Не смог...

Утро просеивало рассвет сквозь кружева сплетённых гусеницами листьев, будто через решето. Дабы без комочков, ровно лился на землю солнечный свет. И... он таковым и был! Нежным, шёлковым, мягким, как кисточка, собранная из шерстинок беличьего хвоста. Проведи эдакой по щеке, сразу захохочется и захочется улыбнуться. Просто так. Ибо - жив и живо всё округ.

А гусеницы, кружевницы, мастерицы, устали не зная, понимая об себе и о важности дела, - стараются. Спрячут под плотным витком косынки локоны и трудятся, стучат коклюшками куколок... Мимо идёшь  - слышно тот стук, шагнёшь ближе, замирают кружевницы, слова ждут, а не дождавшись, принимаются за работу вновь.

Кивнёшь эдак головой, позволишь себе впечатлиться, и не смея помехой быть, отправляешься дальше. Ибо в том дальше - новое всё. Ну и встретишь когда кого.
Тем разом, после кружевниц, как раз после намеднего ливня, разглядел я лягушку, что упала в придорожную канаву полную воды. Да так неловко это всё с нею сделалось, - белым исподним, бледным брюшком напоказ. Ухватиться не за что,  рядом - ни веточки, ни листочка, всё давно намокло, разбухло и расклеилось, выстлано дно канавы бывшей той зеленью - рыхлой мягкой, бархатной на вид кашицей оттенка серых маслин.

Глянул я на свои новые туфли с брюками, что надел ради променаду, и аж взопрел, представляя, что скажут домашние, когда я заявлюсь в тине по колено и с лягушкой в руках. Но, делать нечего. Сукно отстирается, а лягушка-то, коли не сумеет выбраться сама, смешается с той кашицей на дне, и вся её жизнь прахом, взвесью.

Так и взошёл я в канаву, не снимая одёжи. Мне показалось, лягушка понимала мои недолгие терзания, потому как при моём приближении откинула правую ладошку, дабы было ловчее её ухватить.
Посадил я бедолагу на сухое, разглядел с пристрастием. На этот раз выудил я не жабку, а настоящую квакушку. В кофейного цвета пиджаке с изумрудами она была неотразима, но большей элегантности облику, нежели придавали ей зелёные, грустные слегка глаза и знающий взгляд, придумать было невозможно. Она предстала передо мною истинной красавицей, а тем самым взором удивительно походила на почившую мою тётку, к которой я питал не приличное племяннику уважение, но нечто большее, схожее с восхищением.

Я долго любовался лягушкой, но не как двужилым земноводным животным, а иначе. Казалось мне, к стыду и изумлению, что сама тётка хотя теперь решилась ответить на моё чувство и взглянуть, как я того заслуживаю, - с интересом, покровительственно... Так, как судят, - свысока и снисходительно, - любимых племянников.


Жена встретила меня на пороге. Оглядев с усмешкой мокрые мои доспехи, кивнула и воскликнула:
- Опять лягушка, без сомнения?! Ну, как знаешь. Всё сам, всё сам! - и ушла в сад.

Не без досады я вздохнул, и стягивая с себя одежды, принялся представлять, к какому из животных пришёлся бы впору ея возмущённый взгляд, и перебравши умственно всех, кого знал, отыскать подходящего не смог.