Правда и немного цензуры

«Мировая Ткань»
(Предыстория Книга первая:
"Всё могло бы быть иначе")

Книга вторая:

«Правда и немного цензуры».

Часть первая:
 "На пике славы"

Они вышли из руин библиотеки, но библиотека уже не нуждалась в стенах. Она растворилась, как утренний туман под первым лучом солнца, не исчезла – она распылилась за ненадобностью. Её книги, эти сгустки украденной боли и немой славы, рассеялись по миру, как семена, брошенные в бурю. Они проросли:
   В дневниках стариков, чьи дрожащие руки выводили, на пожелтевшей бумаге, имена, которые государство велело забыть. Имена сыновей, не вернувшихся с той войны, о которой нельзя было плакать вслух.
   В архивах, куда случайно, позёвывая от скуки, заглянул мелкий чиновник, открыл папку с грифом «УНИЧТОЖИТЬ» – и замер, увидев не сухие отчёты, а пачку писем. Писем с фронта, пропитанных любовью, страхом и надеждой, написанных рукой, которая через неделю перестанет существовать. Он не сжёг их. Он положил обратно. Щель в двери забвения была пробита.
   В селе под Воронежем, где старый дед Федот, разбирая хлам на чердаке, нашёл медальон. Вскрыл потускневший металл – и ахнул. На пожелтевшей фотокарточке смотрело знакомое лицо соседки Анфисы, которую после войны шёпотом клеймили предательницей, продавшей партизан. А под фото – аккуратная надпись: «А.П. Волкова. Оперативник НКВД. Позывной «Снегирь». Погибла при выполнении. 1944». Наутро дед Федот собрал внуков и показал им медальон. «Вот, – прохрипел он. – Запомните. Она не предатель. Она спасла тысячи. И наша семья ей обязана жизнью. Рассказывайте».
В записках врачей, которые вспоминали случаи, когда они не могли спасти пациентов, потому что документы были исправлены, а истории изменены. 
В рассказах простых людей, которые вспоминали, как их родители говорили им: «Не задавай лишних вопросов». Им казалось, что это совет, а на самом деле — это предупреждение. 
И вот, после всех этих лет, когда Морок держал мир в своей ледяной хватке, когда люди теряли способность помнить, когда даже воспоминания становились чем-то неприятным, — всё это изменилось. Библиотека Забытых Историй была разрушена, но её дух остался. Он стал частью каждого, кто прочитал хотя бы одну строку, кто осмелился вспомнить, кто решил не молчать.
Правда не требует триумфа. Ей не нужны фанфары и парады. Она требует лишь одного: человека, который не отвернётся. Который посмотрит в глаза боли и скажет: «Я вижу. Я помню». Даже если этот взгляд обожжёт до пепла.
Влад и Настя вернулись в свой мир. В квартиру в Кунцево, где все ещё пахло краской после недавнего ремонта и старой бумагой их бесчисленных заметок. Мир менялся. Не кардинально – небо не обрушилось, реки не потекли вспять. Мгновенного чуда не случилось. Но – Каждая новость, каждая случайно услышанная фраза на улице, каждый заголовок в газете – все теперь несло отголосок того великого раскрытия, того возвращения долгов памяти.
Они больше не прятались. Страх, сжимавший горло в первые месяцы после Библиотеки, сменился настороженной решимостью. Они жили – открыто. Писали статьи, где каждое слово било, как молот, по наковальне лжи. Говорили с камерами и микрофонами, их голоса, чуть хриплые от бессонных ночей, звучали в эфире радиостанций. Они снимали короткие, резкие, как пощёчина, документальные зарисовки – лица стариков, рассказывающих о забытых подвигах; руки, перебирающие пожелтевшие фотографии; титры с именами, вычеркнутыми из учебников. Печатали книги – тонкие, на серой бумаге, расходившиеся по рукам, как самиздат. Их имена – Влад и Настя, "Неразлучники" – зазвучали. Появились в новостных лентах: как «великие активисты, направляющие лодку исторической памяти»,
Хэштег #"Неразлучники" В сети, в чатах, на школьных форумах, дети и подростки цитировали их строки. Пересылали друг другу ролики. Рисовали граффити с силуэтами Воина Слова и Хранительницы Лада.
Первый год после возвращения из Библиотеки Забытых Историй был похож на золотой сон. 
Мир, накрытый волной возвращённой памяти, ликовал. Архивы вскрывались, как раковины, полные жемчуга. Имена, вычеркнутые из истории, всплывали в газетах, на экранах, в учебниках. В школах дети писали сочинения о героях, которых ещё вчера не знали. Ветераны, десятилетиями молчавшие о своих подвигах, наконец, рассказывали правду — и их слушали. 
А Влад и Настя стали символами этого пробуждения. 

Первые лучи утреннего солнца пробивались сквозь занавески их квартиры в Кунцево, когда Настя развернула свежий номер газеты. На первой полосе — их фотография. 
"Неразлучники вернули России ее героев", — гласил заголовок. 
— Смотри, — она протянула газету Владу, касаясь пальцами серебристого ободка перстня «Лад» на его руке. — Мы на первой странице. Опять. 
Влад улыбнулся, но в глазах его мелькнула тень. Перо, лежащее на столе, слегка дрогнуло, будто чувствуя его мысли. 
— Это только начало, — сказал он, перебирая стопку писем на столе. — Люди хотят знать правду. 
— А Морок? — Настя коснулась оберега на своей груди — деревянной фигурки женщины с крыльями. — Он просто так не отступит. 
— Нет. Но пока мы сильнее. 

Их все называли "Неразлучниками" — и это прижилось, как клеймо судьбы. Их лица мелькали на первых полосах, их цитировали в соцсетях, их приглашали на ток-шоу. Они были не просто людьми — они стали знаком времени, символом борьбы за правду. 
Их квартира в Кунцево превратилась в штаб. Телефон звонил без перерыва: журналисты, историки, родственники тех, чьи имена вернулись из небытия. Они писали статьи, снимали документальные фильмы, выступали на конференциях. Их слова имели вес. 
— "Вы вернули мне деда", — плакала в эфире пожилая женщина, сжимая в руках пожелтевшую фотографию. 
— "Спасибо, что не дали забыть", — писали им в личные сообщения. 
— "Вы — голос тех, кого заставили молчать", — говорили с экранов эксперты.
Вечер.
Кунцево.
Дождь стучал по подоконнику их квартиры, когда в дверь постучали. На пороге стоял старик - такой древний, что казалось, сама История пришла к ним в гости. Его пальцы, похожие на корни старого дуба, дрожали, сжимая завёрнутый в вощёную ткань свёрток.
"Я... потомок", - прошептал он, и в его голосе звучали отголоски веков. - "Семнадцатое колено от Ратибора, дружинника Невского".
Он развернул свёрток с церемониальной медлительностью. Влад почувствовал, как перстень "Лад" на его пальце затрепетал, когда взгляду открылась древняя княжеская печать из тёмного свинца с оттиском двузубца.
На столе под светом лампы печать излучала странное свечение. Настя осторожно прикоснулась к оберегу на своей груди - деревянная фигурка женщины с крыльями ответила тёплой пульсацией.
"Это настоящая печать XIII века", - прошептала она. - "Чувствуешь? В ней осталась частица силы..."
Старик тем временем разворачивал второй свёрток - толстую тетрадь в потёртом кожаном переплёте. Первая страница представляла собой деревянную пластину с вырезанными знаками.
"Клинопись... смешанная с древнеславянской вязью", - пробормотал Влад, проводя пальцами по неровным линиям. - "Здесь написано: 'От Ратибора в наследство сыну моему Стригалу. Пусть хранит честь рода'".
Листая пожелтевшие страницы, они совершали путешествие сквозь века:
- На грубой коже XIV века - рассказ о битве на Куликовом поле;
- На берестяных листах XVI века - описание осады Казани;
- На пергаменте XVIII века - воспоминания о Полтавской битве.
"Каждое поколение добавляло свою страницу", - сказал старик, и в его глазах отразилась тяжесть веков. - "Но теперь... род прерывается. Последняя запись - моя".
Он положил на стол потрёпанную фотографию 1941 года: молодой солдат в форме стоял у бронепоезда.
"Мой сын. Пропал без вести под Ржевом. Продолжать некому..."
Той же ночью они отправились в Навь. Конь с серебристой гривой явился по их зову, его копыта оставляли на асфальте мерцающие следы. В хижине Нестора-летописца воздух был густ от запаха старых книг и времени.
"Подлинная", - провозгласил летописец, касаясь дрожащими пальцами печати. Его глаза, мудрые и усталые, метнулись к Владу. - "Печать Ратибора... Ты понимаешь, что это значит?"
Перстень "Лад" вдруг стал горячим. Влад почувствовал, как по его руке пробежали мурашки.
"Это ключ", - догадалась Настя. Её оберег засветился ярче. - "Ключ к забытым страницам истории".
Утро застало их за работой. Влад держал перо над чистым листом, а Настя прижимала печать Ратибора к странице. В момент, когда серебряное остриё коснулось бумаги, комната наполнилась золотистым светом.
Из печати вырвался вихрь образов:
- Ратибор, закрывающий собой Александра на льду Чудского озера;
- Его сын Стригал, сражающийся в рядах дружины Дмитрия Донского;
- Потомки - воины, дипломаты, летописцы...
"Они... они все здесь", - прошептала Настя, и в её голосе звучал отзвук голоса самой Лады.
Перо Влада двигалось само, записывая имена, даты, подвиги. С каждым словом печать на столе светилась ярче, как будто пробуждаясь после долгого сна.
Через неделю в учебниках истории появилась новая глава. В новостях показали репортаж о перезахоронении останков героев Невской битвы. А старик... старик впервые за многие годы улыбнулся, глядя на мемориальную доску, на которой было добавлено имя его сына.

Но когда они вернулись домой, на подоконнике лежал чёрный конверт. Без адреса. Без подписи. Только внутри - листок с одной фразой:
"Каждая найденная правда рождает десять новых вопросов. Вы готовы к ответам?"
Перстень "Лада" вдруг похолодел. Где-то в глубине комнаты послышался тихий смешок - знакомый, леденящий душу. Смех Морока.
Победа не принесла им покоя. Напротив, она стала началом чего-то гораздо более страшного. Потому что Морок — не просто тень, не просто злобная сила, которая хочет уничтожить правду. Он — система. Он — порядок, который был создан не случайно, а намеренно. Он — то, что человек считает безопасным, но которое на самом деле является тюрьмой для души.
;

Часть вторая:
 "Затишье перед бурей" 

За окном дождь усилился. В подворотне напротив окна фигура в плаще сделала шаг вперёд. Его портфель приоткрылся — и из него, как чёрные змеи, выползали тени...
Влад и Настя этого не видели, они сидели и смотрели на конверт.
Чёрный конверт лежал на столе, как рваная рана в сознании. Влад провёл пальцами по шершавой бумаге, чувствуя подушечками лёгкую вибрацию — словно внутри скрывалось не только что прочитанное послание, а сжатая до предела энергия зла. 
— Ты чувствуешь это? — Настя стояла рядом, её оберег пульсировал тревожным янтарным светом. — Он пахнет... архивной пылью, нафталином, сургучом, и чем-то ещё. 
— Полынью, терпкий, слегка дымный и пьянящий -  пробормотал Влад. — Как в Нави. 
— Это ловушка, — прошептала она. — Он хочет, чтобы мы пошли за правдой... прямо к нему в пасть.
Влад неторопливо поднялся из-за стола и подошёл к окну,
Дождь.  Назойливый, тяжёлый, упругий. Он стучал по подоконнику старого дома свинцовыми пулями времени. Каждый удар отдавался в висках Влада, выстукивая навязчивую, зловещую морзянку: «Пом-нишь? Пом-нишь? За-быть? За-быть?»

Он стоял у окна, спиной к теплу и свету комнаты. В руке, словно продолжение его воли, лежало Перо – артефакт, живое существо из тьмы и света. Оно было прохладным, пульсировало едва уловимым ритмом, словно спало. За стеклом – Москва, умытая дождём, подсвеченная оранжевыми бликами фонарей. Мегаполис. Город-исполин, город-лабиринт, город легенда. Но Влад видел его иначе. Видел сквозь сырую пелену апреля. В трещинах асфальта, чернеющих, как шрамы, ему мерещились тени забытых имён – они тянулись к свету, как побеги из-под бетона. В отсветах мокрого стекла автобусных остановок мерцали украденные истории – мимолётные кадры из никогда не снятых фильмов. Сейчас этот город дышал прошлым. Тяжёлым, больным, но живым.
Шаги. Легкие, почти бесшумные. Запах нежных духов и тёплой кожи. Настя. Она подошла сзади, обняла его за талию, прижалась щекой к спине. На её шее, под воротником простой футболки, тускло пульсировал оберег – капля застывшего солнечного света.
– Что нам с этим делать? – её голос был хрипловат от усталости, но тёплым и ласковым. – Стоишь, как часовой на посту.
Он не оборачивался. Поднял Перо, указал им сквозь стекло, в промокшую темноту.
– Смотри, как правда прорастает сквозь асфальт. А видишь вон тот плакат?
Напротив, на мокрой стене блочного дома, алел огромный постер, приклеенный поверх старой рекламы. Ярко-красный, кричащий. На нем – их фотография, не постановочная, а случайная, сделанная кем-то на митинге. Они стоят, прижавшись, друг к другу, Влад чуть впереди, его рука сжата в кулак, Настя смотрит куда-то в сторону, лицо сосредоточено. Заголовок жирным шрифтом: «НЕРАЗЛУЧНИКИ: ПРАВДА - ДОРОЖЕ ТИШИНЫ». И под фото – цитата, вырванная из контекста его же речи: «Забвение – убийство души».
Настя тихо фыркнула и в звуке не было веселья.
– Нас превратили в мем, Влад. Вчера видела футболку у метро «Авиамоторная». Твоё лицо, твой профиль, а под ним – «Воин Слова». Триста Двадцать рублей штука. На нас начали делать бизнес.
Влад наконец, повернулся. Его лицо в полумраке казалось высеченным из усталого камня. Только глаза горели – холодным, неугасимым огнём.
– Главное, чтобы перья не начали подделывать, – он положил Перо на стол рядом с ноутбуком. Артефакт дрогнул, как живой, и на миг заискрился серебристым светом по краю. – Это было бы уже слишком.
Утро.
Штурм тишины.
Телевизор, плазма на пол стены, бубнил фоном, заполняя тишину квартиры навязчивым гулом. На экране – диктор с лицом, вылепленным из профессиональной скорби и казённого пафоса:
«...и в завершение утреннего выпуска. Вчера группа "Память", действующая под эгидой так называемых "Неразлучников", обнародовала очередную порцию архивных документов. На этот раз речь идёт о трагических событиях под Ржевом в 1942 году, где, по новым данным, были расстреляны десятки мирных жителей, заподозренных в связях с партизанами. Реакция не заставила себя ждать. В посёлке Солнечный, где проживали потомки одного из опознанных по документам карателей. Родственники жертв ворвались в дом пожилого внука, предполагаемого палача. Произошла потасовка, разбиты окна...»
Настя резко щёлкнула пультом. Экран погас, оставив после себя гнетущее эхо голоса диктора и резкий запах горячей пластмассы от перегретого телевизора. Она стояла посреди комнаты, сжимая пульт так, что костяшки пальцев побелели. Лицо было каменным.
– Слышишь? – её голос прозвучал тихо, но с такой силой, что Влад вздрогнул. – Это не благодарность, Влад. Это – дробовик, который мы собственными руками вложили в руки толпе. И они стреляют, не в Морока, нет. Они стреляют друг в друга.

Тишина стала вязкой, как смола. И вдруг её разорвал резкий, дребезжащий звонок. Старый городской телефон, «вертушка», который они оставили больше для антуража. Звонок был настойчивым, пронзительным, как сигнал тревоги.
Влад медленно поднял трубку. И не успел даже сказать «алло».
– Вы довольны??? – голос в трубке был шершавым, как наждачная бумага по голой кости. Мужской. Взрослый. Полный такой ненависти и боли, что Влад физически отшатнулся. – Довольны теперь, святые вы наши? Из-за вашей святой «правды» мой отец сегодня утром повесился в гараже. Он почти восемьдесят лет… всю жизнь!.. скрывал, что его дед, мой прадед, служил у немцев полицаем. Чтобы семью не травили. Чтобы мы могли жить. А вы,… вы это вытащили всё на свет. Осветили прожектором. Назвали имя. Теперь мы – дети палача. Внуки предателя. Среди расстрелянных прадедом был его собственный сын, мой дед, командир того самого подпольного отряда сопротивления. Да, да и ещё раз да, прадед расстрелял собственного сына! Но когда громили, наш с отцом дом, про это все забыли. Спасибо. Спасибо за вашу правду. Пусть она вас сожрёт.
Щелчок. Резкий. Окончательный. Потом – протяжный гудок, заполняющий пустоту.
Влад стоял, не двигаясь, с ледяной трубкой у уха. Капли пота выступили у него на висках. Он медленно опустил трубку на рычаг.  Звук лёг на тишину, как крышка гроба.
– Первый камешек, – прошептал он, глядя в пустоту перед собой. Голос его был чужим. – Лавина начинается. Морок… он начал.
День.
Кафе «Лавка».
Центр.
Шум. Гул голосов, звон посуды, шипение кофемашины. Запах свежемолотых зёрен, сдобы и чего-то искусственно-сладкого. Казалось бы – островок нормальной жизни. Но и сюда добралась тень.
За угловым столиком, заваленным аппаратурой – камера на мини-штативе, диктофон, ноутбук – сидел молодой человек. Стильный, с бородкой хипстера и слишком умными глазами. Блогер. Миллион подписчиков. Имя – Максим. Позывной – «Правдоруб».
– Влад, – он улыбнулся, демонстрируя идеальные зубы. Камера жужжала, красный огонёк немигающим глазом смотрел на Влада. – Народ в сети бурлит. Один вопрос прям лидер рейтинга. Правда ли, что вы, как Воин Слова, фактически манипулируете Настей? Что она, дескать, лишь медиум, проводник для ваших текстов? Красивая обложка для вашего… как бы это сказать… литературного экстремизма?
Настя, сидевшая рядом, замерла. Её рука, державшая чашку с капучино, сжалась так, что фарфор затрещал. Оберег под тонкой тканью блузки вспыхнул – резким, почти белым светом, ослепительным на мгновение. Воздух вокруг столика дрогнул, как над раскалённым асфальтом.
– Мы – «Неразлучники», – её голос прозвучал негромко, но с такой ледяной, режущей сталью в интонации, что улыбка у «Правдоруба» сползла. – Не «он» ни «я». Мы. Одно целое. Одна воля. Одна память. Попробуйте разделить кровь в сосудах. Попробуйте разделить дыхание. Не делите нас. Это… опасно.
Камера "Правдоруба" внезапно дала сбой. На экране вместо его лица на секунду мелькнуло что-то древнее - кожаный переплёт, испещрённый рунами. Влад почувствовал, как печать Ратибора в его кармане стала раскалённой.
Позже, выйдя на улицу в густую толчею обеденного часа, Настя остановилась посреди потока людей. Закрыла глаза. Вдохнула полной грудью – воздух, пропитанный выхлопами, дождём и человеческим потом.
– Чувствуешь? – прошептала она, открывая глаза. В них был неподдельный ужас. – Воздух… он стал колючим. Как будто в каждой молекуле – осколки стекла. Как будто каждый прохожий шепчет тебе в спину: «Зачем? Зачем вы это сделали? Кому от этого легче?»
Влад взял её руку. Его пальцы сомкнулись на её запястье – крепко, надёжно. Перстень «Лад» на его безымянном пальце ответил мгновенно – волной тепла, нежной, но мощной, как объятие. Она влилась в Настю, согревая ледяные пальцы, немного успокаивая дрожь.
– Это не они, это не люди, Насть, – сказал он тихо, глядя поверх голов толпы, куда-то в серую даль. – Это – Голос Морока. Он учится. Учится говорить их языком. Шептать их страхами. Дышать их болью. Он нашёл новое оружие. Наших же рук дело.
Вечер.
Сеть.
Хэштег #Неразлучники полыхал в топе.
Океан мнений, ярости, благодарности и отчаяния.
«Слава Неразлучникам! Вернули имя моему прадеду – герою Сталинграда! Его подвиг не забыт! #ПамятьЖивет» – восторженный пост с фото пожелтевшей похоронки.
«Вы – монстры! Разорили нашу семью! Из-за вашей «правды» дед умер от стыда! Он не вынес, что все узнали про его отца! Вы убили его!» – гнев, слезы, фотография пожилого мужчины в гробу.
«Правда освобождает? Да она убивает! Убивает покой, убивает семьи, убивает веру! Хватит копаться в гнили прошлого!» – рациональный, но отчаянный крик.
«Они просто пиарятся на костях! Где доказательства? Где архивы? Одни слова!» – язвительный скепсис.
И как нож в спину. Анонимный пост. Без аватарки. Никаких хэштегов. Только текст, набранный жирным шрифтом:

