Запертая Комната

Городок N спал. Вернее, он всегда как-то подремывал, особенно летом, когда пыльные улицы пустели к десяти вечера. Алиса вышла из бани, пропахшая дубовым паром и берёзовым веником. Воздух, тёплый и густой, как кисель, обволакивал её. Над головой – россыпь звёзд, таких ярких и бесполезных, будто кто-то рассыпал сахар по чёрному бархату. "Ну хоть тут без фонарей", – подумала Алиса, шлёпая босыми ногами по прохладной земле к бабушкиному дому. Баня стояла в конце огорода, и путь казался долгим в этой внезапной, после парилки, тишине.

Дом бабы Мани, её бабушки, был классическим представителем местной архитектуры: чуть покосившийся, с резными наличниками, выцветшими до бледно-голубого, и верандой, заваленной всяким "нужным" хламом – старыми кастрюлями, лысыми вениками и таинственным ящиком с ржавыми гвоздями. Внутри пахло печью, сушёной мятой и временем. План простой: прихожая, где вечно цеплялся за одежду крючок от зонтика; кухня – царство медного самовара и вечно кипящего чайника; уютная, заставленная фикусами гостиная с портретом строгого деда; две спальни. И ОНА. Та самая комната. Дверь в неё была не в коридоре, а прямо в Алисиной спальне, маленькой комнатушке с кроватью под лоскутным одеялом и комодом, на котором стоял фарфоровый пастушок с отбитым носом.

Дверь была всегда заперта. Настоящим, массивным амбарным замком, который выглядел тут чужеродным монстром, как танк на детской площадке.

– Бабуль, а что там? – спросила Алиса ещё днём, только приехав и тыча пальцем в неподатливую древесину. – Игрушки мои старые? Книжки?

Баба Маня, женщина с лицом, как печёное яблоко, и цепкими руками, отмахнулась, будто от назойливой мухи:

– Хлам, внученька, хлам один. Пыль столбом. Нечего тебе там ковыряться. Чайку лучше попьём, пирожком с капустой закусим. – Голос у неё был тёплый, как тополиный пух, но в нём прозвучала стальная нотка. Категоричность, не терпящая возражений. Алиса вздохнула. Бабушкины «нельзя» были как законы физики  – их не оспаривали.

Вернувшись из бани, Алиса замерла. Дом был погружен в сонную тишину, нарушаемую только мерным похрапыванием бабушки из соседней комнаты. Алиса тихо прошла в свою спальню, легла. Усталость после дороги, бани и деревенского воздуха валила с ног. Глаза слипались. Она уже почти провалилась в сон, как вдруг… моргнула. И застыла.

Под дверью Запертой Комнаты лежала тонкая, ровная полоска света. Молочно-жёлтого, неяркого, но абсолютно реального света. Как будто внутри горела лампочка, прикрытая газетой.

Сердце Алисы гулко стукнуло о рёбра. «Бабушка?» – мелькнуло первое. Но баба Маня храпела за стеной, это было слышно. Крыса? Но крысы свет не включают. И ключ… ключ всегда был у бабушки, на связке, которую она носила на поясе под фартуком.

Алиса приподнялась на локтях, не дыша. Свет не мигал, был стабильным, почти уютным, и от этого – ещё более жутким. Она уставилась на щель, пытаясь уловить тень, движение. Ничего. Только этот немой, необъяснимый свет. Прошло пять минут, десять… Свет погас так же внезапно, как и появился. В комнату ворвалась абсолютная, давящая темнота. Алиса долго лежала, прислушиваясь к стуку собственного сердца, пока сон не сморил её окончательно.

Утро развеяло ночные страхи, как солнце – туман над речкой. Баба Маня возилась у печи, стучала сковородками. Запахло жареной картошкой.

– Бабуль, – начала Алиса осторожно, наливая себе чай из вечно горячего бабушкиного термоса, – а в той комнате… электричество есть?

– Как же нету? Проводка везде одна, – отозвалась бабушка, не оборачиваясь.

– А… а ты вчера поздно не заходила туда? Свет горел.

Баба Маня повернулась. Её лицо было спокойным, только глаза, маленькие и острые, как булавочные головки, на миг сузились.

