Река. Эпилог

Он сидел на скамейке у реки, и время текло сквозь него, как вода сквозь пальцы. Лепестки сливы, почти белые, как первый снег, опускались на его плечи, на землю, на серую, равнодушную воду Янцзы. Ветер нёс их, и в этом танце не было ни красоты, ни печали. Была лишь механика падения.

Руки его сжимали гладкую, отполированную временем рукоять трости. Трость была из светлого, почти белого дерева, и когда-то давно, в другой жизни, на ней была надпись. Теперь она почти стёрлась, сгладилась, превратилась в едва различимые знаки на мёртвом языке, который больше никто не понимал.

У него хватило сил — или, может, безразличия — вернуться сюда, в этот город, который он когда-то покинул солдатом. Вернуться спустя десятилетия после того, как Империя, которой он служил, рассыпалась в прах. Капитуляция. Поражение. Но ему так и не хватило сил вернуться в Токио. Никогда. Даже чтобы умереть.

…и память, как капля чернил в стакане воды, окрасила серый день в цвета огня и пепла. Тот мартовский день был солнечным, почти летним. Он ехал в отпуск. Он ехал к Юки и Аямэ. Он вёз ей шёлковый платок, который выменял у торговца в Шанхае, а для Аямэ — маленькую деревянную куклу, которую выменял у какого-то китайца на пачку сигарет. Он представлял, как она будет смеяться, как её маленькие пальчики будут изучать резное кимоно игрушки. Но когда поезд подошёл к Токио, он увидел не город. Он увидел его похороны. Небо было чёрным от дыма, и сквозь него пробивалось больное, оранжевое солнце. Он не узнал свой район, Ситамати, где каждый переулок был пропитан его детством. Улиц не было. Были лишь русла, проложенные в остывающем пепле. Домов не было. Были лишь чёрные, обугленные скелеты, тянувшие к небу свои мёртвые руки. Его города больше не было. Его дома. Его Юки. Его Аямэ. Ничего. Только ветер, гоняющий по пепелищу обрывки чего-то, что когда-то было жизнью. И запах. Тот самый сладковатый, тошнотворный запах, который он так хорошо знал по Нанкину.

Когда их, последних солдат Империи, депортировали из Китая, он не поехал в Токио. Он сошёл с поезда в Киото и больше никогда не возвращался в город своего рождения. В город, который стал братской могилой для его мира. Он снова стал Миядзаки.

Он достал из кармана шёлковый мешочек. Пальцы развязали выцветший шнурок. Внутри был пепел, в котором, если присмотреться, можно было различить крошечные, несгоревшие частицы. Серый, безликий, похожий на пыль. Он поднёс его к лицу. Пепел не пах ничем. Он пах просто пустотой.

Он закрыл глаза.

Молодая китайская пара, гулявшая по набережной, увидела, как пожилой мужчина вдруг странно дёрнулся и начал заваливаться набок. Его трость со стуком упала на плиты.

— N;n h;o? X;y;o b;ngzh; ma? — они подбежали, юноша осторожно коснулся его плеча. — Чем вам помочь? Вызвать скорую?

Но Ичиро их уже не слышал. Последним звуком, который он различил в гаснущем сознании, были не их вопросы, не шум реки, не шелест прошлогодних листьев.

Это был тихий, отчётливый стук.

Стук его деревянного меча, упавшего на циновку в тот день, когда ему исполнилось пять лет.

Et victor,
Et victus,
In ludo huius mundi —
Non plus quam gutta roris,
Non diutius quam fulguris micat