«А теперь СПРОСИТЕ У СВОИХ "ХРАНИТЕЛЕЙ ИСТИННОЙ ПРАВДЫ" –ЗНАЮТ ЛИ ОНИ САМИ ВСЮ ПРАВДУ? ЗНАЕТ ЛИ ИХ СВЯТАЯ НАСТЯ, ЧЬЯ ОНА ВНУЧКА? Знает ли она, что её родной дед – не герой, а расстрелянный палач из НКВД? Тот самый, что в 37-м отправлял в подвалы "врагов народа" сотнями? ИЛИ ВАМ, фанатикам, НУЖНА только УДОБНАЯ ПРАВДА? Та, что вписывается в ваш красивый миф о "Неразлучниках"?»
Настя сидела перед монитором, застыв. Цвет стремительно уходил с её лица, оставляя мертвенную бледность. Губы дрожали. Она смотрела сквозь экран, в какую-то страшную бездну.
– Дед… – её голос был еле слышен, хриплый. – Его имя… стёрли. Из всех списков. Даже из расстрельных. Как будто… его никогда не существовало. Я знала, вся наша семья знала, мы приняли это знание и жили с ним. Но как они.… Как они могли…
Влад, читавший через её плечо, не сдержался. Его кулак со всей силы обрушился на старый дубовый стол. Чашки подпрыгнули. Ноутбук едва не упал. Перо, лежавшее рядом, взметнулось в воздух, как разбуженная хищная птица, оставляя за собой короткий, ядовито-серебристый след, который медленно растворился.
– Морок! – прошипел Влад, его глаза горели яростью первобытного зверя. – Он снова здесь. Он роется в наших ранах. В самых старых, самых глубоких. Он знает, где копать.
Ночь.
Квартира в Кунцево. Финал затишья.
Дождь хлестал теперь с яростью рассерженного зверя, превратившись в настоящую бурю. Вода потоками стекала по стёклам, искажая мир за окном в абстрактные пятна света и тьмы. Влад сидел за столом, пытаясь писать. Перо скользило по бумаге, оставляя строки, но мысли путались, цеплялись за эхо голоса из телефона, за насмешливый взгляд напыщенного блогера.
– Влад! – резкий крик Насти из спальни заставил его вздрогнуть. – Гляди!
Он поднял голову. Настя стояла у окна в спальне, указывая пальцем на улицу. Влад резко встал и быстро подошёл к ней.
Напротив, на том самом ярко-красном постере «Неразлучники», который уже промок насквозь, кто-то вывел баллончиком огромные, небрежные, злобные буквы:
«ЛЖЕЦЫ»
Красная краска по красному фону, но контрастная, ядовитая. Она стекала вниз кровавыми потёками под ударами дождя.
Рядом на подоконнике лежала свежая, ещё пахнущая типографской краской газета. Заголовок на первой полосе бил в глаза, как пощёчина:
«ДЕДЫ В ОКОПАХ, ВНУКИ В СУДАХ: КАК «РАЗОБЛАЧИТЕЛЬСКИЙ УГАР» РАЗРУШАЕТ СЕМЬИ И РАЗЖИГАЕТ НЕНАВИСТЬ»
Ниже – во всех  ракурсах, фотографии разбитых окон в посёлке Солнечный.
Настя прижалась лбом к холодному стеклу. Её отражение в мокром окне дрожало и расплывалось в потоках воды, как призрак. В глазах стояла глубокая, леденящая тоска.
– Мы тогда победили Морока в Библиотеке… – прошептала она, глядя на кровавое «ЛЖЕЦЫ» и разбитые окна на фотографиях в газете. – …Но сейчас мы проигрываем здесь. В своём мире. На своей земле. Ведь мы всё  сделали правильно? Что мы сделали не так? В чём  мы ошиблись? Мне кажется мы… выпустили не того джинна из бутылки. И он нас уничтожает.
Внезапно оберег на её груди – тот самый кусочек солнечного света – вспыхнул. Черным. Густым, вязким, поглощающим свет. На миг – всего на миг – в её глазах, отражающих мокрое стекло и кровавую надпись, мелькнуло нечто очень древнее и безжалостное. Этот взгляд был не Насти, это был уже Взгляд Богини-Лады. Богини, видевшей рождение и гибель тысяч миров. Взгляд, лишённый человеческих сомнений и жалости. Взгляд существа, для которого боль – лишь инструмент, а память – лишь глина в руках гончара.
– Или… – голос Насти изменился. Стал чужим, металлическим, резонирующим, как удар меча о камень. – …Это и есть новая форма победы? Порядок, рождающийся из хаоса? Или хаос, рождённый из порядка? Сила зла, рождающаяся из… слабых духом людей?
Влад замер, поражённый этим взглядом и этим голосом. Он хотел что-то сказать, схватить её за руку.… Но его внимание привлекло странное движение за окном.
Внизу, в глубокой подворотне напротив, где царила кромешная тьма, лишь слегка рассеиваемая отблеском уличного фонаря, шевельнулась тень. Не какой-то бесформенный тенепут. Не призрак Морока. Человек. Высокий, худощавый, в длинном, промокшем кожаном плаще с поднятым воротником. Шляпа с широкими полями скрывала его лицо. Он стоял неподвижно и смотрел прямо на их окно. В его руке, опущенной вдоль тела, был старомодный кожаный портфель, явно очень тяжёлый, битком набитый чем-то. Даже сквозь ливень и стекло Владу показалось, что на потрёпанной коже портфеля проступают полустёртые буквы какого-то грифа. Что-то вроде «ХРАНИТЬ ВЕЧ…».
Человек не двигался. Просто стоял и смотрел точно в их окно. Как памятник. Как предупреждение.
Затишье кончилось. Буря началась не за окном их уютной квартиры. Она непосредственно вошла в их дом. Без предупреждения, резко, одним движением. Она пробралась в их сердца. И несла она не водные струи с грозовых облаков, а пепел сожжённых надежд и острое лезвие новой, невидимой войны.
«Самые опасные бури, – промелькнула мысль у Влада, ледяная и чёткая, – рождаются в самой глубине тишины. Когда ты этого меньше всего  ждёшь. Морок знает это. Он уже здесь. Он смешивает чистую правду с ядом отчаяния и ненависти в душах людей. А мы,… мы - "Неразлучники", своими собственными руками – ложка за ложкой – кормим этой адской смесью всех без разбора,  подносим к губам мира…, и они проглатывают это не глядя».
Перстень на его пальце вдруг стал тяжелее. 
Оберег Насти — холоднее. 
И в тишине квартиры, среди книг и старых фотографий, он услышал шёпот. 
Голос Георгия  Стрешнева. 
Который говорил:
«Ты делаешь ошибку, мой дорогой потомок. 
 Ты думаешь, что правда освобождает. 
 Но она иногда очень сильно ранит.
А иногда и убивает. 
 Убивает покой. 
 Убивает семью. 
 Убивает любовь. 
 Ты хочешь, чтобы все всё помнили? 
 Хорошо. 
 Пусть помнят… 
 Только пусть не боятся принимать правду, такой, какая она есть».
Влад закрыл глаза. 
Шёпот исчез. 
Но комочек сомнения остался в груди.
Когда часы пробили 23:33, в комнате запахло полынью и старыми книгами. Тень в подворотне напротив опустила голову - и они увидели, что портфель в его руках теперь открыт. Из него струился чёрный дым, формируя в воздухе знакомые силуэты: лица их родителей, детские фотографии, страницы их собственных дневников...
 Сейчас им необходим был совет, совет богов.
Влад подошёл к столу. 
Расправил лист. 
Опустил перо.
И написал:
«Продолжай?».
Потому что теперь он знал: 
Война за память — это война за душу человечества. 
И она не заканчивается.
;

Часть третья:
 "Совет богов"

Дождь бил в окно с такой яростью, будто хотел ворваться внутрь и смыть всё дочиста, стереть следы их существования. Капли стекали по стеклу, словно слёзы невидимого великана, скорбящего о чём-то давно утраченном. Влад стоял у подоконника, пальцы сжимали перо так крепко, что костяшки побелели. Оно было холодным, но не мёртвым — в нём чувствовалась слабая, едва уловимая пульсация, как у зверя, истекающего кровью, но ещё не сдавшегося. 
Настя сидела за столом, листая свежий номер газеты. Бумага шелестела под её пальцами, словно вздыхала. Заголовок кричал жирным чёрным шрифтом, будто выкрикивал обвинение: 
«"НЕРАЗЛУЧНИКИ" РАЗЖИГАЮТ НЕНАВИСТЬ: КТО СТОИТ ЗА ИХ "ПРАВДОЙ"?» 
Под текстом — фотография. Разбитые окна. Люди с кулаками. Плачущая старуха, прижимающая к груди портрет молодого мужчины в военной форме. 
— Это не мы, — прошептала Настя. Голос её дрогнул. — Мы не призывали к этому. Мы просто…
— Дали им правду, — закончил Влад. — А правда, оказывается, может быть ядом. 
Он отвернулся и посмотрел в окно. 
А в этот момент её талисман в очередной раз моргнул чёрным.
В подворотне, напротив, там, где тьма была гуще, чем просто отсутствие света, стояла фигура. 
Высокий, худой человек в длинном кожаном плаще. Шляпа с широкими полями скрывала лицо. В руке — тяжёлый портфель, потрёпанный, с потёртыми уголками. На его боку угадывались полустёртые буквы: «ХРАНИТЬ ВЕЧ…». 
Он не двигался. Не дышал. Просто стоял. И смотрел. 
— Он снова здесь, — сказала Настя, ледяным голосом, не отрываясь от газеты. 
— Он был здесь всегда, — ответил Влад. — Просто теперь мы его видим. 
Фигура в подворотне медленно подняла руку и длинный, костлявый палец, будто выточенный из жёлтой кости указал  на Влада.
Влад сорвался с места, выскочил из квартиры и рванул вниз по лестнице.
Тень в подворотне растаяла, как сон, растворяющийся при пробуждении. Когда Влад распахнул входную дверь подъезда, мокрый асфальт пустого переулка отражал лишь жёлтый глаз уличного фонаря да косые струи ливня. Ни плаща, ни шляпы, ни зловещего портфеля с полустёртым грифом «ХРАНИТЬ ВЕЧ…». Только лужа, где он стоял, чуть глубже других, да едва уловимый запах нафталина, пыли архивов и старой кожи переплётов. А ещё что-то сладковатое. Как тление.
– Ушёл, – пробормотал Влад, втягивая холодный воздух. 
– Или не приходил вовсе? – Настя стояла за его спиной, обхватив себя руками. Оберег под свитером тускло пульсировал, отливая мутным янтарно-черным свечением. Ее глаза, ещё минуту назад затянутые ледяной плёнкой взгляда Богини-Лады, теперь смотрели растерянно и по-человечески устало.
– Он играет с нами, – сказал Влад, вытирая дождь с лица. – Как кот с мышью. 
– Или ждёт, – добавила Настя, ее голос звучал отрешённо. Оберег под одеждой слабо мерцал тем же тревожным янтарно-черным. – Ждёт, когда мы сломаемся. Когда сами попросим… забвения. 
Они замолчали, слушая, как дождь выстукивает по крышам и подоконникам новый код: 
«Ост-ро-рож-но. О-пас-но. Ост-ро-рож-но. О-пас-но».
В следующий момент
Будто кто-то провёл ледяным пальцем по их спинам, пробуждая каждую клетку тела. 
— Слышишь? — спросила она, не оборачиваясь. 
— Да. 
Дождь прекратился, но воздух был влажным, тяжёлым, словно пропитанным ртутью. Луна висела низко, огромная и бледная, как слепое око забытого бога, смотрящего на них с холодным безразличием.
Из-за угла дома послышался цокот копыт – звук был нежный переливчатый, звенящий, как мелодия хрустального колокольчика о лёд. Под свет тусклого фонаря вышел их верный проводник в мир Нави – белый конь, такой же грациозный, как в ту самую первую ночь их знакомства, когда все только началось. 
Хвост и грива цвета лунного света – не белого, а именно холодного, мерцающего лунного сияния, как ледник под звёздным небом.
Глаза – два бездонных колодца, полных звёзд. Из ноздрей вырывался лёгкий пар, голубовато-серебристый, как дыхание далёких миров.
Он парил посреди переулка, не касаясь земли — его копыта парили в сантиметре от асфальта, оставляя после себя мерцающие следы, похожие на руны.
— Он пришёл за нами, — сказала Настя. 
— Значит, пришла пора, — ответил Влад. 
Они переглянулись. 
Вопросов не было. 
Они шагнули вперёд. 
Даже не думая, как уйти незамеченными из самого сердца страны, златоглавой столицы, в мир Нави – к древним и мудрым божествам за столь необходимым советом. Они не стали возвращаться, чтобы проверить дверь и выключить свет, не брали вещей – только талисман на груди Насти, ключ к забытым страницам истории – печать Ратибора,  зажатая в кармане Влада и перстень-печать "Лада" на безымянном пальце. 
Просто посмотрели друг на друга – и в этом взгляде было все: страх, усталость, горечь, но и непреклонность, решимость, уверенность.
Они шагнули вперёд под косой дождь. 
Конь приветствовал их. Он склонил могучую голову, и его дыхание-туман окутал их – холодный и живой. 
Ни страха, ни сопротивления. 
Они одновременно коснулись его боков. 
Исчезновение из Москвы мира Яви и появление в мире Нави произошло без хлопка, без вспышки, без малейшего звука. 
Один миг — и мир перевернулся. 
Москва, дождь, фонари — всё исчезло. 
Теперь они стояли на неизвестной им до этого момента чёрной каменной платформе, висящей в пустоте. 
Под ногами — плита, испещрённая светящимися рунами. Они пульсировали, как вены, наполненные звёздным светом. 
Вокруг — бесконечная тьма. 
Не пустая. 
В ней мерцали звёзды. Рождались и умирали галактики. Сверкали молнии далёких бурь. 
Перед ними бушевал костёр из звёздной пыли и первозданного мрака. 
Их ждали двое. 
Беззвучные взрывы сверхновых звёзд озаряли их лица. 
Перун.
Бог-громовержец стоял у наковальни — массивной глыбы чёрной материи, на которой лежал раскалённый докрасна сгусток энергии. 
В его руках был молот. 
Орудие творения и разрушения.
Каждый удар рождал молнию. 
Не просто электрический разряд — живую, яростную сущность, которая извивалась в воздухе, шипела и гасла, поглощаемая бездной. 
Он не смотрел на них - лишь продолжал работу. 
Его исполинский молот с глухим, сокрушающим реальность, стуком обрушивался на раскалённый докрасна сгусток энергии. Каждый удар рождал не простую искру, а крошечную молнию-демона, которая с шипением извивалась и гасла, поглощённая бездной. 
Искры-смерти осыпали Велеса. 
Бог мудрости и справедливости сидел на корточках у самого края бездны, его лицо – вечная, вырезанная из тёмного дерева улыбка – было обращено вниз, в звёздную пустоту. Он ловил падающие искры-сверхновых звёзд голыми руками, словно безобидные снежинки, и рассматривал их перед тем, как отпустить в небытие. 
— Вы пришли, — сказал Перун, не поднимая головы. 
Его голос был гулом землетрясения, звуком разрывающейся материи. 
— Мы пришли за советом, — ответил Влад. 
— За советом? — рассмеялся Велес. Его смех был похож на шелест старых страниц. — Или за оправданием?
Перун наконец, оторвался от наковальни. 
Его глаза — две вспышки молний — ощупывали их пронзительным взором.
— Вы дали людям правду. 
— Да, — сказала Настя. 
— И что они сделали с ней? 
Влад молчал. 
– Ваши люди… – заговорил Перун, снова продолжив монотонные удары молотом. Звук его слов заставлял дрожать всё пространство вокруг Влада и Насти. – …Рвут друг друга на части. Как псы, озверевшие от запаха крови. Вы дали им Правду!
Он с силой опустил молот. 
БУМ. БАЦ. ХРЯСЬ. 
Новая молния-демон взвилась и погасла. 
– Но, Правда без Мудрости – всё равно что меч без рукоятки в руках младенца. Вы больно режетесь сами и случайно калечите других. Глупость.
– Глупость? – Настя сделала шаг вперёд. Ее хрупкая девичья фигура в промокшей куртке и джинсах казалась ничтожной перед исполином, но оберег на ее груди ярко вспыхнул – янтарным цветом предупреждения, окаменевшей слезы, застывшей смолы времени.
Свет был яростным и устойчивым. 
— Мы хотели, чтобы они помнили! — воскликнула Настя. 
— Помнить — не значит мстить, — сказал Велес. Он поднял руку, и в его ладони замерла пойманная звезда.  – Вы раскопали прошлое. Но не дали людям сил принять его. 
– Мы дали им силу сопротивляться Мороку! –  голос Насти звенел, как надтреснутый колокол во время священного набата. В нем не было прежней уверенности, но была ярость и вызов. – Силу знать Истину! Силу не быть рабами чужих, лживых сказок и льстивых обещаний Морока!
Велес медленно, словно скрипя невидимыми суставами, повернул голову. Его глаза, глубокие, как колодцы, ведущие в ядро расплавленной планеты, впились взглядом в Настю. В руке он сжимал только что пойманную искру-сверхновой звезды. Она пульсировала в его ладони, как живое, обречённое сердце. 
– Силу? – переспросил он мягко. В его голосе зазвучала древняя, как само время, ирония, терпкая, как дым костра. – И что они делают с этой «силой», дитя моё?
Он поднял руку с искрой. 
– Они не знают, с какой стороны на неё смотреть. Они – как обезьяны, нашедшие гранату. Бросаются. Тянут в разные стороны. Того и гляди уничтожат себя и других.
Он сжал ладонь. 
Искра погасла с тихим пшиком, как капля росы, упавшая на раскалённые угли костра в ночь на Ивана Купала, оставив лишь запах озона. 
– Морок… – Велес кивнул куда-то в звездную тьму за платформой. 
Там, в глубине, на миг мелькнуло что-то маслянисто-черное, как копоть никогда не чищеных труб у печей крематория, скользкое, вобравшее в себя свет кромешной тьмы. 
– …он доволен. Его сила растёт с немыслимой скоростью. Не ото лжи, о неееет. От вашей всё сокрушающей правды. От этой боли, которую вы так щедро, так самонадеянно разлили по всему миру.
Он развёл руками, и в его улыбке была бездна холодного саркастического сочувствия. 
– Люди… они сами теперь взывают к нему. Шепчут в подушку, кричат в пустоту: «Забери! Забери эту боль правды! Верни нам покой неведения! Сделай, как было раньше!». И он… внемлет им. Шепчет в ответ сладкие обещания спокойствия. Дарит сладкое чувство обычного душевного забвения. Это его новая пища. Самая вкусная, питательная. Самая нежная, сладкая.
– Мы не сделали ничего плохого – Влад стоял, сжав кулаки до хруста в костяшках. Холодный пот от леденящего душу откровения стекал по его спине. В ушах, поверх гула Перунова молота и шипения умирающих молний, зазвучал голос Георгия Стрешнева – тот самый, из прошлой ночи, но теперь – усиленный в тысячу раз, вложенный в уста Велеса: 
«Ты делаешь ошибку, сын мой. Ты думаешь, что правда освобождает. Но она способна и убивать. Убивать покой. Убивать семью. Убивать любовь. Ты хочешь, чтобы все всё помнили? Хорошо. Пусть помнят,… но только не страдают сами и не заставляют страдать других. Смотри, что ты наделал со своей вселенской правдой…»
Велес лишь подтвердил самое страшное. 
Теперь не Морок был их главным врагом в предстоящей битве. 
Им противостояла сама природа человека – его страх перед болью, его жажда удобного забвения.
Настя стояла неподвижно. Янтарный свет оберега плясал на ее лице, делая его похожим на маску. В ее глазах, отражающих костёр из звёздной пыли и бездны, боролись два начала: человеческая боль Насти и холодная, всевидящая ясность и ярость Лады.
– Что же нам теперь делать? – спросил Влад, обращаясь к Перуну, к его сокрушающему молоту. Голос его был хриплым, но в нем не было слома. – Молчать? Позволить Мороку стереть все снова?
Перун перестал бить по наковальне. Он поднял голову и внимательно посмотрел на стоящую перед ним пару – "Неразлучники". Его глаза, как две вспышки молний в грозовой туче, уставились на Влада и Настю. 
– Бороться, Воин Слова, – прогремел он, и звук ударил по платформе. – И взвешивать свои решения, Хранительница. Со страхом людей. Собственным страхом. С причиной Страха. С корнем зла. С тем, что делает Правду – оружием самоуничтожения в неумелых руках.
Он указал молотом в ту же бездну, куда ранее кивал Велес. 
– Не Морок создал эту человеческую слабость. Он лишь… культивирует ее. Найдите источник сладкого яда. Найдите то, что питает его силу в Яви. И тогда…
Молот снова обрушился на наковальню. 
БУМ. КЛАЦ. ХРЯСЬ.
Новая молния-демон взвилась и погасла. 
– …тогда бейте в самое Сердце.
Велес тихо рассмеялся. Звук был похож на шелест высохших осенних листьев по утреннему широкому московскому проспекту. 
– Сердце зла, – прошептал он. – Оно может оказаться ближе, чем вы думаете, "Неразлучники". Гораздо ближе.
Его взгляд скользнул по Насте. По ее оберегу, все ещё пульсирующему тревожным янтарём. 
В ее глазах мелькнуло понимание, смешанное с ужасом. 
Конь с гривой лунного цвета нетерпеливо топнул копытом. 
Время на Совете истекло. 
Звёздный костёр пылал, бездна зияла, а ответы богов были страшнее любых вопросов. 
Борьба только начиналась. 
И поле битвы находилось не в Нави, и даже не в собственном мире людей, а в их сердцах…
…и, возможно, в их собственных душах.
Оно было настолько неожиданным, что Влад и Настя даже немного растерялись. 
Лунный странник цокнул копытом – и искры, разлетающиеся от наковальни Перуна, сменились хлёсткими каплями весеннего дождя. 
Неразлучники оказались в Кунцево, в переулке у дома, под тусклым фонарём и непрекращающимся косым дождём. 
Они долго стояли, держась за руки, не замечая, что промокли до нитки. 
И стояли бы, наверное, ещё дольше. 
Но талисман на груди Насти засветился тревогой – деревянная девушка взмахнула крыльями и потянула их в сторону подъезда. 
По приходу в квартиру они снова обнаружили конверт. 
Чёрный. Без адреса. Без подписи. 
Влад разорвал конверт. 
Внутри не было листка с угрозами. 
Там лежала старая фотография.
Выцветший снимок 1937 года.
Группа мужчин в форме НКВД у здания с колоннами. 
В центре — молодой офицер с резкими чертами лица. 
Его глаза — ледяные, пустые — смотрели прямо в душу. 
– Дед... – Настя схватилась за край стола. Её голос дрогнул. – Это он. Тот самый, о котором писали.
Фотография вдруг вспыхнула синим пламенем.
Но не сгорела. 
Вместо этого на её поверхности проступили другие изображения — как плёнка, прокручиваемая назад: 
- Тот же мужчина, но в гражданском, читает книгу ребёнку (отцу Насти?). 
- Он же, бледный, подписывает какой-то документ, рука дрожит. 
- Наконец — он сам, уже в роли жертвы, стоящий у стены с поднятыми руками.
Последний кадр застыл, покрылся кровавыми пятнами, и на обороте проступила надпись: 
«ВСЯКАЯ  ПРАВДА — ЛОЖЬ, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОЛНА. ВЫ ГОТОВЫ УЗНАТЬ ВСЁ?»
Перо Влада, лежавшее рядом, вдруг впилось в его ладонь, как укус змеи. 
Капля крови упала на фотографию — и комната наполнилась голосами: 
"Расстрелять!"
"Он же невиновен!" 
"Приказ есть приказ..." 
Настя зажмурилась, схватившись за оберег и потеряла сознание. 
Утро.
Оно пришло не со светом, не с будильником и не с щебетом птиц, а с вибрацией мобильных телефонов. 
Хэштег #Неразлучники снова полыхал, но огонь благодарности почти погас, вытесненный копотью гнева и страха.
«#Неразлучники – не герои, а провокаторы! Сколько ещё семей разорите своими «архивами»?»
«Они открыли ящик Пандоры! Теперь все друг друга ненавидят! Хватит!»
«#Правдоруб прав: кто их финансирует? Почему молчат о предках Насти? Им можно копать в чужих семьях, а в своих – табу?»
«Дети в школе из-за их «правды» дерутся – один дед герой, а у другого – полицай! Это вы хотели? Ублюдки!»
Слово «ублюдки» повторялось, как рефрен. 
«Провокаторы». «Поджигатели». «Опасные радикалы». 
Влад вслух прочитал заголовок в крупном государственном онлайн-издании, который всплыл у него в ленте: 
«Копаясь в грязном белье прошлого, так называемые «Неразлучники» сеют рознь и ненависть между гражданами, оскверняя светлую память героических предков. Их деятельность, финансируемая из сомнительных зарубежных источников, направлена на подрыв исторических основ государства...»
Настя молча тыкала пальцем в экран планшета, листая комментарии. 
Каждый – как удар тупым ножом. 
Ее лицо было каменным, но Влад видел, как мелко дрожит ее рука. 
– Продажные куклы, – прошептала она, остановившись на особенно ядовитом отзыве. – Враждебные силы. Оказывается, мы опорочили "светлое прошлое великой страны". Интересно, как они это совмещают с расстрелами под Ржевом? Или это уже тоже "светлое прошлое"?
Горькая ирония в ее голосе резала слух. 
Влад положил руку ей на плечо. 
Перстень «Лад» отозвался слабым теплом, но Настя не отреагировала. 
Оберег под свитером вспыхнул резко и коротко – черным.
День.
Давление нарастало, как атмосферное перед ураганом. 
- Звонки: городской телефон молчал, зато сотовые разрывались от анонимных номеров. Молчание в трубке, тяжёлое дыхание, короткие угрозы: «Заткнитесь», «Убирайтесь», «Сдохните». Иногда – плач женщин: «Мой сын теперь изгой в школе из-за вас!»
- Почта: В ящике, наряду с редкими письмами поддержки, появились конверты с фотографиями разбитых окон (Тех? Чужих?), с вырезками из старых газет о «врагах народа», с белым порошком внутри (оказалось мукой, но час паники был жутким). 
- Улица: Прохожие начинали узнавать их. Одни – с ненавистью (отворачивались, плевались, один раз бросили гнилой помидор, угодивший Владу в плечо). Другие – со страхом (шарахались в сторону, как от прокажённых). Детей одёргивали: «Не смотри на них!»
- Работа: Редакции, где они публиковались, стали вежливо отказывать: «Не в тему», «Не формат», «Слишком спорно». Их документальные зарисовки пропадали из сетей вещания без объяснений. Типография, печатавшая их тонкие книги, внезапно «обнаружила технические неполадки».
Они становились невидимыми изгоями.
Призраками, о которых все знают, но которых стараются не замечать. 
Правда, которую они несли, обернулась против них же – клеймом.
Вечер.
Тень возвращалась. 
Ровно в 21:00, когда сумерки сгущались в синеву, а фонари зажигали свои жёлтые глаза, он появлялся. 
Всегда в той же подворотне напротив. 
Всегда неподвижный, в плаще и шляпе, с тяжёлым портфелем в руке. 
Как страж.
Как судья.
– Он снова там, – Настя стояла у окна, не включая света в комнате. Ее профиль вырисовывался на фоне мокрого стекла. 
Влад подходил. 
Да. 
Тень.
Неприкаянная и навязчивая. 
Они пробовали выходить. 
Однажды Влад спустился вниз, решительно шагнул к подворотне. 
Но за несколько метров фигура растворилась. 
Не убежала – именно растворилась, как дым на ветру. 
Осталось лишь ощущение холодного сквозняка и тот же запах – пыли, кожи и чего-то горького, как полынь забвения. 
На асфальте – ни следа.
;