– Ой, внученька, да что ты мелешь? Небось, баня тебя перепарила, привиделось. Глаза раскрой да иди лучше грядки с луком прополи. Ишь, сорняки одолели, как тараканы в старой избе.

День потек медленно, по-деревенски. Полив лука под палящим, но незлым солнцем. Мытьё полов тряпкой, выкрученной так, что трещали костяшки. Чай на веранде с вареньем из сосновых шишек – бабушкиным ноу-хау, которое на вкус напоминало лекарство, но пить было приятно. Бабушка щебетала о соседях, о ценах в магазине, о том, что помидоры в этом году «злющие какие-то, не наешься». Все как всегда. И все равно – та полоска света, немая и наглая, маячила в сознании.

К вечеру Алиса вызвалась сбегать в сельмаг «Солнышко» за хлебом и спичками. Магазин был крошечным, пахнущим дешёвым мылом и пылью. За прилавком восседала тетя Паша, знавшая Алису еще с пелёнок. Лицо у тети Паши было как хорошо пропаханное поле – с глубокими бороздами-морщинами.

– Алисонька! Какими судьбами? К бабке приехала? – затараторила тетя Паша, отсчитывая сдачу медяками.

– Да, на недельку, бабулю проведать.

Тетя Паша наклонилась через прилавок, её голос понизился до конспиративного шепота, хотя кроме них в магазине никого не было:

– Баба-то Маня твоя… ничего? Здорова? – В ее глазах мелькнуло что-то… озабоченное? Любопытствующее?

– Вроде да, – насторожилась Алиса. – А что?

– Да так… – Тетя Паша мотнула головой, смахнув невидимую муху. – Шепчут кое-кто… Будто у нее в доме неспокойно. Нечисто что ли. – Она махнула рукой, будто отгоняя собственные слова. – Брехня, наверное. Старухи болтливые. Ты не слухай. Как там пенсию поднимут, хоть слышала? Говорят, на целую булку!

Алиса шла обратно с пакетом, в котором хлеб мирно соседствовал со спичками и внезапно купленной шоколадкой «Алёнка». Слова тети Паши висели в воздухе, как комариный рой. «Неспокойно… Нечисто…» На фоне вчерашнего света это звучало не как сплетня, а как… подтверждение. Сердце защемило.

Ночь вторая. Алиса лежала, уставившись в потолок, где лунный свет выхватывал знакомый с детства узор трещин, похожий на карту неведомых островов. Все тело было напряжено струной. Слух обострился до предела. Шорох! Едва уловимый, скребущий звук. Не мышь. Скорее… как будто кто-то очень осторожно, на цыпочках, ходил по той стороне двери. Раз. Два. Пауза. Еще шаг. Алиса впилась глазами в щель под дверью. Темнота. Но шорохи продолжались, перемежаясь с тихим, едва слышным постукиванием, будто кто-то водил пальцем по дереву.

Вдруг – движение. Что-то плоское, темное, просунулось под дверь и осталось лежать на полу Алисиной спальни, в полосе лунного света. Бумага. Просто листок бумаги, аккуратно протолкнутый из-под двери.

Сердце Алисы колотилось так, что, казалось, оглушало. Она медленно, как в замедленной съемке, сползла с кровати, подкралась. Подняла листок. Обычная, чуть пожелтевшая бумага, возможно, вырванная из старой тетради. На ней был нарисован символ. Не буква, не цифра, не узор из знакомых культур. Что-то угловатое, состоящее из переплетенных линий и замысловатых петель, напоминающее то ли сломанную звезду, то ли замысловатый замок. Он был нарисован простым карандашом, но линии казались… слишком уверенными, глубокими.

Алиса прижала листок к груди, подошла вплотную к двери, почти прижавшись губами к шершавой краске.

– Кто там? – прошептала она, голос сорвался. – Что это? Зачем?

Тишина. Абсолютная. Шорохи, стуки – все стихло в одно мгновение, как по команде. За дверью воцарилась мертвая тишина, более зловещая, чем любые звуки. Алиса простояла так, не дыша, минуту, другую. Ничего. Только холодок от двери пробирал до костей. Она вернулась в кровать, зажав листок в кулаке, и до самого рассвета не сомкнула глаз, глядя на зловещую дверь.

