Должно быть, такова воля морей, одурманенных льдами Антарктики, кровью выпотрошенных жертв и солёными водами, если с каждым заходом солнца приходят призраки прошлого, услаждающие нас своей загробной песнью. Столько раз я бросал за палубу преступников, пустые шприцы от морфия, бутылки южных вин и вырезанные влагалища моих избранниц, но море всегда недвижимо и непокоримо любым моим пороком, всегда упивается моей печалью на закате, не желая вмешиваться в человеческий суд. Даже если я украду твой морфий, оглушу и буду в кошмарной изощрённости пытать тебя, избавившись от тела на рассвете, оно не принесёт мне голосовые связки через десятки лет, вселив в них слова своей праведной кары. Империя даровала нам вечную жизнь, невосприимчивый к наркотическому яду и венерическим заболеваниям сосуд. И всё же, каждый из нас чувствует неизбывную тоску по дому, вечности, где каждый из нас глубоко греховен и должен быть осуждён. Но ветры городов не касаются деяний своих жителей, всегда упиваются потревоженным сном разврата на восходе, не желая вмешиваться в человеческий суд.

Он достаёт из кармана промышленный, типовой шприц, один из многих, разработанных центральным департаментом империи для розничного распространения внутривенных наркотических препаратов серией контролируемых государством предприятий. Вкалывает сладкий сок в артерию, издаёт влажный визг, подаётся на перила и начинает дрыгать ногой с высунутым языком. Второй моряк лирично мастурбирует на луну.

— Узри же парящую чайку. Я есть её сын, я есть её отец, я есть сущее в непостижимой загадке. Я убивал и зачинал. Творил грех и добродетель, взирая в море звёзд. Глумился над ордами индейцев, переплывая море вод. Мародёрствуя, насилуя, забываясь в опьянении природной селекции. Моя десна чертила мудрость ветхих фолиантов и желчь идеологических трактатов. Я видел рознь и видел единение. Восторженное возвышение самого утончённого из искусств. Искушение, гибель, падаль, мух, плодящихся в разложившейся сетчатке глаз. Моя жизнь течёт во всём. Брошенная, обиженная, необъяснённая. Непостижимая, как отражение голодной чайки, впившейся в добычу. Глубоко сакральная и мистическая. Уходящая корнями во внешние пространства распавшихся миров. Только жизнь может судить себя, только ей это нужно, и море это ведает, засыпая на тектонических плитах. Оно высвобождает наш собственный суд, на наше собственное горе.

Бросая за борт “Песни Мальдорора” и “Цветы зла”, второй моряк заходится истеричным хрипом. Выкладывает и жадно втягивает две дорожки кокаина. Сотрясает мачты и звёзды, возлегшие над ними в безмолвной игре, неистовой арией из оперы Беллини. Первый моряк постепенно выходит из наркотического оцепенения.

— И суд наш неусыпен, вопреки наущению стихий. Неусыпен в низости и фальши. Подменили мы тень прозрения притворной светлостью самоутешения. Анализируя, но не осознавая. Обнаруживая, но не искореняя. Построили города, укрывающие стенами трепыхающуюся плоть. Возвели маяки, уводящие корабли, гружёные образцами высокой нравственности и свитками могучих цивилизаций, на смертоносные валы прибрежных скал. Научили себя и своих детей искусству убийства, подозрения, коварного замысла. Быть может, море зовёт нас оставить свои нелепые потуги, сложить кости близ статных воинов Атлантиды, пивших вино и знавших женщину в осиянных чертогах первородной мудрости, когда исконный мир ещё не был погребён нами, их затерянными собратьями. Слух мой отдан песне духов, дани вселенской любви разумного существа, превзошедшего своего создателя. Но ум мой обращён ко временам, когда создатель был чист и благороден, желая и ведя человека по земным его путям.

Чайка захлёбывается и тонет, сломав крыло. Дельфины играют с рыбой фугу. Моряки, вколов друг другу морфий, соединились в удушающем поцелуе смерти. Иногда одна душа рождается в двух людях. Иногда тысяча душ рождается в одном человеке. Чаще всего человек рождается без души, по образу создателя своего, душу утерявшего. Стражи из проходящего конвоя выбросили холодные тела в морскую пучину, смеясь, ведя блудниц и вкалывая морфий. Уплывая вдаль по водам империи, над которой никогда не заходит солнце.