Часть четвёртая:
 "Правда"

За окном была просто замечательная весенняя погода. Лучи солнца плясали  по пожелтевшей от времени поверхности фотографий - тех самых, что лежали теперь на столе, превратив уютную комнату в поле боя между памятью и забвением.
Фотография деда Насти излучала холод. Не приятный холод старых библиотек, где знание дремлет в ожидании читателя, а ледяное дыхание открытой могилы. Мужчины в форме НКВД смотрели с неё пустыми глазами - глазами тех, кто давно перестал быть людьми, превратившись в функции системы. Особенно он - молодой ещё капитан с острыми скулами и подбородком, похожим на лезвие гильотины.
- Ты уверена? - спросил Влад, и его голос прозвучал странно глухо, будто их квартира вдруг наполнилась ватой. Он не отрывал взгляда от снимка, где его собственное лицо, казалось, искало отражение в чертах того человека.
Настя сжала оберег на груди так, что деревянные крылья Лады впились в ладонь, оставляя на коже узор, похожий на древние руны.
–Я знаю историю моего деда, - прошептала она. – Но знание - это не понимание. Я хочу увидеть... Хочу понять, как он мог...
Её палец коснулся фотографии, и комната взорвалась тишиной.
Стены поплыли, как мокрый пергамент, и вот они уже стоят в коридоре, стены которого сложены из папок с грифами "СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО", "ХРАНИТЬ ВЕЧНО" и - самое страшное - "УНИЧТОЖИТЬ". Воздух здесь был густым от запаха пыли, чернил и чего-то сладковато-гнилого - как старая кровь, впитавшаяся в дерево расстрельных сараев.
Из-за одной из дверей доносились голоса: "Товарищ Волков, вы понимаете, что подписываете?"
Ответ прозвучал чётко, без колебаний:
"Приказ есть приказ".
Настя толкнула дверь, и перед ними предстал кабинет, залитый неестественно ярким светом одинокой лампы под зелёным абажуром. За столом - он. Молодой. Красивый в своей жестокой правильности черт. Его форма сидела идеально, будто вросла в кожу. Перед ним - стопка документов, каждый с аккуратной печатью и подписью.
Он поднял голову и увидел их. Не сквозь время, не как видение - а прямо, осознанно.
_А, - сказал он, и в его голосе не было ни удивления, ни страха. – Пришли. Ну что ж, смотрите.
Его рука, такая похожая на Настину - те же длинные пальцы, та же линия запястья, развернула документ. Список. Имена. Фамилии. Даты рождения. И напротив каждого - краткая пометка: "Расстрелять", "10 лет без права переписки", "Отправить в лагерь". Будто меню в столовой для номенклатуры.
– Это не всё, - сказал дед, теперь его голос звучал странно - будто из-под земли, будто не он говорил, а кто-то, кто забрался под его кожу. – Хочешь увидеть, что было дальше?
Он встал и подошёл к шкафу. Достал другую папку. В ней - фотографии. Те же люди. Но уже в подвалах у стен, с глазами, затянутыми пеленой последнего ужаса.
– Это правда, внучка, - прошептал он, и теперь его губы двигались несинхронно со словами, будто кукла в плохом спектакле. - Ты хотела знать?
Настя зажмурилась, но было поздно, образы уже впились в её сознание, как крючья.
– Хватит! - крикнула она, и Влад рванул её за руку.
Коридор рухнул, как карточный домик они снова оказались в квартире, на полу, с фотографией, которая теперь почернела по краям, будто её подожгли изнутри.
– Он... он видел нас, - прошептала Настя, и её дыхание было частым и поверхностным, как у птицы в клетке.
–Это не он, - ответил Влад, но в его голосе не было уверенности. – Это Морок. Он играет с нами.
За окном, в подворотне напротив, стояла Тень. Высокий, худой человек в длинном кожаном плаще, с портфелем в руке. На этот раз он не просто наблюдал - он действовал.
Когда Влад подошёл к окну, незнакомец медленно, почти церемонно, поставил кейс на землю и открыл его. Изнутри вырвался не чёрный, а белый дым - ослепительно белый, как свежевыпавший снег на братской могиле. Он стелился по асфальту, принимая формы - справки, протоколы, приказы. Бумаги оживали, шептались, сливались в тени, которые ползли к дому. Но странное дело - эти тени не были мрачными. Они светились изнутри, как страницы старых книг, которые кто-то пытался сжечь, но они упорно не горели.
–Он выпускает их, - прошептала Настя, прижавшись лбом к холодному стеклу.
–Что? - не понял Влад.
–Не официальные версии. А те, реальные истории, что должны были остаться в архивах или сгореть.
Тени поднялись по стене, как облака светлого дыма. Окно запотело, и на стекле проступили слова: "ВРАГ НАРОДА", "ПСИХИЧЕСКИ НЕСТАБИЛЕН", "ЛОЖНЫЕ ПОКАЗАНИЯ".
– Они стирают правду, - сказал Влад. – Заменяют её.
Настя схватила перо со стола - их верное оружие, их посох и меч.
–Нет, – возразила она. – Он выпустил неудобные правдивые данные.
Она провела пером по стеклу, как скальпелем по живой плоти. "УНИЧТОЖИТЬ" - написалось золотыми буквами, и тени завизжали и отступили. Но внизу, в подворотне, человек в плаще только усмехнулся. Он знал - это только начало.
На кухне, за остывшим чаем, разгорался другой конфликт.
– Мы не можем остановиться, - сказал Влад, и его пальцы сжали кружку так, что костяшки побелели. – Если мы сдадимся сейчас, Морок победит.
– А если не остановимся, мы сломаем людей, - ответила Настя. Её голос звучал глухо, будто доносился из глубокого колодца. _ Ты видел, что происходит. Они не готовы к этой правде.
– Правда, не обязана быть удобной!
– Но она не должна убивать!
Они замолчали. Оберег Насти пульсировал тёмным светом, но теперь в его глубине мерцали янтарные искры - как далёкие звёзды в чёрной бездне.
– Лада..." - наконец заговорила Настя, –
она показывает мне другое. Что иногда забвение - это не слабость. Это защита. Как короста на ране, которая даёт ей зажить.
Влад встал так резко, что стул с грохотом упал на пол. – Ты говоришь, как Морок.
– Нет! – Она тоже поднялась, и теперь они стояли друг против друга, разделённые не расстоянием, а чем-то более страшным.
– Я говорю, как та, кто видит, во что превратились люди! Они не стали сильнее от нашей правды, Влад! Они стали злее! Они рвут друг друга на части, как голодные псы!
Перстень "Лад" на его руке Влада дрогнул, и он почувствовал, как что-то рвётся внутри - невидимая нить, что связывала их души.
Впервые за всё время между ними возникло не просто недопонимание - целая пропасть, полная невысказанных слов и обид.
Вечером в 23:33 пришёл Лунный странник, их верный конь, проводник в мир Нави.
Он появился без обычного цокота копыт - просто возник в переулке, как воспоминание, ставшее явью. Его грива переливалась лунным светом, а глаза были полны звёзд. Он смотрел на них, и в его взгляде читалось: "Время пришло".
Они не раздумывали. Рука в руке (единственное, что ещё связывало их) они шагнули к нему, коснулись его бока - и мир перевернулся.
Хижина Нестора-летописца парила в пустоте, как корабль в океане времени. Книжные полки здесь уходили в бесконечность, а воздух был густ от запаха пергамента и вековой мудрости.
Старик встретил их молча. Его глаза - два высохших колодца - видели слишком много, чтобы торопиться с выводами.
– Вы пришли за ответом, - сказал он, и его голос звучал как шелест страниц. - Но ответа нет.
– Мы должны знать, что делать, - потребовал Влад, но его слова упали в тишину, как камни в глубокий пруд.
Нестор вздохнул, этот вздох пахнул пылью и полынью. Он открыл перед ними книгу. Страницы были пусты. Потом на них стали проступать строки - но тут же исчезали, будто кто-то стирал их мокрой губкой. Иногда вместо букв появлялись капли, похожие на кровь.
– Будущее не написано, - прошептал летописец. - Оно зависит только от вас.
– От нашего выбора? - спросила Настя.
– От того, что вы решите забыть, - ответил он и закрыл книгу с глухим стуком. - Иногда, правда - это меч. И мечом можно защитить. Или убить. Выбирайте.
Когда они вернулись, в их квартире на подоконнике уже лежал чёрный конверт. Внутри - одна строчка: "ПОЗДРАВЛЯЮ. ВЫ СТАЛИ МОИМИ СОЮЗНИКАМИ".