Утро было солнечным и бесстыжим. Баба Маня чистила картошку на кухне, напевая под нос что-то бодрое. Алиса вошла, лицо ее было бледным, решительным. Она без предисловий сунула листок с нарисованным символом бабушке под нос.

– Что это? Кто его подсунул мне ночью из ТВОЕЙ комнаты? Открывай дверь, бабуля. Сейчас же. Я должна знать.

Эффект был мгновенным. Все краски сбежали с бабушкиного лица, оставив его землисто-серым. Глаза, обычно такие живые, расширились от чистого, немого ужаса. Она вырвала листок из рук Алисы так резко, что бумага порвалась по краю.

– Где взяла?! – прошипела она, голос хриплый, незнакомый. – Где?!

– Под дверью! Из той комнаты! Ночью! – крикнула Алиса, теряя остатки самообладания. – Открой! Я имею право знать, что там!

Баба Маня не стала ничего слушать. Она, как загнанный зверь, метнулась к печи, распахнула заслонку. Яркое пламя лизнуло сухие дрова. Бабушка сунула листок в огонь. Бумага вспыхнула мгновенно, свернулась в черный пепельный комочек и исчезла. Запах горелой бумаги, горький и тоскливый, повис в воздухе.

– Вон! – закричала баба Маня, оборачиваясь к Алисе. Лицо ее было искажено гримасой ярости и страха. – Вон из моего дома! Собирай вещи и убирайся! Сию минуту! Нечего тебе тут делать! Нечего соваться куда не просят!

– Бабуля, что с тобой? Я же твоя внучка!

– Уезжай! Не хочу тебя видеть! Не возвращайся! – Бабушка тряслась, тыча пальцем в сторону прихожей. – Убирайся! Пока жива!

Шок был таким полным, таким ледяным, что Алиса не нашла слов. Она, как автомат, собрала свои нераспакованные до конца вещи в рюкзак. Бабушка стояла посреди кухни, отвернувшись к окну, плечи ее вздрагивали. Ни слова прощания, ни взгляда. Алиса вышла, хлопнув калиткой. Первый же рейсовый автобус, дребезжащий и пустой, унес ее прочь от бабушкиного дома, от городка N, от этой нелепой, страшной ссоры и от тайны за проклятой дверью. В глазах стояли слезы обиды и непонимания, а в ушах звенел бабушкин крик.

* * *

Дом опустел. Тишина, обычно такая уютная, теперь давила, как ватное одеяло. Баба Маня стояла перед дверью в Запертую Комнату. На лице не было ни следа прежней ярости или страха. Только холодная, каменная решимость и глубокая, вековая усталость. Она медленно подняла руку. Указательный палец, кривой от артрита, но невероятно точный, повел в воздухе перед дверью. Она рисовала знаки. Быстро, уверенно, с каким-то внутренним знанием. Знаки не оставляли следов на краске, но воздух вокруг двери словно сгущался, становился вязким, тяжелым. Баба Маня шептала. Не молитву, а скорее заклятие, слова были старые, шершавые, как неотесанное полено:

– ...Крепче камня... Глуше земли... Ярче солнца сожжёт... Слушай, тварь подпольная... Слушай и трепещи... Ты думаешь, что сможешь меня обхитрить? Письмецо подсунуть? На внучку мою глаз положил? Нет! Не выйдет! Пока я дышу, пока кровь в жилах стынет не до конца... Мою внучку... Я тебе не отдам! Слышишь? Не отдам! Лежи в своей яме! Гний! И не надейся!

Она закончила рисовать последний знак и опустила руку. Глаза ее, острые, как лед, сверлили дверь. Тишина в доме стала абсолютной. Даже сверчок за печкой замолк. И тогда... Оно ответило. Не звуком, не шепотом. Мыслью. Холодной, ползучей, как слизняк по позвоночнику, мыслью, проникшей прямо в сознание старухи, мимо ушей, мимо разума:

"Она вернётся... Когда тебя не станет."

Баба Маня не дрогнула. Только губы ее плотно сжались в тонкую, белую ниточку. Она повернулась и пошла на кухню, к печке, к вечному чайнику. Ее спина была прямая, непокоренная. Битва была проиграна сегодня. Но война... война длилась уже очень долго. И она знала – это была лишь передышка.