Он сделал шаг вперёд,
Настя посмотрела на Влада, и в её глазах читалось то, что нельзя выразить словами. Они больше не понимали друг друга. А за окном, в подворотне, Тень ждала. С портфелем. С архивом. С новой правдой, которая могла стать для них последней.
Тишина в квартире повисла между ними, как туго натянутая струна.
Она была густой, как смола. Чёрный конверт лежал на подоконнике, его зловещая надпись будто прожигала взгляд. Влад стоял у окна, сжимая печать Ратибора так, что на ладони оставались красные отметины. Настя сидела в кресле, её пальцы нервно перебирали деревянный оберег на груди.
— Ты предлагаешь замалчивать правду? — голос Влада звучал хрипло. — После всего, через что мы прошли? 
— Я предлагаю выбирать, — ответила Настя, — Не всякая правда несёт свет. Некоторые истины — как огонь: без контроля они сжигают все дотла. 
–Значит, ты предлагаешь просто... забыть? — голос Влада звучал хрипло, будто он говорил сквозь стеклянную перегородку. – Сделать вид, что этих страниц в истории не было?
– Как ты не понимаешь? Я предлагаю не забыть, а выбрать, — ответила Настя, и её голос вдруг зазвучал иначе — глубже, древнее, с лёгким эхом, будто говорила не только она, но и кто-то другой. – Дать людям время. Правда, как лекарство — в слишком большой дозе она становится ядом.
Печать Ратибора в руке
Влада вдруг стала нагреваться — тяжёлый металл затрепетал, будто живой. 
— Это начало конца, Настя. Сегодня мы скроем одно, завтра — другое... 
— А если не скроем, завтра не наступит никогда! — она поднялась из кресла.
Влад резко повернулся.
– Цензура — это первый шаг к забвению! Ты сама говорила это, когда мы разрушали Библиотеку!
– Я была наивна, — в голосе Насти зазвучали металлические нотки. Её глаза потемнели, стали глубже, словно в них отражалось небо перед грозой. – Лада показывает мне другое. Иногда забвение — это не поражение, а... милосердие.
– Милосердие?! — Влад засмеялся, и в его смехе было что-то дикое. – К кому? К палачам? К их жертвам? К нам самим?
Оберег на груди вспыхнул темно-янтарным светом, отбрасывая на стены дрожащие тени, Настя его сняла и зажала в руке. — Ты видел, что творится в городе! Люди рвут друг друга на части из-за имён, которые мы вернули! 
Он сделал шаг вперёд, поднял печать — древний металл заурчал, словно медведь, разбуженный среди зимы. 
— Тогда мы будем бороться! 
— Бороться? — Настя засмеялась, и в ее смехе звенели слезы. — Против чего? Против людей? Против их боли? – оберег больно кольнул палец, Она непроизвольно разжала кулак, талисман взмахнул крыльями и взлетел.
В этот момент печать Ратибора в руке Влада обожгла ладонь. Он её не удержал — реликвия выскользнула, описала в воздухе дугу... 
И ударилась об оберег Насти. 
Раздался звук, будто треснул лёд на древнем озере. 
Печать и оберег слиплись на мгновение — свинец и дерево, история и память — и из точки их соприкосновения хлынул ослепительный свет. 
Когда Влад смог снова открыть глаза, в центре комнаты стоял 
Человек из подворотни. 
Только теперь его плащ висел у него на предплечье, как кожа, сброшенная змеёй. Шляпа была зажата в длинных пальцах. Лицо — бледное, с резкими чертами, слишком знакомыми Насте. 
Дед. 
Не  тот молодой офицер с пустыми глазами, что на фотографии, и не тот, кого они видели, случайно оказавшись в  его кабинете — не холодный офицер НКВД. Его глаза... Они горели жизнью.
— Не бойтесь, — сказал он, и его голос звучал как шелест страниц в запретной библиотеке. — Я не пришёл судить. 
Портфель в его руке открылся сам — с тихим стоном, будто давно запертая дверь. Внутри не было бумаг.
Время? — прошептала удивлённо Настя. 
И правда: в глубине портфеля клубились образы. 
Москва, охваченная огнём. Люди с фотографиями в руках, бьющие друг друга. Настя и Влад — лежащие в луже крови на пороге собственной квартиры.
— Это случится — если вы не поймёте, — сказал призрак. Его пальцы сжали край портфеля, и видение изменилось: 
Тот же город, но тихий. Люди у мемориалов. Новые имена на старых памятниках. И они сами — седые, усталые, но полные жизни.
— А это — если вы выберете. 
Влад шагнул вперёд: 
— Кто ты? Что ты? 
Призрак улыбнулся — и в его улыбке было что-то бесконечно печальное. 
— Я — то, что осталось от капитана Евгения Волкова после того, как он узнал правду. После того, как он подписал последний приказ — на самого себя. 
Настя ахнула. Призрак кивнул: 
— Да. Я понял. И заплатил цену. Но моя память..., она застряла между. Между правдой, которую нельзя сказать, и ложью, которую нельзя принять. 
Портфель захлопнулся с глухим стуком. 
— Вы сейчас стоите на том же перекрёстке. 
Образ деда начала расплываться, как туманная утренняя дымка с восходом солнца. 
— Лада права, — прошептал он, глядя на Настю. — Но и Ратибор тоже. Ищите третий путь. 
Последнее, что они увидели — его руку, указывающую на печать и оберег, лежащие теперь рядом на полу... 
...и сливающиеся в один странный предмет — дерево, пронизанное свинцовыми жилами. 
За окном, в подворотне, шевельнулась тень. Но теперь она кланялась — как союзник, а не враг. 
Влад поднял новый артефакт. Он был тёплым.
— Что мы будем делать? — спросил он тихо. – И аккуратно повесил новый талисман Насте на шею.
Настя прикрыла его руку своими ладонями: 
— Будем фильтровать правду. Не скрывать — но и не ранить ею, как мечом без рукояти. 
Печать и оберег вместе пульсировали у неё на груди. 
Где-то вдали завыла сирена — но теперь это звучало не как предупреждение, а как... начало чего то нового.
Утро ворвалось в квартиру золотыми лучами, разливаясь по полу, как тёплый мёд. Солнечные зайчики танцевали на стенах, целуя старые фотографии, разложенные на столе. Влад сидел на кухне, обхватив руками кружку с уже остывшим кофе. Настя напротив - ее пальцы перебирали новый талисман на груди, где свинец и дерево сплелись в странном, но гармоничном союзе.
Они не говорили. Им не нужно было слов. Влад поднял взгляд - Настя ответила лёгкой улыбкой. Этого было достаточно. В этом молчаливом диалоге они и составили план: не отказываться от правды, но и не обрушивать ее на людей, как лавину. Дозировать. Оберегать. Как врач, дающий сильное лекарство маленькими порциями.
Их размышления прервал стук в дверь. Не резкий звонок, не грубый удар кулаком - а лёгкое, почти нежное постукивание, будто кто-то боялся разбудить спящих.
Влад и Настя переглянулись. Никто не приходил без предупреждения.
Он встал, подошёл к двери. Заглянул в глазок.
На площадке стояла... девочка. Лет пяти, не больше. В простеньком синем платьице, с растрёпанными соломенными волосами. В руках - старый, затёртый до плеши плюшевый мишка с одним глазом.
Влад открыл дверь. Девочка подняла на него огромные серые глаза - чистые, как утреннее небо после дождя.
- Я пришла к вам, - сказала она, и ее голосок звенел, как хрустальный колокольчик. Не прогоняйте, пожалуйста. У меня никого нет. Я хорошая.
Настя, подошедшая следом, ахнула. Влад замер.
Девочка улыбалась. Просто улыбалась - без страха, без хитрости. Как улыбаются дети, когда видят что-то очень-очень хорошее.
Но самое странное было не это.

Странный был ее мишка.
Тот самый один глаз игрушки... Он был не пуговицей, не бусинкой. Он был - настоящим. Живым. И смотрел прямо на них с бездонной глубиной, в которой угадывалось что-то древнее, мудрое и... знакомое.
- Ты... кто ты? - прошептала Настя, опускаясь на корточки перед ребёнком.
Девочка протянула руку и коснулась нового талисмана на груди Насти.
- Я - то, что вы создали, - сказала она серьёзно, совсем не по-детски. - Когда соединились Печать и Оберег. Когда, Правда и Милосердие стали одним целым.
Мишка в ее руках моргнул. Один раз. Медленно.
- Меня зовут "Память", - продолжила девочка. - Обычная настоящая "Память".
Влад почувствовал, как по его спине побежали мурашки. Он посмотрел на Настю - и увидел в ее глазах то же понимание. Это не просто ребёнок. Это... воплощение того самого компромисса, к которому они пришли.
Девочка шагнула вперёд, переступив порог.
- Можно я останусь? - снова спросила она уже детским голоском. - Я буду хорошей. Я буду помогать.
Настя протянула руку, дрожащими пальцами коснулась соломенных волос.
- Конечно, - прошептала она. - Останься.
Девочка засияла. Она вбежала в квартиру, оглядываясь по сторонам с искренним детским любопытством. Ее мишка... его живой глаз теперь смотрел куда-то вглубь комнаты, будто видел то, что не могли видеть они.
Влад закрыл дверь. Его рука сама нашла руку Насти. Их пальцы сплелись.
За окном, в подворотне, тень в плаще сделала последний поклон... и растворилась в солнечном свете навсегда.

 Начиналась Новая глава.
И начиналась она с детского смеха, наполнившего их дом.
;

Часть пятая:
"Осознание Врага"


Начиналась Новая глава.

И начиналась она с детского смеха, наполнившего их дом.

Память, воплощённая в хрупком теле ребёнка, — оказалась невероятно весёлой, активной и любознательной. Ее глаза, большие и ясные, впитывали мир с жадностью, с которой голодный хватает хлеб. А ее мишка… его единственный живой глаз видел то, что было скрыто от остальных.

Она действительно оказалась очень любознательной непоседой.

Первые дни после её появления напоминали хаотичный водоворот. Девочка-Правда не знала усталости. Мишка, у которого был один единственный, но живой глаз, мишка с которым она не расставалась, сканировал всё вокруг с неуёмным интересом. Девочка задавала вопросы — десятки, сотни — о каждом предмете, каждой книге, каждой фотографии. Её жажда познания была бездонной.

— А это что? — спросила она, указывая на старую карту мира, висевшую в гостиной Влада. На ней границы были совсем другими.

— Это как было раньше, — ответила Настя, садясь рядом. — Много лет назад.

— А почему теперь не так? — последовал следующий вопрос.

— Потому что мир меняется, — вмешался Влад, улыбаясь. Её настойчивость была одновременно утомительной и очаровательной.

— А можно я посмотрю, как было на самом деле? — девочка подошла к карте, протянув руку.

Влад и Настя переглянулись. С момента её появления они чувствовали, что сила девочки растёт. Не только физически, но и... иначе. Как будто с каждым ответом, с каждой полученной истиной, она становилась чуть более... мудрой. И чуть менее... человеческой?

— Конечно, — сказала Настя, прикоснувшись к оберегу на груди. Он пульсировал тёплым светом.

Девочка положила ладонь на карту. Её мишка с живым глазом вдруг поднял голову. В комнате потеплело, словно солнце выглянуло из-за облаков. Изображение на карте заколыхалось, как вода. Линии границ побежали, сменились, исчезли. И... появилось нечто другое. Не карта, а... проекция, видение. Они увидели людей, одетых иначе, говорящих на других языках, но чувствовали их стремление, их страхи, их мечты. Всё было одновременно и здесь, и там. Это было не просто воспоминание — это было ощущение присутствия в другом мире - мире истины.

— Вот как было на самом деле, — прошептала девочка. И её голос зазвенел, как колокольчик, но в нём уже прозвучала не только детская чистота, но и глубина, от которой у Влада по коже пробежал холодок.

Следующие дни стали чередой путешествий. Влад и Настя, словно под гипнозом, соглашались на каждую просьбу девочки. Может быть, они искали способ понять её природу. Может быть, они надеялись найти в этих поездках ответы на свои вопросы. А может быть, они просто боялись оставаться в квартире, где тени от чёрных конвертов ещё не до конца рассеялись.

За неделю Влад и Настя посетили такое количество исторических мест и музеев, сколько не знали за всю прошлую жизнь... Они водили ее по музеям, архивам, старым улочкам Москвы, где каждый камень помнил больше, чем учебники истории. И с каждым днём Память взрослела.

Сначала она просто держала их за руки, широко раскрыв глаза перед витринами с древними артефактами. Задавала вопросы — точные, недетские, будто проверяла, насколько они сами понимают то, что показывают.

Первый день.

Влад, Настя и девочка-Память шли по Кутузовскому проспекту, минуя современные здания и приближаясь к участку, где время будто бы замедляло свой бег.

— А это что? — спросила девочка, поднимая голову и рассматривая архитектуру часовни. Её мишка, как всегда, был прижат к груди, его "глаз" — обычная пуговица, но Влад и Настя знали, что за этой пуговицей скрывается нечто большее.

— Здесь покоится память одного из великих полководцев, — ответил Влад. — Михаила Илларионовича Кутузова. Он спас Россию в войне 1812 года.

— А что значит "спас"? — девочка остановилась, её взгляд стал пристальным.

Настя нахмурилась.

— Он победил Наполеона, — сказала она.

— А кто такие Наполеон и Россия? — последовал следующий вопрос.

— Это... это сложно, — Влад замялся. Наполеон – враг, завоеватель. Россия это все мы, это наша страна.

— А почему они воевали? — девочка шагнула вперёд, и её шаги звучали странно — слишком отчётливо, будто отражались не только от асфальта, от чего-то, более глубокого.

Они подошли к часовне. Её русско-византийские формы выделялись на фоне окружающей застройки. Несмотря на то, что купол и часть колокольни были утрачены, здание всё ещё внушало уважение. Но глаз девочки-Памяти сразу устремился не к архитектуре, а к обелиску, установленному перед часовней.

— А это что? — она указала на гранитный монолит.

— Это обелиск, — ответил Влад. — В честь павших солдат.

— А кто они? — девочка подошла ближе. — И почему они погибли?

Настя обменялась взглядом с Владом. В её обереге мелькнул сигнал тревоги. Что-то здесь было не так. Они оба чувствовали это.

Девочка положила руку на камень. Её мишка вдруг зашевелился. Его глаз снова стал живым.

И в этот момент... надпись на обелиске начала меняться.

Буквы, высеченные в камне десятилетия назад по приказу чиновников, начали блекнуть. Камень словно "вздохнул", и на его поверхности проступили... другие символы. Новые. Истинные.

— Здесь нет могилы, — сказала девочка. Её голос звучал как эхо. — Здесь только ложь. 300 умерших от ран русских воинов покоились на Дорогомиловском кладбище. Кладбище закрыли, прах воинов осквернили, когда копали котлованы под ЦКовские дома на Кутузовском проспекте. Вторая ложь заключается в том, что обелиск поставили задолго до появления Моссовета. – А потом резко развернулась к Владу — Почему ты не предотвратил этот беспредел? — спросила девочка глядя в его глаза.

Он открыл рот, но не смог ответить. Когда был установлен этот монумент, он ещё даже не родился.

Мишка в её руках издал лёгкий звук, похожий на смех. Его глаз снова стал обычной пуговицей.

— Правда может быть опасной, — Как вздох понимания произнёс Влад. — Потому что люди боятся её.

— А ты боишься? — девочка посмотрела ему в глаза.

Влад замялся.

— Иногда, — сказал он честно.

— А ты? — девочка повернулась к Насте.

— Я... я боюсь потерять себя, — прошептала Настя. — Боюсь стать такой, как они.

— Тогда вы должны быть осторожны. — Сказала девочка.

— Мы должны отсюда уйти, — сказал Влад. — Здесь не место для разговоров.

— А если здесь не место, то где? — девочка улыбнулась. — Страх везде. В каждом камне. В каждой надписи. В каждом человеке.

И в этот момент Влад понял - пробуждённая память... требовала цены.

Они ушли, обелиск остался.

Потом был Политехнический музей.

— Вот это, — Влад указал на старый паровоз, — один из первых в России, Построен в XIX веке.

Память прижала мишку к груди и подошла ближе.

— Он помнит, — прошептала она.

— Что помнит? — насторожилась Настя.

— Как люди кричали. Когда он вёз их на войну. И когда вёз обратно — тех, кто уже не мог кричать.

Влад и Настя переглянулись. Они не ожидали, что обычный экскурс в историю техники обернётся таким откровением.

— Ты… слышишь его? — осторожно спросил Влад.

Девочка кивнула.

— Вещи помнят. Даже если люди забыли.

И тогда мишка в ее руках медленно повернул голову и посмотрел на паровоз. Его стеклянный глаз вспыхнул тусклым золотом, и на мгновение Владу показалось, что стальная махина вздохнула, выпустив клубы несуществующего пара.

Архив.

Второй день.

Они привели ее в Государственный архив.

Пыльные коридоры, бесконечные стеллажи с папками, запах старой бумаги и чернил. Девочка с Мишкой на руках шла между ними, касаясь пальцами корешков, будто читая их, как слепой читает шрифт Брайля.

— Здесь много забытого, — сказала она.

— Ты можешь найти что-то конкретное? — спросила Настя.

Девочка-Память остановилась у одной из полок, потянулась к толстой папке с выцветшей надписью: «Дело № 437/586. 1956 г.»

— Что, Это… — Влад замер.

— Это дело Твоего деда, — закончила Память.

Она не стала открывать папку. Просто положила на неё ладонь, и бумага под ее пальцами вдруг пожелтела ещё сильнее, будто время ускорилось.

— Он не хочет, чтобы ты это читал.

— Почему?

— Потому что некоторые вещи… они как раны. Если ковырять — никогда не заживут.

Настя сжала кулаки.

— Но мы должны знать правду!

Память посмотрела на неё с грустью.

— Правда бывает разной. Иногда она лечит. А иногда — убивает.

Мишка в ее руках закрыл свой единственный глаз.

Потом они вместе гуляли по старой Москве, по переулкам, где время словно застыло.

— Здесь, — Девочка-Память тронула стену дома, — жил поэт. Все его стихи сожгли. Но стена помнит.

— А здесь, — она остановилась у неприметного подъезда, — была мастерская. Художник рисовал портреты тех, кого на следующий день уводили на расстрел.

— Как ты это знаешь? — спросил Влад.

— Потому что я — Память. А память… она не только в книгах. Она в камнях. В стенах. В земле.

Она наклонилась и подняла застрявшую между брусчаткой старую монету.

— Вот. 1917 год. Ее обронил мальчик, когда бежал, а за ним бежал целый взвод жандармов.

— Он спасся?

Девочка сжала монету в кулаке.

— Нет, он вёл их за собой, для того чтобы отомстить своему отцу революционеру. А эта монета была его наградой за предательство.

Она бросила монету обратно на землю.

День третий:

Музей Победы.

Они стояли перед монументом освободителям. Воздух был наполнен тишиной и болью. Настя сжала руку Влада. Она чувствовала эту — холодную тяжесть утрат, вибрирующую в памятнике.

— А эти люди... они, правда, были? — спросила девочка, глядя на бронзовую скульптуру.

— Конечно, — ответил Влад. Его голос дрогнул. Он вспомнил старика принёсшего печать Ратибора, имя его, сына которое было возвращено в историю.

Девочка кивнула и подошла к мемориальной доске. Её пальцы скользнули по именам. И вдруг... они начали светиться. Не все. Новые. Те, чьи истории были украдены, чьи имена были стёрты.

— Они не должны быть забыты, — сказала девочка. Её голос звучал как эхо из далёкого прошлого. — Они очень ждут, чтобы их вспомнили.

Влад почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Оберег Насти засветился, но свет его был не радостным, а обеспокоенным.

— Что ты видишь? — спросила Настя.

— Я вижу их, — ответила девочка. — Я вижу, как они падали. Как они кричали. Как они сражались, молились, умирали.

Она обернулась. Живой глаз медвежонка смотрел прямо на Влада. В этом взгляде была не только жалость, но и... осуждение?

— Почему ты не предотвратил эту войну? — спросила она.

Влад снова не знал что ответить. Он не мог изменить прошлое.

Люди.

Четвёртый день.

Они сидели в кафе, когда к их столику подошёл старик.

— Вы… те самые? «Неразлучники»?

— Да, — осторожно ответила Настя.

Старик сел без приглашения. Его руки дрожали.

— Мою жену… ее дед был в списках тех, кого вы опубликовали. Расстрелян в 37-м. Теперь на неё показывают пальцами. Говорят — «дочь врага народа».

— Мы… мы не хотели… — начала Настя.

— Я знаю, — старик махнул рукой. — Но что нам теперь делать?

Девочка протянула ему мишку.

— Подержите.

Старик растерянно взял игрушку.

— Зачем?

— Чтобы помнить не только плохое, — сказала Девочка-Память.

Мишка открыл глаз и посмотрел на старика. Тот вдруг глубоко вздохнул, и слезы покатились по его щекам. Но он улыбался.

— Спасибо, — прошептал он.– И вернул игрушку.

Когда он ушёл, Влад спросил:

— Что ты сделала?

— Дала ему то, что он действительно хотел, — ответила Память. — Не забвение. А прощение.

Курган

День пятый.

Они приехали в Курскую область. Солнце палило немилосердно. Ветер шелестел травой, словно листал страницы древней книги. Здесь, среди полей, возвышался курган — могила неизвестного воина времён монгольского нашествия.

— Он тоже ждёт, чтобы его вспомнили? — спросила девочка.

— Возможно, — ответил Влад. Он чувствовал тревогу, исходящую от перстня. Память этого места была тяжёлой.

Девочка подошла к кургану. Её мишка вдруг выскользнул из её рук и упал на землю. Все замерли.

Мишка не двигался. Его живой глаз смотрел в небо. И вдруг... из него вырвался луч света. Он ударил в землю у подножия кургана.

Земля задрожала. Пыль закружилась. Из глубины веков раздался голос. Глухой, древний, полный боли.

— Кто... разбудил меня?

Влад сжал от страха кулаки. Перстень на его пальце вспыхнул ярким светом. Настя приготовилась к защите.

— Я, — сказала девочка. Её голос звучал теперь совсем не по-детски. Он был глубоким, как эхо подземелий. — Я пришла, чтобы ты не был забыт.

— Забыт... — эхом повторилось слово. — Я был забыт... столетиями... Мой князь пал... моя дружина рассеялась... Имя моё... стёрто...

— Но теперь ты можешь напомнить о себе, — сказала девочка. — Ведь ты не один, у тебя есть потомки.

Богатырь поднялся из земли. Это был воин в латах, покрытых ржавчиной. Его лицо было скрыто под забралом шлема. Но глаза... глаза горели тусклым светом.

Влад немного опешил и повернулся к девочке.

— Кто ты? — спросил он.

— Я — Память, — ответила девочка. — И я дарю её тем, кто был забыт.

Тень воина склонила голову.

— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, что вспомнили.

Он начал таять, как утренний туман. Перед исчезновением он протянул руку... и передал Владу что-то. Маленький медальон с выгравированным именем.

— Верни это... родным, — прошептал он. — Пусть знают... я не забыл их, пусть и они узнают обо мне.

И он исчез.

Влад сжал медальон в руке. Он чувствовал его тяжесть. Это была не просто вещь. Это была жизнь, возвращённая из забвения.

— Ты... ты можешь возвращать души? — спросил он, глядя на девочку.

— Я могу возвращать Память, — ответила она. — А души... они сами решают, хотят ли они вернуться.

Настя посмотрела на мишку. Его глаз снова стал обычным. Но в глубине она увидела что-то... другое. Что-то древнее.

День шестой: Санкт-Петербург. Музей политической истории.

Они стояли в зале, где хранились документы времён репрессий. Воздух был плотным, как будто пропитан страданием. На стенах висели фотографии людей с пустыми глазами. Имена на табличках под фотографиями были выцветшими.

— Здесь много боли, — прошептала девочка.

— Да, — ответила Настя. — Здесь много забытых судеб.

— А можно... я посмотрю, что было на самом деле?

Влад и Настя кивнули. Они уже привыкли к её способностям. Или пытались привыкнуть.

Девочка подошла к одной из фотографий без подписи. Это была женщина. На её лице застыла улыбка, но глаза были полны страха.

Девочка положила руку на стекло рамки.

И вдруг... зал наполнился голосами. Голосами плача, крика, мольбой о помощи. Они слышали, как женщина прощалась с сыном. Как её вели по коридору. Как она кричала имя любимого человека. Как её имя исчезло из всех документов.

— Она была учительницей, — сказала девочка. — Она любила детей. Она писала стихи. Её звали Анна Ивановна Соколова.

Фотография вдруг ожила. Они увидели женщину молодой, смеющейся, держащей за руку маленького мальчика.

— Она хотела, чтобы её сын знал всю правду, — продолжала девочка. — Но именно выросший сын, узнав всю правду, убил её.

Влад сжал кулаки. Он чувствовал, как внутри него растёт гнев. Гнев на тех, кто уничтожал жизни, стирая их из истории.

— Мы вернём её имя, — сказал он.

— Вы уже вернули, — ответила девочка. — Я просто напомнила.

Седьмой день.

Они стояли на Воробьёвых горах, смотрели на город, раскинувшийся внизу.

— Что теперь? — спросил Влад.

— Теперь вы выбираете, — сказала Память.

— Выбираем что?

— Какую правду нести. Ту, что ранит? Или ту, что исцеляет?

Настя посмотрела на свой талисман — сплав печати и оберега.

— А можно и то, и другое?

Память улыбнулась.

— Можно. Но осторожно.

С каждой новой полученной информацией, она взрослела. Её движения становились более уверенными. Её взгляд — более проницательным. Её вопросы — более глубокими.

Ее взросление было неестественно быстрым. Неразлучники не удивлялись, в мире, где печати древних князей оживали, а боги давали советы в звёздной бездне, это казалось почти обыденным.

К концу недели на заднем сиденье их потрёпанного автомобиля сидела уже не пятилетняя малышка, а стройная девушка лет шестнадцати, с тем же соломенным цветом волос, но теперь собранных в тугую косу, и все тем же мишкой в руках.

Она сидела, прижав к себе мишку, и смотрела в окно. Её лицо было серьёзным. Взгляд — отрешённым.

— Ты устала? — спросила Настя, глядя в зеркало заднего вида.

— Нет, — ответила девочка. — Я просто думаю.

— О чём? — спросил Влад.

— О том, сколько ещё забыто, — ответила она. — О том, сколько ещё ждёт, чтобы их вспомнили.

В салоне повисла тишина. Только шум колёс по асфальту нарушал её.

— Мы сделали многое, — сказал Влад. — Но ты права. Это только начало.

— Начало? — девочка повернулась к нему. Её глаза блестели. — Или конец?

— Что ты имеешь в виду? — спросила Настя.

— Я имею в виду, — ответила девочка, — что вы думали, что боретесь за правду? Но правда... правда, может быть опасной.

Она обняла мишку. Его глаз снова поднялся и посмотрел на Влада.

— Вы думаете, что Морок — ваш враг? — продолжала девочка. — Но вы ошибаетесь. Морок — всего лишь тень. А тень возникает лишь там, где свет правды встречает препятствие.

Это препятствие — внутри каждого.

Это страх.

Страх перед болью. Перед истиной. Перед переменой.

Уничтожьте страх и исчезнет тень.

Влад резко нажал на тормоз. Машина остановилась на обочине.

— Что ты сказала? — спросил он.

— Я сказала, что страх — это ваш настоящий враг, — ответила девочка. Её голос звучал теперь совсем не по-человечески. — Страх перед правдой. Страх перед болью. Страх перед тем, что мир не такой, каким вы его хотите видеть.

— Ты... кто ты на самом деле? — спросил Влад.

Девочка улыбнулась. Это была не детская улыбка. Это была улыбка, полная древней мудрости и холодного знания.

— Я — то, что вы создали, — сказала она. — Когда соединили Печать и Оберег. Когда попытались примирить Правду и Милосердие. Я — воплощение вашей мечты. А он образ вашего кошмара.

Она посмотрела на мишку. И мишка, в ее руках, наконец, открыл оба глаза.

Эпилог.

В ту ночь им приснился Совет богов.

Перун бил молотом по наковальне.

Велес ловил падающие звезды.

И оба смотрели на них с улыбкой.

— Ну что, — спросил Велес, — поняли наконец?

— Поняли, — ответил Влад.

— И что же?

— Что правда — как огонь, — сказала Настя. — Может согреть. А может — сжечь дотла.

— И что же вы теперь будете делать?

— Они будут осторожны, — ответила за них Девушка с Мишкой на руках.

И боги засмеялись.

Потому что это был правильный ответ.
;

Часть шестая:
 "Колесо истории"

Рассвет проник в комнату сквозь полупрозрачные занавески, оставляя на стене причудливый узор, похожий на тень от древнего календаря. Влад проснулся от странного ощущения — тишины. Не просто тишины, а от ощущения одиночества. Он потянулся к Насте, но его рука коснулась только прохладной простыни.
— Настя? — позвал он, садясь на кровати.
Комната была пуста.
Влад почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он встал, натянул халат и вышел в гостиную. Настя уже была там, сидела на диване, обхватив колени руками. Её лицо было бледным, а в глазах — тревога.
— Ты тоже это почувствовала? — спросил он.
— Да, — прошептала она. — Оберег… он пульсирует. И перстень твой тоже. Что-то не так. Что-то очень не так.
Они посмотрели друг на друга.
Они вдвоём направились в комнату Девочки-Правды, теперь уже Девушки.
Единственным свидетельством того, что девочка-Память действительно была здесь, был её плюшевый медвежонок, лежащий аккуратно посередине кровати. Его глаза, некогда живые и вращающиеся, теперь казались обычными — стеклянными и пустыми пуговицами.
Влад взял игрушку в руки. Внезапно, не издавая ни звука, медвежонок заговорил. Его голос был тихим, как шелест листьев деревьев в почти безветренную погоду.
— Её больше здесь нет. Она вернулась туда, откуда появилась. В Правь. Что-то случилось. Что-то большое. Исчезло... Колесо Истории. Оно держало равновесие. Теперь... всё идёт наперекосяк.
Медвежонок замолчал, и его глаза потускнели ещё больше.
В мыслях "Неразлучников" читалось одно и то же — понимание. Их битва в альтернативной реальности, их победа над узлом Забвения, их возвращение домой — всё это имело последствия. И теперь эти последствия стучались в их дверь.
Перстень «Лад» на пальце Влада вдруг запульсировал с новой, тревожной частотой. Он излучал не синий свет, как обычно, а странный, мерцающий оттенок — будто смесь золота и мрака. Оберег Насти тоже засветился, но его свет был прерывистым, как будто он сам не понимал, что происходит.
— Мы должны отравиться, — сказала Настя. — Туда. В Навь. Что бы там ни происходило — это связано с нами. С нашим Посвящением. С нашим выбором.
Влад кивнул. Он чувствовал это — тяжесть ответственности, которая снова легла на его плечи. Их мир, их Явь, казался теперь хрупким, как лёд под весной. А в глубине души, как эхо древнего зова, зазвучал голос Велеса — тихий, но полный тревоги.
Они не знали, что их ждёт в Нави. Но знали одно — их путь только начинался. И теперь он вёл не к победе, а к разгадке. К великой истине, которая могла, как спасти, так и уничтожить всё, во что они верили.
Их следующий шаг был очевиден. Они должны были вернуться в Сердце Миров. Туда, где всё началось. Туда, где теперь нарушено равновесие.
Туда, где сломалось древнее Колесо Истории.
День тянулся медленно, как будто само время боялось ускориться и приблизить неизбежное. Влад и Настя не решались покидать квартиру. Каждый раз, когда кто-то звонил в дверь или проходил мимо окна, их обереги пульсировали тревожным светом. Медвежонок лежал на столе, безжизненный, но его присутствие наполняло комнату тягой к ушедшей девочке и тревогой за то, что ждало их впереди.

— Мы должны быть готовы, — сказала Настя, перебирая пожелтевшие страницы старых летописей, которые хранились у них в шкафу. — Если Колесо Истории действительно сломалось, это значит, что границы между мирами становятся нестабильными. Что угодно может проникнуть в Явь.

Влад кивнул, проверяя содержимое своего походного саквояжа: перо, начертанные Ладой, несколько фолиантов с заклинаниями, которыми Настя ещё так ни разу и не воспользовалась, перстень "Лад", который теперь был неотъемлемой частью его руки. Он был тёплым, но его свет стал призрачным, как будто сам артефакт чувствовал близость чего-то древнего и могущественного.
Они решили пройтись по улицам Москвы.
Почти сразу они заметили странные изменения, первые признаки перемен.
Поначалу это было не сильно заметно, почти неощутимо. Люди на улице вдруг начали останавливаться, вслушиваясь во что-то невидимое. В их глазах появилось замешательство. Кто-то из прохожих вдруг остановился посреди тротуара, прижав ладони к вискам, как будто в его голове зазвучали чужие голоса.
— Смотри, — прошептала Настя, подходя к окну. — Они начинают, что то вспоминать.
На экране телевизора, включённого в магазине электроники, мелькнули кадры старого фильма. Но это был тот, да не тот фильм, который они знали почти наизусть. На другом экране по новостному каналу кадры, вырезанные репортажи о событиях, которые "никогда не происходили".
Влад почувствовал, как его перстень затрепетал. Он сжал кулак. В воздухе повис запах старой бумаги и пыли забытых архивов.
— Кажется, что-то началось, — сказал он. — Колесо Истории начинает вилять.

К обеду перемены стали заметнее. В парке, за окном, двое мужчин начали спорить о событиях, которых не было в школьных учебниках. Один утверждал, что его дед погиб в битве, которой никогда не было. Другой — что его прабабушка получила награду за открытие на Урале залежей минерала, который не может существовать даже теоретически.
Социальные сети взорвались. Люди публиковали фотографии, которые не могли объяснить. Старые письма, найденные в подвалах домов. Страницы из дневников, написанных на языке, который никто не учил. Все это вызывало бурю комментариев, возмущений, но и — интереса. Альтернативная история начала пробуждаться в их родном мире.
— Они не просто вспоминают, — сказала Настя. — Они начинают верить в то, чего, никогда не было.
А вместе с верой возвращалась и боль. Боль утрат, не до конца осознанных. Боль обид, которые хранились в глубине семейной памяти, словно семена, ждущие дождя.
Влад и Настя вернулись домой, а через минуту в дверь позвонили. Влад посмотрел в глазок. На пороге стоял седой человек в штатском, с потрёпанной сумкой и усталыми глазами.
— Я пришёл, потому что мне приснилось имя, — сказал он, когда Влад открыл дверь. — Имя, которое не должно было быть забыто. Я... я хочу, чтобы вы помогли мне вспомнить.
Влад почувствовал, как перстень на его пальце вспыхнул тёплым светом. Это был не сигнал тревоги. Это был сигнал... Непонимания.
— Заходите, — сказал он.
Настя уже стояла в гостиной, оберег на её груди светился мягким, успокаивающим светом. Она смотрела на вошедшего человека и кивнула.
— Меня зовут Борис Михайлович, — сказал гость, усаживаясь на предложенный стул с явной неуверенностью. — Я... пенсионер. Историк, в прошлом. Или, скорее, был им, пока не начал... видеть вещи.
Он положил потрёпанную сумку на пол и снял старую кепку.
— Мне восемьдесят три. Всю жизнь учил, преподавал, писал статьи о революции, о раннем Советском государстве. Знал даты, имена, документы... наизусть. — Он устало потёр виски. — Но две недели назад мне приснилось имя. Товарищ Коммун. Не Коммунист. Не Коминтерн. Коммун. И лицо... лицо, которого нет ни в одном учебнике. Ни на одной фотографии в архивах. Хотя, — он замолчал, — теперь я понимаю, что он должен был быть.
Он глубоко вдохнул.
— Всё началось в 1917-м, осенью. Ленин вернулся. Революция шла. Но рядом с Лениным, в тени, действовал другой человек. Молодой, но с харизмой. Он не выступал на митингах, не писал статей. Он организовывал. Он создавал ячейки, объединял отряды, сводил людей. Его звали Коммун. Он был не членом партии — он был партией. Или, может быть, её душой. Он говорил, что партия — это не программа, это люди. Люди, объединённые идеей общего, неделимого целого. Отсюда и имя — Коммун. Не коммунист. Коммун. Целое. Единство.
Настя незаметно подала Владу ручку и лист бумаги. Он кивнул, готовясь записывать.
— Ленин его ценил, — продолжал Борис Михайлович. — Боялся? Может быть. Коммун видел дальше. Он говорил, что революция — это только начало. Настоящее дело — построить новое общество, не на ненависти к старому, а на любви к новому. Он выступал против жестокости, против хаоса. Он предлагал порядок, но не диктатуру — самоорганизацию. Он мечтал о... — он запнулся, — о мире без государств. О коммунах, которые сами решают свои дела. Он был... анархистом? Нет. Он был Коммуном.
— После Октября Коммуна отправили в Сибирь. Не в ссылку. В качестве... посла. Он должен был объединить рабочие советы, договориться с крестьянами, остановить кровопролитие. Он ушёл. И... исчез. Официально — погиб в стычке с белогвардейцами. Но писем, докладов, даже слухов — не осталось. Как будто его и не было.
— А партия? — спросила Настя.
— Да. Партия. Те, кто были ближе к Ленину, переименовали её. Из "РСДРП (б)" в "ВКП (б)". Потом в "КПСС". Но первоначальный проект устава, который исчез, назывался "Коммунистическая партия России". В честь него. В честь Товарища Коммуна. Но имя это вычеркнули. Почему? Что он сделал? Или... чего не сделал?
— Он вернулся? — спросил Влад.
— Нет. Или... не совсем. Два года назад, в 2004-м, я читал диссертацию одного аспиранта. Упоминание. Одно имя. "Коммун". Я тогда подумал — опечатка. Но две недели назад... я вспомнил. Всё. Как будто сон стал воспоминанием. Я искал. В архивах — ничего. В интернете — ничего. Только... эхо. В рассказах стариков. В заметках на полях старых книг. И имя. Коммун.
Он посмотрел на Влада и Настю.
— Я не сумасшедший. Я просто... помню. И хочу, чтобы кто-то ещё тоже вспомнил. Потому что если этого человека стёрли из истории, значит, его идеи были слишком опасны. А если они были опасны... может быть, они были и правы?
В комнате стало тихо. Только тиканье часов на стене отсчитывало секунды. Оберег Насти пульсировал чуть быстрее, а перстень Влада излучал тёплый, почти живой свет. Они включили телевизор, по всем каналам шёл документальный фильм про Товарища Коммуна.

На улице стало темнее раньше обычного. Ещё  не было и 16 часов, а Небо окрасилось в странные цвета — багровый, пурпурный, словно закат, но без солнца. Воздух дрожал от напряжения, будто сам мир готовился к переменам.

На часах ещё не было и 16 часов, а за окном было уже темно.
Влад с Настей любезно предложили проводить гостя до самого дома.
Им самим хотелось ещё раз пройтись по московским улицам.
Проводив Бориса Михайловича до подъезда и убедившись, что он благополучно зашёл внутрь, Влад и Настя направились обратно. Улицы уже окутывала вечерняя мгла, но необычное освещение, исходящее от неба, придавало знакомым домам чужеродный, тревожный оттенок. Воздух был плотным, почти вязким, как будто сама реальность начала сопротивляться изменениям, пытаясь сохранить своё равновесие.
— Что-то не так, — нарушила тишину Настя, останавливаясь. Её оберег засветился тусклым, пульсирующим светом, словно предупреждал об опасности.
— Да, — согласился Влад, чувствуя, как перстень «Лад» на его пальце внезапно стал горячим. — Очень не так.
Битва началась.
Из теней между домами начали выползать силуэты. Не люди, не животные — нечто иное. Тени, но не просто тени. Они были плотнее, зловеще мерцающими краями, и в их глубинах мелькали искажённые, злобные глаза. «Тенепуты», существа Забвения, давно прячущиеся в закоулках человеческой памяти, теперь чувствовали трещину в реальности. И они знали, кто её причинил.
— Неразлучники, — прошептал один из силуэтов, и его голос звучал как скрежет стекла. — Вы разбили узел. Вы нарушили порядок. Вы... вспомнили.
— Они думают, что мы слабы, — добавил другой, его форма колыхалась, принимая очертания давно забытых лиц. — Без своего командира...

Влад почувствовал, как по спине пробежал холодок. Морок, их главный враг, устранён. Но его слуги, его твари, чувствовали возможность. Возможность стереть их, стереть новые воспоминания, вернуть всё в забвение.
— Беги! — крикнул он Насте, но она уже выхватила перо, подаренное Ладой.
Оберег на её груди вспыхнул ярким, золотистым светом, очерчивая контуры её фигуры в воздухе. Перстень Влада тоже ответил — его серебристое острие засветилось холодным, синим пламенем.
— Мы не позволим, — сказала Настя, и её голос звучал твёрдо, несмотря на тревогу в глазах.
Тени двинулись вперёд. Они не спешили — знали, что жертва не убежит. Их движения были неестественно плавными, как будто они не переступали, а скользили по самой ткани мира.
Настя взмахнула пером. Оно как лазерное лезвие перерезало одного из тенепутов, и тот закричал — звуком, похожим на рвущуюся плёнку. Существо расплылось и исчезло.
— Без Морока... они стали смелее. Но слабее — прошептал Влад, чувствуя, как перстень на его руке начинает вибрировать с новой, тревожной частотой.
Настя кивнула, её оберег тоже пульсировал с учащённым ритмом. Артефакты реагировали не только на атакующих тварей, но и на что-то ещё. На что-то, что пробуждалось в глубинах Нави. Что-то давнее. И могущественное.
— Нужно уходить отсюда, — сказала она. — Это место становится для нас смертельной ловушкой. Они слабы, но их слишком много.
Влад оглянулся по сторонам. Тени уже окружили их со всех сторон. Их глаза, полные злобы и голода, смотрели на Неразлучников с жаждой. Они чувствовали, что именно эти двое стали причиной разлома в реальности. И теперь они хотели стереть эту причину — навсегда.
— Мы окружены, мы будем сражаться, — сказал Влад, и его голос звучал твёрдо, как удар молота по наковальне.
Перстень "Лад" вспыхнул ещё ярче, а оберег Насти излучил такой мощный свет, что на мгновение тени отступили, зажмурившись от его яркости.
Битва началась.
Последний тенепут распался, испуская зловонную струю чёрного пара, который тут же рассеялся под мощным золотым светом оберега. Влад, тяжело дыша, опустил руку с перстнем. Металл был раскалён, как кипящий металл, и пульсировал с учащённым ритмом. Настя стояла рядом, её лицо блестело от пота, но в глазах горел холодный огонь решимости. Перо в её руке дымилось, как после соприкосновения с кислотой.

— Их слишком много, — прошептала она, оглядывая улицу, где тени уже начали собираться снова.
Влад кивнул, чувствуя, как перстень на его пальце непривычно дрогнул. Это было не предупреждение. Это был... зов. Глубокий, вибрирующий зов, словно кто-то ударил в колокол в самом сердце мира.
— Стой, — сказал он, хватая Настю за руку. — Что-то…
Перстень "Лад" вдруг вспыхнул. Не просто засветился, а взорвался светом. Серебристо-голубой луч ударил в небо, и в тот же миг воздух потрескался, как стекло. Вспышка ослепила их, заставив зажмуриться. И в этой вспышке — в образе, в видении, в воспоминании — они увидели:
Велес.
Стоял в центре Сердца Миров. Его лицо, обычно спокойное и вечно улыбающееся, было напряжено, обеспокоено. Его руки держали нечто — мерцающий артефакт, похожий на сломанное колесо. Его спицы были разрознены, обод разбит на несколько частей. Велес смотрел прямо на них. Его взгляд просил помощи.
Видение длилось доли секунды. Затем свет погас. Улица снова погрузилась в зловещее, пурпурное освещение. Влад пошатнулся, чувствуя, как его колени подкосились. Настя подхватила его.
— Ты в порядке?
— Да… нет. — Он сжал кулак. Перстень был холоден, как лёд. — Я видел… Велеса. Он держал… Колесо Истории. Оно… разбито.
Настя побледнела. Оберег на её груди тоже погас. Тенепутов нигде не было видно, путь домой был свободен.
На улице было тихо. Только дыхание, учащённое и тяжёлое, нарушало тишину.
— Это… последствия? — спросила она. — Наша победа?
— Нет, — прошептал Влад. — Не просто последствия. Мы… изменили что-то. Что-то, что держало равновесие между мирами. Что-то, без чего Навь… начинает просыпаться.
Он посмотрел на Настю. В её глазах отражался страх. Но и решимость. Та самая, что всегда была в них. Та, что делала их "Неразлучниками".
— Мы должны идти, — сказала она. — Назад. В Навь. На Совет Богов. Мы должны узнать правду. И… исправить это.
Влад кивнул. Он тоже чувствовал это — тяжесть выбора, который лежал на них. Но и ответственность. И долг. Перстень на его пальце затрепетал, словно соглашаясь. Оберег Насти тоже засветился, мягко, но уверенно.
Они вернулись домой. Комнату наполнил странный, статический заряд. Воздух дрожал. Время будто бы замедлилось. На часах было 23:32.
Они встали в центре комнаты. Держась за руки. Перстень и оберег светились в унисон. Их свет сливался в один луч — золотисто-синий, как нить, соединяющая два мира.
— Готова? — спросил Влад.
— Готова, — ответила Настя. — Что бы ни ждало нас в Нави — мы встретим это вместе.
Стрелки часов перевалили за 23:33. Воздух в комнате задрожал. Пространство перед ними заколебалось, словно поверхность воды от брошенного камня. Появилась тропа — мерцающая, полупрозрачная, ведущая в неизвестность. В ней мелькали образы: леса, камни, реки… и что-то ещё. Что-то огромное. Древнее. Неведанное.
Они сделали шаг.
И провалились в глубину миров.
;

Часть седьмая:
 "Момент в истории"

Поляна в Нави была пуста. Ни шёпота ветра в древних кедрах, ни отблеска звёздного света на листьях. Только молчание — тяжёлое, как погребальный камень. Влад и Настя стояли посреди круга из выжженной земли, где ещё недавно должен был собраться Совет Богов. Вместо них — пустота. И тишина, в которой слышался каждый удар сердца, каждый вздох, каждый тревожный пульс оберегов.

— Они ушли, — прошептала Настя, оглядываясь. — Не просто скрылись. Они… ушли. Как будто и не было их здесь.

Влад сжал перстень «Лад» на пальце. Он не светился. Только холодил кожу, как металл, вынутый изо льда. Впервые за всё время он почувствовал себя потерянным. Не в пространстве — в смысле.

— Не ушли, — раздался голос из-за спины. — Они очень заняты. Случилось несчастье: из артефакта «Колесо времени», которое старше всех богов, откололся и потерялся очень маленький осколок. Все боги отправились на поиски. Ведь если осколок не вернётся в лоно целого — время начнёт распадаться, как старая ткань под дождём.

Они обернулись. У кромки леса стоял их верный спутник в путях между мирами, Лунный Странник. Его грива, серебристая, как иней на лунной ночи, слегка колыхалась, будто в такт невидимому ветру. Глаза коня — глубокие, как колодцы времени — смотрели прямо на них.

— А сейчас вас ждёт Нестор-летописец, — произнёс Лунный Странник. — Он ждёт. У него к вам послание от богов, и он не один. К вам присоединятся помощники. Вам они хорошо знакомы. Они… Об этом вам расскажет Нестор.

Дом Летописца стоял на привычном месте, на краю мира. Ни деревень, ни троп. Только холм, покрытый мхом, и одинокая изба с крышей из чёрного дерева, что не гниёт и не стареет. Внутри — запах воска, пыли и чего-то ещё: как будто время здесь не текло, а оседало, как пепел после костра.
Нестор сидел за столом, склонившись над раскрытой книгой. Его пальцы, покрытые мозолями от длительного письма пером и шрамами от магических чернил и ожогов рун, медленно водили по строкам, будто читал не написанное им самим, а совершенно неизвестные строки. Рядом с ним — двое мужчин.

Один — Георгий Стрешнев. Тот самый, чья память была очищена ото лжи Морока. Его лицо было уставшим, но в глазах — свет, давно погашенный в Яви. Воин и герой истории. Другой — Евгений Волков. Моложе, с жёстким взглядом и руками, привыкшими к оружию, а не к перу. На груди — знак, который не был знаком ни в одном мире: круг, разбитый на сектора, с переплетёнными буквами Ц и Г.

— Вы опоздали — сказал Нестор, не поднимая глаз. — Но пришли вовремя. А это уже чудо.

— Где боги? — спросил Влад. — Мы должны были быть на Совете. Мы должны были узнать…

— Вы уже знаете, — перебил Нестор. — Вы видели. Вы чувствовали. Колесо Истории сломано. Оно не остановилось — оно начало рассыпаться. И теперь осколки падают во все возможные миры Яви. Боги успели собрать почти все, но один осколок утерян.

Он отложил книгу. На обложке — выжженное клеймо: «Всё могло бы быть иначе».

— Мир в альтернативной Яви, — продолжил он. — Мире, где революция не остановилась на России. Где она стала мировой. Где капитализм не просто побеждён — он даже не родился. Где вместо него — единый строй, единая воля, единая идея: Коммун.
— Коммун, — повторила Настя. — Не коммунизм. Не партия. А… человек. Мы уже сталкивались с историей о нём.

— Да, — кивнул Волков. — Я был наблюдателем в этом мире. Я жил там. И я знаю, что это не утопия. Это — порядок. Холодный, как сталь. Без выбора. Без "могло бы быть иначе". Там нет бедности, нет войны, нет частной собственности…, но нет и надежды. Никто не мечтает. Никто не сомневается. Потому что сомнение — это уже предательство.
— А Коммун? — спросил Влад. — Он был… богом?
— Нет, — ответил Стрешнев. — Он был обычным человеком. Но он стал символом. Он не писал трудов, не выступал на трибунах. Он собирал. Людей. Идеи. Движения. Он говорил: "Если мы не станем единым — мы исчезнем". И мир его послушался. В 1917-м он стоял рядом с Лениным. В 1925-м — он был в Берлине, Париже, Пекине. В 1933-м — весь мир был охвачен огнём революции. К 1950-му — капитализм был стёрт с лица земли.

— И теперь, — сказал Нестор, — граница между вашим миром и тем миром разрушена. Теперь ваши миры не просто сплелись — они стали перемешиваться. И теперь то, что было "могло бы быть", начинает "только так и никак иначе". В вашем мире появляются элементы альтернативной Яви. Здания, которых не было. Люди, которых не должно было быть. Идеи, которые не должны существовать.

— Сегодня утром, — вдруг сказал Волков, — в вашей реальности у московской станции метро "Комсомольская" и одновременно в Париже у метро Сан-Лазар появились два одинаковых плаката. На них — портрет Коммуна. Подпись: "Единство — наш путь". Явь начинает сливаться.

— А в мире Коммуна, — добавил Стрешнев, — я его посетил с инспекцией. Там люди начинают мечтать. Говорить о "свободе". Писать романтические стихи. Это чуждо для них. Это опасно. Там, откуда я пришёл, это карается. Их уверенности в завтрашнем дне гаснут. Их память стирается. Это — сбой в системе. А система не прощает сбоев.

Влад почувствовал, как по спине пробежал холод. Он вспомнил шёпот в квартире, голос Георгия Стрешнева, который говорил из прошлого, из будущего, из иного времени. Голос, что звал их. Голос, что был частью чего-то большего.

— Что нам делать? — спросил он.
Нестор встал. Подошёл к окну. За ним — где сливается небо и земля не линия горизонта, а щель. Тонкая, как трещина в стекле, но протянувшаяся по всей линии горизонта. Через неё просачивался свет — не солнечный, не лунный, а какой-то иной. Голубой, с золотыми прожилками. Как будто реальность пытается срастись, но не знает, как. Как свет от Перстня Влада и оберега Насти.
— Ваша задача, — сказал Нестор, — восстановить границу. Не уничтожить один мир. Не стереть другой. А восстановить порядок в обоих. Вернуть каждому миру его истину. Вашему — право на ошибку, на выбор, на "могло бы быть". Альтернативному — право на стабильность, на порядок, на их "только так и никак иначе".
— Но как? — спросила Настя. — Мы не можем просто "поставить стену". Это же не физическое пространство.
— Нет, — согласился Нестор. — Это ткань реальности. И чтобы её починить, нужно найти точку наложения. Место, где два мира соприкоснулись впервые. Где ложь Морока впервые искривила ход времени.
Ищите первую нестыковку истории.
— И где это? — спросил Влад.
— Октябрь 1917 года, — сказал Волков. — Петроград. Здание Смольного. В тот момент, когда Ленин объявил о власти Советов…, Коммун сделал шаг вперёд. Не для того, чтобы говорить. А чтобы заявить о себе. В тот миг он стал не просто соратником. Он стал символом. И в этот момент Морок вмешался. Он усилил его образ. Он внёс его в хроники. Он сделал его реальным в другом мире. И с тех пор — два потока времени начали ветвиться.

— Вы должны вернуться туда, — сказал Нестор. — Не как наблюдатели. Не как путешественники. Вы должны стать свидетелями. Вы должны увидеть, что на самом деле произошло. И затем — запечатать это. Поставить Печать Правды. А на их право развития. И на вашу историю без искажения.
— Но если мы это сделаем, — прошептала Настя, — альтернативный мир исчезнет?
— Нет, — ответил Нестор. — Вам предстоит это проделать дважды — в альтернативном и в собственном мире. Вам необходимо дважды подтвердить правду. Только тогда оба мира останутся. И ваш не изменится. Не будет никакого слияния. Оба мира станут… параллельной возможностью. Существовать параллельно. Как и должно быть. Как и было задумано. После того, как Морок стал ломать границы, будущее стало непредсказуемым.

Лунный Странник вошёл в дом. Его копыта не оставляли следов. Он стоял у двери, как страж.

— Время идёт, — сказал он. — Щель растёт. Скоро уже не будет иметь значения, где вы, а где — они. Скоро всё станет средним. Ни тем, ни этим. Ни правдой, ни ложью. Только — смутой и хаосом.

Влад посмотрел на Настю. Она кивнула. Без слов. Без сомнений.
— Мы готовы, — сказал он.
Нестор протянул им свиток. На нём — карта, нарисованная светом. По центру — Петроград. И точка. Мигающая. Как сердце.

— Возьмите. Это — нить. Она покажет путь. Но помните: в том времени вы не можете вмешиваться. Вы — свидетели. Любое действие — и вы разрушите оба мира.

— А если Морок будет там? — спросила Настя.

— Он уже там, — сказал Стрешнев. — Он всегда там, где меняется история.

— Георгий и Евгений, — добавил Нестор, — будут вашими незаметными телохранителями. Они знают оба мира. Они знают цену выбора. Они пойдут за вами, но не с вами. Будут в тени. Будут следить. И, если понадобится, — защитят.

Лунный Странник склонил голову. Влад и Настя взялись за руки. Перстень и оберег вспыхнули синим и золотым. Воздух задрожал. Щель в реальности расширилась.

— Время, — сказал Нестор, — начинается заново.

И они шагнули в прошлое. 
Чтобы спасти будущее. 
Чтобы вернуть каждому миру его правду. 
И его возможность быть иначе.

В  центре необъятной трещины между мирами
В глубинах Нави, в пещере, где хранилось время и погасшие звёзды, один из осколков «Колеса времени» застрял и дрожал. Он был крошечным, размером с семя одуванчика. Но в нём билась история — не времени, не выбора, а человека.
И где-то в Петрограде, в октябре 1917-го, в толпе у Смольного, человек в простой серой шинели сделал шаг вперёд, поднялся на броневик. 
Его лицо было неясным. 
Но в руке он держал идею.
И Морок, стоявший далеко в тени, улыбался.
Они оказались на Невском. На рассвете, в Петрограде.
С тихим хлопком, как будто дверь в прошлое закрылась за ними. Воздух был густым, пропитанным запахом угля, мокрого камня и напряжения, висевшего в воздухе, как пороховая гарь перед выстрелом "Авроры". Улицы были пусты, но не спокойны. Каждый фонарный столб, каждый косяк, каждая ступенька здания будто прислушивались.
— 24 октября 1917 года, — прошептала Настя, глядя на календарь у входа в табачную лавку. — Старый стиль. Завтра — штурм Зимнего.
— А сегодня — тишина перед бурей, — добавил Влад.
Нить, что дал им Нестор, пульсировала в его руке, как живая. Светящаяся карта на свитке показывала путь: от Невского до Смольного, через дворы, подворотни, по мосткам, через каналы. Они двинулись вперёд.

Первый цикл.
Утро.
Альтернативный мир.
Они прошли по Невскому. Уличный торговец продавал горячие крендели. Девочка в рваном платье просила милостыню. У подножия Александровской колонны солдаты с винтовками курили и спорили о хлебе. Всё как в учебниках. Как в кино. Как в памяти.
— Сегодня ничего не произойдёт, — сказала Настя. — Завтра — да. А сегодня — ожидание.
Они дошли до Смольного. Внутри — шум, суета, молодые люди с записками, женщины с чайниками, офицеры в полушубках. Ленин ещё не появился. Говорили, скоро будет.
— Нужно найти Коммуна, — сказал Влад. — Он должен быть здесь. Где-то в тени.
Они искали. Спрашивали. Никто не знал. Никто не видел.
Вечером, ужинали в дешёвой забегаловке. На стене — плакат: "Вся власть Советам!"
– Завтра – сказал Влад.
Настя кивнула. Они пошли назад на Невский к гостинице, где их ждала комната на двоих.
Утро 25 октября.
Они сразу пошли к Смольному. Там — не суета. А порядок. Люди стоят в шеренгах. Ждут.
Смольный, площадь, броневик, как на известной с детства картине, только речь с вытянутой вперёд рукой произносит Коммун, а Ленин всего лишь стоит рядом.
Он не кричит. Он говорит тихо. Но каждый слышит.
— Мы не будем делить власть, — говорит он. — Мы будем ею. Мы — единое тело. Мы — Коммунисты. И мы начнём с Петрограда. А закончим — всем миром.

 Воздух стал тяжёлым. Нить в руке Влада вспыхнула — и погасла.
Они стояли на Невском, в Петрограде на рассвете.
— 24 октября 1917 года, — прошептала Настя, глядя на календарь у входа в табачную лавку. — Старый стиль. Завтра — штурм Зимнего.
— А сегодня — тишина перед бурей, — добавил Влад.

Второй цикл.
Утро.
Мир реальной истории.

Они на Невском. Улицы — те же. Торговец — тот же. Девочка — та же. Солдаты — те же. Плакат — тот же.
Они прислушались, о чём говорят солдаты:
— Сегодня — день Единства, — говорил один. — Завтра — Всемирная Революция. Коммун выступит у Смольного.
— Слышал? Говорят, сегодня ночью арестуют весь Совнарком.
— Ерунда. Они все уже давно в Смольном. Готовятся.
— А что с хлебом?
— Хлеба нет. Ни у кого.
— А где Коммун? Ну, тот… с бородой. Что на митингах говорит.
– Приедет завтра утром.
Влад и Настя хотели подойти ближе, но солдаты подняли свои ружья, резко сорвались с места и куда-то побежали.
— Этого не может быть, — сказала Настя. — Почему снова 24 октября?
— Значит нужно искать, всё произошло не завтра, а сегодня, мы, что то упустили.
Они пошли той же дорогой. Всё повторялось. До мельчайших деталей. Даже ссора у табачной лавки — о цене на сигареты — была слово в слово.
Утро.
25 октября
Смольный, площадь, броневик, речь Коммун, а Ленин рядом.
 Нить вспыхнула.
Они стояли на Невском, Петрограде на рассвете.
— 24 октября 1917 года,
— Это не история, — прошептала Настя. — Это — ловушка.

Третий цикл.
Утро.
Альтернативный мир.

На этот раз они свернули с Невского в переулок. Там, стоял дом. С вывеской: "Кофейня Утро". Внутри — молодой человек в очках, с папкой под мышкой. Он писал что-то в блокноте.
— Вы кто? — спросил Влад.
— Историк, — ответил тот.
— Что вы пишете?
— Всё, что вижу. Потому что завтра — революция. А сегодня — последний день этого мира. Последний день, когда можно выбирать.
— И что вы видите?
— Что люди боятся. Что они хотят перемен. Что они верят в справедливость. Но не знают, как её построить. Что мир устал. Что царь — мёртв. Что Ленин — уже здесь. Но что Коммун — тот, кто свяжет всё.
— Где он?
— Он везде. И нигде. Он — идея. А идеи не ходят по улицам.
Влад хотел спросить больше. Но молодой человек резко поднялся и ушёл.
Утро.
25 октября.
Смольный, площадь, броневик, Коммун.

Воздух стал тяжёлым.
— Это не история, — прошептала Настя. — Это — ловушка.

Четвёртый цикл.
Утро.
Мир реальной истории.

На том же месте. Нить в руке Влада дрожала.
— Ищем, — сказала Настя. — Ходим. Смотрим. Слушаем.
Они сидели у окна в булочной. Слышали, как прохожие говорят:
— Слышал? Говорят, сегодня ночью было много арестов.
— Ерунда. Все лидеры давно уже в Смольном. Вечером собрание-митинг.
— А что с хлебом?
— Хлеба нет. Ни у кого.
— А где Коммун?
— Кто?
— Ну, тот… с бородой. Что на митингах говорит.
— А, ты про Свердлова? Или Троцкого?
— Нет. Не они. Другой. Тот, что почти всегда молчит. Но его все слушают.
— Такого нет.
— Он есть. Просто ещё не его время.
Настя посмотрела на Влада. Он кивнул.
Утро.
25 октября.
Смольный, площадь, броневик, снова речь говорит - Коммун.

Воздух стал тяжёлым. Нить вспыхнула. Снова 24 октября - Невский.

Пятый цикл.
Утро.
24 октября.
Альтернативный мир.
Де Жа Вю!
Утро.
25 октября.
 Ловушка захлопнулась.

Шестой, седьмой... Тридцатый....
Утро. Оба мира.

Они стояли в центре Петрограда. Ни в одном мире. В двух одновременно.
В одном мире — суета, страх, ожидание бури. 
В другом — порядок, тишина, уверенность в завтрашнем дне.
И в обоих — на площади у Смольного, возле броневика, на трибуне — стоял Коммун.
Он поднял руку. Заговорил. Его слова звучали как приговор и как обещание.
Ленин стоял рядом.

 Сороковой циклы
Утро.
Петроград.
Мир реальной истории.
24 октября.
Невский
Влад и Настя чуть не сошли с ума, цикл за циклом, в их мире всё так же, как в альтернативном.
Снова 24 октября. Снова та же улица. Те же люди.
Они стояли на месте, некуда идти.
– Как сломать эту ловушку? Спросила Настя.
– Мы ищем не там, я, кажется вспомнил.
–Что?
– Запечатать факт подтверждающий ход истории мы должны утром 25 у броневика.–
Влад закрыл глаза. – Я вспомнил историю девочки-Памяти: «Одна монета. Один шаг. Одно: "Могло бы быть иначе". И — всё меняется».
– Значит сейчас нам нужно в Москву? – спросила Настя.
Влад вспомнил.
– Я виду, как в переулке мальчик в рваной куртке споткнулся. Уронил монету. Подвернул ногу. И мир покатился по другой дороге.
— Почему? — удивлённо прошептала Настя.
— Это он, Мальчик. Сын революционера, сын Коммуна. В альтернативном мире он споткнулся, подвернул руку, жандармы опоздали, Коммун вышел из дома и добрался в Питер, и сказал свою речь.
В нашем мире, всё было иначе, он не упал. Они не опоздали. Он привёл жандармов и Коммуна расстреляли, без суда и следствия. Ленин выступил один. Революция пошла по нашей дороге.

***
Последний цикл. Утро. Оба мира.
Они стояли на площади сразу двух миров одновременно. Как свидетели.
В одном мире с броневика говорил
Коммун. Его слова звучали только в этом времени. Его образ, его голос, его идея — были не ложью. Не мифом. Не фантомом Морока. Они были возможностью.
В другом же мире на броневике с вытянутой вперёд рукой указывающей направление развития истории выступал Ленин.

Влад и Настя взялись за руки. Перстень и оберег вспыхнули — одновременно. Свет их слился в один луч, который устремился к небу, к самой ткани времени.

И в этот момент — два мира перестали бороться.
Они каждый пошли своим путём.
Как альтернативные и непересекающиеся. 

Печать Правды сияла в руке Влада. Чтобы запечатать их право на сосуществование.
— Мы видели, — сказал Влад. — Мы свидетели.
— Мы помним, — сказала Настя. — Мы храним.
И в последний раз:
– ПЕЧАТЬ ЛАДА! – голос Неразлучников прогремел над площадью сразу в двух мирах. – ПО ИСТИНЕ БЫТЬ!


Они очнулись в Москве. В своей квартире. На кухне. Часы показывали 23:33.

— Мы вернулись, — сказала Настя.
— Да, — ответил Влад. — И граница… восстановлена.
Оберег и перстень светились — Как два сердца, бьющихся в унисон.

За окном — тишина. 
Теперь она была спокойной. 
А не напряжённой.

Нестор в своей летописи сделал одну новую запись:

"24 октября 1917 года. Мальчик упал. Монета закатилась в щель. И мир пошёл по своей дороге. Но рядом — всегда была другая. Та, где он не упал. Где монета была поднята. "Где всё могло бы быть иначе".

И этого было достаточно.
;

Часть восьмая:
 "Осколок"

События происходят параллельно Части седьмой: "Момент в истории"

Время шло по двум линиям одновременно — одной, которую видели Влад и Настя, и другой, невидимой, скрытой за пеленой теней.
Они не знали, что рядом с ними — не просто пустота, а двое, стоящие на страже. Двое, чьи шаги не оставляли следов. Двое, чьи тени не отбрасывались на мостовую, чьи имена были вычеркнуты из всех летописей, но не из памяти времени.

24 октября 1917 года. Петроград. Невский проспект.

Тень скользнула по стене, не оставив следа. Не обычная тень — тень времени. Две такие тени двигались по кромке реальности, невидимые для глаз, неуловимые для ощущений. Они шли за Владом и Настей. Они были впереди, позади, по бокам. Везде и нигде одновременно. Как память, что не хочет быть забытой.
Григорий Стрешнев и Евгений Волков.
Они просто были там, где нужно. Как дыхание, как ветер, как удар сердца в груди у забытого героя. Их появление не сопровождалось ни звуком, ни предупреждением. Только оберег Насти на мгновение потеплел, а перстень Влада — дрогнул, будто откликнулся на чужую, но родную силу.
Но Неразлучники этого не заметили.
Тени, которым не место в этой истории. Тени, что выбрали быть невидимыми.

Солдаты.
Влад и Настя шли по Невскому, оставляя за собой порыв октябрьского ветра. У моста через Неву, возле бочки в которой горел огонь, грелась группа солдат и моторов. Они не видел, как прямо над их головой, в воздухе, сгустилась чёрная паутина — ловушка-отголосок, сплетённая из искажённых воспоминаний. Паутина медленно опускалась, чтобы коснуться их сознания, стереть из памяти  Коммуна, заменить его на Ленина, как это должно быть, но не в этом мире.
Григорий появился на мгновение — как дрожь в свете лампы. Его рука, невидимая, коснулась воздуха. Паутина вспыхнула и рассыпалась пеплом, не достигнув цели.
Евгений стоял у парадной, оглядывая улицу. Его взгляд задержался на солдате у колонны — тот, что курил, вдруг замер, его глаза стали чёрными, как смоль. Одержимый. Его рука потянулась к винтовке, прицеливаясь во Влада.
Щелчок. Евгений даже не шевельнулся. Он выстрелил, не вынимая руки из кармана плаща. Но в груди солдата мелькнуло сквозное отверстие, и одержимый рухнул, не издав ни звука. Его тело исчезло через три секунды — растворилось, как дым.
Никто не заметил. Только историк, сидевший в кафе, поднял глаза от блокнота, словно почувствовал сквозняк.

Кафе.
Юный историк в очках писал в блокноте: «24 октября. Последний день. Завтра — революция. А сегодня — страх. Страх не перед переменами, а перед тем, что они принесут. Что, если справедливость будет построена на костях? Что, если идея победит, но человек проиграет?»
Влад и Настя стояли рядом и общались с молодым человеком.  Воздух был густым от кофейной горечи и напряжения.
В этот момент в дверь вошёл мужчина в плаще. Без лица. Без имени. Только тень, движущаяся по полу, как дым. Его рука тянулась к кобуре, но не с оружием — с чернильницей, из которой капала тьма, превращающаяся в ядовитые слова: «Забудь. Не смотри. Не вспоминай».
Он направлялся к Владу.
Но в следующее мгновение — исчез.
Не ушёл. Не растворился. Исчез, как будто его и не было.
Григорий Стрешнев стоял у стены, за занавеской. В его руке — древний кинжал из чёрного камня, заточенный на правде. Он не ударил. Он погасил. Как свечу. Как тень. Как ложь.
Евгений Волков наблюдал с улицы. Его взгляд — как прицел. Он видел, как из тумана к кафе приближались ещё трое. Тени в форме жандармов, но не людей — марионеток Морока. Их глаза — пустые, их голоса — шёпот забвения.
Он не стал ждать. Сделал шаг вперёд, и его знак — круг, разбитый на сектора, с переплетёнными Ц и Г — вспыхнул на груди. Тени остановились. Зашатались. И, как пыль, рассыпались под порывом ветра, который возник ниоткуда.
Влад и Настя ничего не заметили, а вот юный историк, что то почувствовал, не закончив беседу, ретировался из кафе.

Смольный. Площадь. 25 октября.
Альтернативный мир.
Воздух был густым, как смола. Каждый вдох — как глоток лжи.
Влад и Настя стояли у броневика, ожидая момента, когда два мира сольются. Они не знали, что вокруг них кипит война, которую не видят.
Тени Морока ползли по брусчатке, принимая форму крыс, ворон, обрывков плакатов. Каждый — носитель гнили памяти. Каждый — попытка стереть возможность выбора.
Григорий двигался вдоль стены Смольного, как тень среди теней. В руке — не оружие, а топор времени, древний артефакт, что рубит не плоть, а ложь. Он видел, как из канализационного люка выползает Чёрный Голос — существо из чистого отчаяния, способное одним шёпотом разрушить веру в "могло бы быть иначе".
Топор взметнулся. Раздался звук, как от разбитого колокола. Голос исчез, рассыпавшись в пыль.
Евгений тем временем был на крыше. Он наблюдал за семью точками напряжения — местами, где реальность истончалась. В каждой — готовился разлом, из которого должны были вырваться Слуги Забвения. Он бросил вниз семь маленьких медных дисков — печать Нестора. Они вонзились в брусчатку, образовав круг. Реальность стабилизировалась. Разломы не открылись.

Вторая атака — на площади у Смольного.
Реальный мир.
Ночь. Холод. Толпа волнуется. Солдаты с винтовками. Говорят о Ленине. О власти. О будущем.
Влад и Настя стояли в толпе, чувствуя, как вибрирует земля под ногами — не от шагов, а от силы, пробуждающейся в истории.
Тем временем, над крышей Смольного, в воздухе, материализовалась паутина. Чёрная, мерцающая, сотканная из забытых имён и подавленных криков. Она опускалась, чтобы накрыть площадь, чтобы заглушить голоса, чтобы стереть момент выбора.
Григорий и Евгений действовали как единый механизм.
Стрешнев поднял руку. На его ладони вспыхнул древний символ — Ратибора, выжженный огнём памяти. Он не кричал. Он проговорил одно слово: 
— Лад.
Из этого слова родился луч света, неяркий, но непробиваемый. Он разрезал паутину, как нож — верёвку.
Волков тем временем спустился в подземный ход, где из щелей ползли тени-писцы — существа, переписывающие историю в реальном времени. Они держали в руках перья из костей и чернила из пепла. Их задача — заменить возможность на неизбежность.
Он не стал сражаться. Он вошёл в их поток. Принял форму одного из них. И, когда они начали писать: «Коммуна не было. Ленин — единственный. Всё — по плану», — он вписал между строк: 
— «Но могло бы быть иначе».
Этого хватило. Цепная реакция. Чернила вскипели. Писцы закричали — звуком, похожим на рвущуюся бумагу. И исчезли.

Место, где девочка-Память нашла монету.
За углом, между двумя камнями брусчатки, что когда-то были частью старого мостового ряда, лежал осколок.
Он был крошечным — размером со слезинку,  которая вымывает из глаза попавшую пылинку. Но в нём пульсировало время. Это был осколок Колеса Истории, потерянный в момент, когда девочка подняла монету и сказала: "Могло бы быть иначе".
В нём билось время. Не секунды, не годы — возможности. Он дрожал, как живой, пытаясь вернуться на своё место, но был пригвождён к земле печатью Морока — кольцом из теней, обвившим его, как змея
Осколок был застрявший. Не в брусчатке, а в выборе дальнейшего хода истории. В нерешённости вопроса: споткнётся мальчик или приведёт жандармов в свой дом. Он не мог вернуться в Колесо, потому что его путь был перекрыт сетью ловушек Морока.
Семь колец. Семь уровней.
Первое — паутина сомнений, что парализует разум. 
Второе — звуки прошлого, что сбивают с пути. 
Третье — обманчивые отражения, что показывают ложные решения. 
Четвёртое — ложное-зеркало, что говорит: "Ты уже мёртв". 
Пятое — тень самого себя, что нападает без предупреждения. 
Шестое — плач невинных, что разрывает сердце. 
Седьмое — молчание, что гасит всякую надежду.
Григорий и Евгений заметили осколок одновременно.
— Он знает, что мы здесь, — сказал Евгений, ощупывая воздух ладонью.
— Он всегда знает, — ответил Григорий. — Но он не знает, что мы уже были мертвы. И больше не боимся умирать.
Они вошли в первую ловушку.

Первое кольцо. Паутина сомнений.
Григорий почувствовал, как его разум наполняется вопросами: 
Ты уверен, что это правда? Может, ты — орудие Морока? Ты убил своего брата. Ты предал свою клятву. Ты — ложь.
Он упал на колени. Кровь потекла из носа.
— Вперёд, — прохрипел он. — Я... не та память, что он мне внушил. Я всё делал и делаю правильно.
Евгений шагнул вперёд, разорвал паутину руками, покрытыми шрамами времени.

Второе кольцо. Звуки прошлого.
Из-под земли донеслись голоса: 
Григорий, почему ты не спас меня?
Евгений, ты бросил нас в тюрьме!
Евгений сжал кулаки. 
— Так было необходимо. Такое было время, я был такой, какой был, я был прав, в то время нельзя было иначе.
Он прошёл вперёд. Григорий — за ним. Голоса стихли, как у радио когда отключают питание.
Третье кольцо. Обманчивые отражения.
Перед ними появились их копии — в форме жандармов, с пистолетами. 
— Вы нарушаете порядок, — сказали отражения. — Мы должны вас уничтожить.
Стрельба. Евгений упал, но Григорий бросился вперёд, зная: это не боль, это иллюзия. Он схватил осколок за мгновение до того, как отражения рассыпались.
Седьмое кольцо. Молчание.
Они стояли. Ничего. Ни звука. Ни света. Ни времени. 
Осколок в руке Григория. 
Он не мог пошевелиться. Не мог дышать. 
Евгений смотрел на него, но не видел. 
Он не знал, жив ли он. 
Он не знал, существует ли он.
И тогда он произнёс:
— Мы не те, кем нас сделали. Мы — те, кем выбрали быть сами.
Григорий поднял топор и со всей силы опустил его на камень брусчатки.
БУМ.
Эхо пронзило молчание. 
Ловушка сломалась.

Возвращение осколка.
Они вышли на пустынную улицу. Над Петроградом висел туман. 
Евгений поднял осколок. 
Григорий положил на него ладонь.
— Ты — не ложь. Ты — путь, который ещё не пройден. Ты — правда, о том, что - «могло бы быть». Я возвращаю тебя туда, где ты принадлежишь.
Волков добавил:
— И пусть каждый мир идёт своим путём. Без принуждения. Без тени.
Осколок вспыхнул. Кольцо из теней зашипело, как раскалённое железо в воде, и окончательно рассыпалось.
— Колесо Истории, — произнесли они вместе, — верни своё.
Осколок вспыхнул — как звезда, падающая вверх и исчез. 
Но где-то, в глубинах Нави, древний механизм щёлкнул. 
Последняя трещина в ткани времени затянулась.

Площадь у Смольного.
Влад и Настя стояли, держась за руки. 
Перстень и оберег вспыхнули. 
Свет устремился к небу.
Они не знали, что этот свет стал возможен только потому, что двое невидимых воинов прошли сквозь семь кругов лжи Морока. 
Что осколок, который Неразлучники не заметили, но указали путь к нему, был возвращён на своё место. 
Что граница между мирами восстановилась не только их выбором — но и чужой жертвой.

Москва. Квартира. 23:33.

Влад и Настя сидели на кухне. 
Чай остывал в чашках. 
За окном — тишина. 
Настоящая. 
Спокойная. 
Не напряжённая.
— Знаешь, — сказал Влад, глядя на перстень, — мне кажется, что мы что-то пропустили. 
— Что именно? — спросила Настя, поглаживая оберег.
— Не знаю. Но… как будто кто-то стоял рядом. 
— И защищал нас, — закончила она. 
Они переглянулись. 
И улыбнулись.
Телефон Насти моргнул.
"Такси ожидает у подъезда. Серебристая Лада, гос. номер... и т.д."
В этот момент  Влад смотрел в окно. 
– Настя подойди скорее, смотри.
За окном, в подворотне, две тени одна в плаще и шляпе, другая с суровым, аскетичным лицом мужчины в безупречной форме царской армии стояли и улыбались.
Они не были угрозой. 
Они кивнули — чуть заметно. 
Потом сделали шаг назад.   
Один — с топором. 
Другой — с печатью на груди. 
Они кивнули. 
И сели в такси.
И исчезли.
Не враги. 
А стражники, выполнившие свой долг.

"История не помнит всех тех, кто её спасает. 
Но ткань реальности — помнит. 
И она шепчет их имена ветру".
Колесо крутится.
Правда живёт.
А цензура…
Она остаётся. 
Но теперь — с оговоркой.
"И немного".

Навь. Сердце Миров.
Когда осколок вернулся на место с тихим, глубоким щелчком в самой ткани бытия, — боги почувствовали это мгновенно.
Потому что раздался звон древнего колокола. 
Атмосфера неопределённости  перестала быть напряжённой, как струна перед разрывом. 
Она стала — спокойной. 
Как дыхание спящего ребёнка. 
Как первый рассвет после долгой бури.
Велес поднял голову. 
Его звёздные глаза замерцали, словно вспоминая путь, который только что прошёл один крошечный фрагмент времени. 
— Он вернулся, — прошептал он. — Колесо Истории… цело.
Мать Сыра Земля встала, не издав ни звука. Её стопы коснулись корней Мирового Древа — и по ним пробежал зелёный свет, как весна по замёрзлой земле. 
— Равновесие восстановлено, — сказала она. — Нить не разорвана. Выборы снова имеют значение.
Даждьбог поднял руку — и над поляной вспыхнуло солнце, настоящее, как в день, когда мир был молод. 
Перун перестал точить свой молот. 
Мокошь положила руки на незримый станок, где ткалась Нить Судьбы, и прошептала: 
— Она больше не дрожит. 
— Она снова живая.
Боги собрались. 
Не на совет. 
На благодарение.
Совет Богов.

Они сидели в кругу, как в старые времена, когда ещё не было ни Морока, ни забвения, ни разломов. Только свет, память и возможность творить.
— Двое прошли сквозь семь ловушек, — начал Велес. — Не ради славы. Не ради награды. Не ради того, чтобы быть замеченными. Они прошли, потому что знали: если они не пройдут — никто не пройдёт.
— Григорий Стрешнев, — произнесла Мокошь, и её голос был тихим, как шелест страниц в старой книге. — Бывший офицер царской армии. Потерявший всё. Прощённый временем. Ставший стражем.

— И Евгений Волков, — добавил Перун. — Расстрелянный по собственному приказу. Не герой летописей. Просто человек, который выбрал стоять на своём посту, когда все испугались и разбежались.
— Они не просили о силе, — сказала Мокошь. — не мы им её  дали. Они получили её от самих себя, от своего выбора, сделанного в тишине.
— Их имена должны будут вписаны в летописи, — сказал Велес. — Это правильно. Хотя они — тени, которые не хотят света огласки. Но мы, хранители миров, должны отдать им должное. Не громко. Не пышно. Но по-настоящему.
Тишина. 
Затем — кивок от каждого бога.
Дары, не просящие признания.
Мать Сыра Земля протянула руку вниз, к корням. 
Из тьмы поднялась маленькая ветвь — белая, как кость, но живая, с одним листом, похожим на раскрытую ладонь. 
— Пусть их шаги больше не оставляют следов, — сказала она. — Пусть земля их не помнит, но защищает. Пусть каждый их путь будет невидим другим, но возможен в истории.
Даждьбог поднёс к ветви луч солнца. 
Лист вспыхнул — и стал прозрачным, как стекло, в нём закрутились крошечные звёзды. 
— Пусть их глаза видят то, что скрыто, — сказал он. — Пусть они чуют ложь, как зверь чует след. Пусть время не обманывает их.
Перун ударил молотом — не по наковальне, а в воздух. 
Прокатился гром, гром которого не боятся, ласковый и мягкий как в мае первый гром символизирующий приход лета. 
Он выковал две тонкие цепочки — из застывшей молнии. 
— Пусть их сердца бьются в унисон, — прогремел он. — Как у братьев. Как у тех, кто прошёл через смерть и не оглянулся. Пусть они никогда не потеряют друг друга.

Мокошь подняла руку. 
Из её пальцев вытек свет — цвета воспоминания, которое никто не может стереть. 
Он обвился вокруг ветви, превратив её в посох — короткий, простой, но невесомый, как дыхание. 
— Пусть этот посох найдёт их, — сказала она. — Не в руках. В сердце. Он будет звать, когда придёт время. 
Потом добавила тише: 
— И пусть они знают: мы видим их. Даже когда никто другой — не видит.

Москва. Квартира. 23:34.

— Что? — спросила Настя, глядя на Влада.
Он смотрел на перстень. 
Тот больше не дрожал. 
Он был тёплым. 
Спокойным. 
Как будто дышал вместе с ним.
— Не знаю, — ответил он. — Просто,… кажется, что-то изменилось. 
Не здесь. 
Не в комнате. 
А внутри. Как будто кто-то сказал: "Теперь можно дышать".
Настя коснулась своего оберега. 
Он светился мягко, как свет ночника у кровати ребёнка. 
— Я чувствую то же самое, — прошептала она. — Будто мы… не одни. 
— Но не физически. 
— А внутри времени.
За окном ветер качнул ветку. 
На подоконнике, где не было ничего, внезапно легла тень. 
От двух людей, стоящих спиной к спине. 
На мгновение. 
Потом — исчезла.
Где-то между мирами.
Григорий Стрешнев и Евгений Волков шли по ступеням времени дальше. 
По пустой улице. 
В тени. 
Без имени. 
Без награды. 
С верой, что никто их не помнит и с правдой, что никто их не забыл.
И где-то в глубине Прави, время, которое они спасли, 
шепнуло им в ответ: 
— Спасибо.

Возле дороги, по которой, придётся пройти каждому, на пути из мира живых в мир духов, на камне, покрытом мхом, лежал Посох. Он не светился. Не звал.
Но тот, кто проходил мимо, чувствовал, что он под защитой. 

"Самые великие подвиги не вписываются в летописи. 
 Они вплетаются в ткань времени. 
 И становятся дыханием мира".
;

Часть девятая:
 "Страх".

Прошёл почти год с тех пор, как граница между параллельными мирами встала на место, как замок захлопнувшийся в самой глубине ткани бытия. "Колесо истории" продолжило свой плавный бег.
С тех пор Москва дышала иначе. Глубже. Медленнее. Будто после долгой болезни, когда тело ещё помнит жар, но уже начинает верить в выздоровление.
Город был тем же. 
Кутузовский проспект — как обычно стоял в пробках. 
Метро — гудело. Люди — спешили, ссорились, любили, забывали. Ничего не изменилось. И в то же время всё изменилось.

Влад и Настя жили в своей квартире, откуда когда-то рухнули в провал между миров. 
Сейчас здесь пахло не переживаниями и ожиданием битвы за будущее, а мятой, кофе и чем-то новым — тёплым, живым. На подоконнике стоял горшок с геранью. На двери — магнит в форме медвежонка. А на ультразвуковом снимке, прикреплённом к холодильнику скрепкой, — крошечное сердце, бьющее в темноте.
Настя была беременна. Девять недель. Ещё никто не знал, кроме них. Они хранили это, как последнюю святую тайну в мире, где всё можно украсть — даже надежду.
Влад стоял у окна. 
Ночь. 
Дождь. 
Город плавал в отражениях, как в зеркальной болотной глади. 
Он смотрел на улицу, но видел не фонари и не машины, а то, что было за ними — за слоем реальности, за пеленой обыденности. Он всё ещё был Воином Слова. И его внутренний взор не погас.
Вдруг он услышал шёпот. Шёпот был внутри. Как трещина в собственной душе. «Ты боишься», — сказал шёпот.
Влад сжал кулак. Перстень Лада на его пальце дрогнул, выпустил тонкую серебристую искру — как отклик на внутреннюю бурю. Но шёпот не ушёл. «Ты сам боишься правды. Боишься того, что ты сам можешь стать злом. Ты видел, как люди падали, когда ты вскрывал их ложь. Как разрушались семьи. Как рушились жизни. И ты знаешь: ты был орудием разрушения. Ты не просто раскрывал правду — ты выбирал, кому её нанести. Кто должен страдать. Кто должен знать. Кто должен сломаться. Ты — судья. А судья, Влад, — это уже шаг от правды к власти. А власть — шаг к тирании. Ты боишься, что однажды проснёшься — и поймёшь: ты стал тем, на кого охотился». Влад закрыл глаза. В ушах стучала кровь. Он хотел закричать. Хотел вырвать перстень. Хотел бежать — далеко, туда, где нет ни Правды, ни Лжи, ни Морока, ни долга перед будущим.
– Влад?
Он обернулся. Настя стояла в дверном проходе. В его старом свитере, с руками, обхватившими живот, будто защищая то, что ещё никто не мог увидеть. Её глаза — тёмные, как ночь за окном, но в них горел огонь. Не золото оберега. Нет. Что-то большее. Что-то древнее.
– Ты в порядке? – спросила она.
– Да, – сказал он. – Соврал. Хотя и знал, что она догадывается.
А она просто подошла. Прижалась к нему. Тепло её тела — живое, настоящее — на мгновение заглушило шёпот.
– Я чувствую его, – прошептала она. – Страх. Он не твой. Он — из другого мира. Он крадётся в твоё состояние. Он растёт. Влад крепче обнял её.
– Я не позволю ему коснуться вас.
– А если он уже внутри? – тихо спросила она. – А если страх — это не враг? А защита? Ты боишься не потому, что ты слаб. Ты боишься, потому что ты любишь. А любовь — самое уязвимое место. Морок знает это. Он не атакует силу. Он атакует то, что делает тебя живым, но и уязвимым одновременно.
На следующее утро они пошли к реке. Где-то в районе Лосиного острова. Там, где город отступал, и начиналась тишина. Настя сказала, что ребёнок шевельнулся впервые — и она захотела поделиться этим с ветром, с водой, с деревьями. Они сидели на скамейке. Над ними — серое небо. Вокруг — шелест листьев. Вдалеке — крики чаек.
– Я думал, что страх — это слабость, – сказал Влад. – Что он мешает. Что настоящий Воин Слова должен быть выше этого.
– А теперь? – спросила Настя.
– А теперь я понимаю… – он замолчал, глядя на воду. – Страх — это предупреждение. Как пульсация перстня. Как дрожь оберега. Это не враг. Это — сигнал. Что ты на грани. Что ты можешь потерять то, что важнее всего.
– И что ты будешь делать?
– Буду бояться, – сказал он. – Но не позволю страху решать за меня. Я не стану прятаться. Но и не буду рисковать вами ради правды. Правда — не оправдание для потерь. Не тогда, когда у тебя есть кто-то, ради кого стоит жить. Настя улыбнулась. 
Тихо. 
Светло. 
Солнце на мгновение пробилось сквозь тучи.
– Ты уже победил, – сказала она. – Ты выбрал. А выбор — это и есть правда.
Ночью Влад снова услышал шёпот.
«Ты боишься, – сказал он. – Ты боишься потерять. Ты боишься причинить боль. Ты боишься быть один. Ты боишься быть неправым. Ты боишься быть правым. Ты боишься быть собой».
Влад сел на кровати. 
Посмотрел на спящую Настю. На её руку, лежащую на животе. На перстень у себя на пальце. На оберег, светящийся в темноте мягким, золотистым светом.
– Да, – сказал он вслух. – Я боюсь. Но я не один. И я не позволю тебе говорить за меня. Ты не Морок. Ты — часть меня. И я не отрекусь от нашего дела. От боли. От страха. От сомнений. Потому что они — тоже, правда. Не только то, что я пишу пером. Не только то, что я печатаю перстнем. Но и то, что бьётся здесь. – Он положил руку на грудь.
– Я боюсь. Но я иду дальше. Ради неё. Ради него. Ради нас всех.
Шёпот замолчал. 
Не исчез. 
Нет. 
Просто стал тише. Как дыхание спящего ребёнка.
Пробуждение Влада было  сложным, напитанным осадком слов, что услышаны и сказаны, и тех, что так и остались невысказанными.
Влад проснулся первым. Да он практически и не спал сегодня. За окном серебрился рассвет, как старая патина на иконе. Он лежал, не шевелясь, чувствуя тепло спины Насти, прижатой к нему, как к последнему берегу. Её дыхание было ровным, но он знал — она не спала. Её тело слишком напряжено, как тетива перед выстрелом. Он не стал её беспокоить. Просто провёл ладонью по её руке — жест, почти ритуальный, — и встал.
На кухне он поставил чайник. Слушал, как вода гудит, как будто в ней живёт что-то древнее. Перстень «Лад» на его пальце был тёплым, но молчал. Как будто боялся нарушить эту хрупкую тишину. Влад смотрел на сверкающее остриё и думал: «Мы дали им правду. А что, если, правда — это не свет, а огонь? Что, если мы подожгли дом, пытаясь прогнать тьму?»
Он вспомнил лицо Саши. Его пустые глаза. Слова, вырванные из памяти, как корни. Он вспомнил старика у двери, чьё имя вспомнилось ему из прошлого. И как дрожали его руки, когда он говорил: «Я не знал, что она была жива. Все эти годы... я думал, она предала меня. А она... она ждала».
И Влад дал ему правду. 
А теперь спрашивал себя: «А если он не был готов её принять?»
Он сжал кулаки. 
Сомнение, как тень, ползло по краю сознания. 
«Мы — воины Слова. Но  наше слово — это тоже оружие. И оно убивает, уж я то знаю точно». Он вспомнил тот телефонный разговор после публикации о расстреле под Ржевом.
Голос Георгия Стрешнева, словно из могилы, звучал в нём: 
«Ты хочешь, чтобы все всё помнили? Даже то, что для всех лучше забыть?»
— Влад, — тихо сказала Настя. 
Он не слышал, как она вошла. 
Она снова стояла в дверном проёме, в его старом махровом халате, волосы растрёпаны, как у озорной девочки с обложки детской сказки. 
Но глаза — не детские. В них — вековая усталость. Усталость Лады. Усталость всех, кто несёт свет в мир, который его побаивается.
Она подошла, обняла его сзади, прижалась щекой к его плечу. 
— Не думай так много, — прошептала. — Ты не бог. Ты — человек, который выбрал путь нести людям правду. Это уже победа.
Он не ответил. Только покачал головой. 
Она чувствовала всё. Каждую трещину в его душе. Каждый крик, который он держал внутри. Но не показывала. Ни слез, ни страха. Она излучала только внутреннюю силу духа. Только искреннюю любовь.
Она взяла его за руку, потянула к дивану. 
— Сядь. 
— Мне нужно немного подумать, — сказал он. 
— Ты уже слишком много думал. Пора перестать копаться в себе.
Она включила музыку. Старую. Из их прошлой жизни. Когда они ещё не знали, что правда тоже может быть беспощадной, что она не только орудие защита, но и убийства. В те времена, когда не было никаких сомнений, был один прямой враг  Морок. Песня шла тихо, как шёпот сквозь время. Он закрыл глаза. И впервые за последнюю неделю почувствовал спокойствие.
Она села рядом, положила голову ему на плечо. 
— Помнишь, как мы гуляли по Арбату? Когда ты уронил блинчик в снег, а я смеялась, пока не упала сама? 
— Помню, — улыбнулся он. — Ты тогда сказала: «Это не неудача. Это начало новой легенды». 
— И была права, — сказала она. — Мы с тобой и есть легенда. Только пишем её не в книгах. А в сердцах людей.
Он посмотрел на неё. 
Какая же она сильная. Как она бережёт его. Даже когда сама на грани. Даже когда её оберег пульсирует в такт тревоге, как сердце раненого зверя.
Он взял её руку, поцеловал каждый палец. 
— Я люблю тебя, — сказал он. Не громко. Не красиво. От всего сердца, от всей души.
— Я знаю, — ответила она. — И я люблю тебя. Больше, чем Правда. Больше, чем всё, что мы когда-либо защищали и будем защищать вместе.
Он обнял её. Крепко. Так, как будто боялся, что время вырвет её из его рук. 
Он отдавал ей всё — свою боль, свои сомнения, свою любовь. Всё, что было в нём. 
Он не был героем. Он был мужчиной, который боялся потерять единственное ради чего стоит жить.
А она... 
Она была его опорой. 
Его тихим светом в вечной буре. 
Она не пыталась его «спасти». Она просто была рядом. 
И этого было достаточно.
Влад не сказал Насте о ночном разговоре со своими страхами.
Сказал, что ночью просто не спалось. 
Что думал о ребёнке. 
О будущем. 
О том, как быть отцом, когда ты знаешь, что мир держится на лжи, и твоя сила — в разрушении этой лжи.
Настя посмотрела на него. 
Как будто видела не его лицо, а то, что под ним — трещины, пульсацию страха, как под кожей бьётся сомнение.
– Ладно, – сказала она. – Война войной, а завтрак по расписанию. Помимо душевной силы, ты мне нужен и в хорошей физической форме.
И игриво махнув халатиком, вприпрыжку, направилась в ванную.
Он ждал, пока хлопнет дверь. 
Пока зазвучит вода. 
Потом снял перстень с пальца. 
Положил его на ладонь. 
Закрыл глаза. 
Ничего не получилось.
Одного желания мало, есть незыблемое правило 23:33.

День прошёл в тишине. 
Они гуляли по набережной, держась за руки. 
Он читал ей вслух строки из старой тетради — не заклинания, а стихи, которые писал, когда ещё не знал, что станет Воином Слова. 
Она смеялась, когда он запинался. 
Он смеялся, когда она передразнивала его «торжественный голос богов».
Вечером она приготовила ужин — простой, по-домашнему. Картошка с грибами, чай с мятой. 
Они ели молча. 
Перстень и оберег лежали на столе — как два стражника, охраняющих покой.
Когда часы показали 21:47, Настя встала. 
— Я устала, — сказала она. — Хочу спать. 
— Я скоро, — ответил он. 
— Не задерживайся, — сказала она, целуя его в висок. — И не думай лишнего. 
Она посмотрела на него. 
В этом взгляде — всё. 
Понимание. Любовь. Предупреждение. 
«Не уходи в себя. Я здесь».
Она ушла в спальню. 
Закрыла дверь. 
Не резко. 
Просто — как будто давая ему время. 
Или как будто говоря: «Ты можешь остаться здесь. Но я буду ждать. В мире, где мы вместе».
Влад остался один. 
Он сидел за столом. 
Смотрел на чашки. 
На лист бумаги. 
На перо. 
На перстень.
На часы.
Он хотел написать. Хотел найти ответ. Хотел понять, как поступить завтра. 
Но не мог. 
Потому что всё, что было нужно, уже было сказано. 
Не словами. А прикосновениями. Взглядом. Тишиной.
Он встал. 
Подошёл к двери спальни. 
Приоткрыл. 
Она лежала на боку, как ребёнок. Одна кровать, одно одеяло, две подушки. 
Оберег светился слабо, как угольки в камине.
Он постоял. 
Потом закрыл дверь. 
Не стал будить. 
Не стал беспокоить.
Он просто сел в кресло в гостиной. 
Сжал перстень в ладони. 
И прошептал: 
— Я готов. 
Не богам. 
Не Мороку. 
А себе. 
И ей.
Когда часы пробили 23:32, 
воздух дрожал. 
Время замедлилось. 
Перстень вспыхнул от готовности.
Он встал. 
Посмотрел на дверь спальни. 
Улыбнулся. 
— Я быстро, я скоро вернусь, — сказал он. 
Не вслух. Про себя. Как обещание.
И шагнул навстречу Нави. 
Как человек, который знает: любовь — это, тоже, правда. 
И самая сильная из всех.

Навь не изменилась. 
То есть — изменилась. 
Но не так, как меняется город или лицо человека. 
Она изменилась, как меняется сон, когда ты начинаешь понимать, что тебе его навязывают. 
Где-то вдалеке, за холмами из пепла и забытых имён, мерцало что-то тёмное и круглое. 
Не солнце. Не луна. Что-то ещё. Возможно "Колесо истории".
Он нашёл Мокошь у её станка. Она как обычно ткала. Как всегда. 
Нить за нитью, судьба к судьбе, секунда к минуте, минута к часу.
– Зачем пришёл? – не отрываясь от работы, спросила она. 
Голос — мягкий, но без лишней теплоты. Как дождь в мае.
– Мне нужен совет, – сказал Влад. 
– Не совет, – поправила она. – Ты пришёл за подтверждением. 
За тем, чтобы кто-то сказал: "Ты прав. Ты не сошёл с ума. Ты не станешь злом".
Он не ответил. 
Но она кивнула, будто он вслух сказал: "Согласен".
– Ты боишься, – сказала Мокошь. – Не за себя. 
За неё. За того, кто ещё не родился. И это хорошо. Страх — это не слабость. Это первое прикосновение к настоящей ответственности. Не перед миром. Не перед богами. Перед жизнью.
– А если я ошибаюсь? – спросил он. – А если моя, правда — это уже ложь для них? А если, чтобы защитить их, мне придётся молчать или лгать? А если молчание — это тоже предательство?
Мокошь остановила станок. 
Подняла на него глаза. 
В них не было жалости. 
Только понимание. 
И печаль.
– Ты думаешь, что выбор — между правдой и любовью? Но это иллюзия. Выбор — между одиночеством и связью. Правда может быть одинокой. Любовь — тоже. Но только в связи рождается нечто третье. 
То, что мы называем "Ладом". Но даже Лад не спасает от выбора. Он только делает его тяжелее. Потому что ты больше не один. Ты связан в общий узел. И любой твой порыв рвёт не одну нить, а сотню.
Она замолчала. 
Потом добавила:
– Ты не можешь знать, кем станешь. Ты можешь только выбирать. Сейчас. Потом. И потом. И каждый раз — это будет больно. Потому что любовь — это не щит. Это уязвимость. И если ты хочешь быть отцом, Влад — ты должен научиться держать эту боль. Не отвернуться. Не спрятаться за правдой или ложью. Не уйти в молчание. А держать эту связь, держать "Лад".
Он сидел, опустив голову. Перстень на ладони был тёплым. Слишком тёплым. Как будто в нём билось что-то живое.
– А если я не справлюсь?
– Тогда ты не справишься, – сказала Мокошь просто. – И это будет твоя правда. Их — тоже. Но ты должен попробовать. Не ради спасения мира. А ради того, чтобы, когда ребёнок спросит: "Папа, ты всегда был хорошим?", ты смог честно ответить: "Я старался".
Тишина.
Потом — шаги. Лёгкие. Как будто по мягкому ковру.
Они оба обернулись.
Лада стояла у ближайшего дерева. Не Настя. Не та, что в свитере, с чашкой чая. А богиня. С платьем из теней и с глазами, в которых отражались все смерти и все рождения.
– Ты не должен был приходить один, – сказала она. Голос был не гневный, а немного разочарованный.
– Я не хотел её пугать, – сказал Влад.
– Ты уже пугаешь, – ответила Лада. – Ты боишься её страха. 
Ты боишься, что она почувствует то же, что и ты. 
Что скажет: "Остановись". 
И ты не знаешь, что сделаешь.
– Я не хочу выбирать, – прошептал он.
– Ты уже выбрал, – сказала Лада. – Ты выбрал её. Ты выбрал ребёнка. А это значит — ты выбрал ограничение. Ты больше не Воин Слова, который идёт в бой, не думая о цене. Ты — тот, кто теперь должен взвешивать. Кто должен молчать, чтобы не разрушить. Кто должен лгать, чтобы защитить. И это — не предательство. Это — взросление.
– А если я сломаюсь?
– Тогда сломаешься, – сказала она. – Но ты не один. И это — не твоя вина. Это — жизнь.
Она подошла. 
Прикоснулась к его руке. 
Не как богиня. 
Как женщина. 
Как Настя.
– Мы не знаем, что будет. 
Мы не знаем, вернётся ли Морок. Мы не знаем, что вырастет из этого страха. Но мы вместе. И пока мы вместе — у нас есть шанс. Не на победу. На выживание. На согласие. На Лад.
Он закрыл глаза. 
Чувствовал, как слёзы давят изнутри. От облегчения. Он не должен быть всегда сильным. Он может бояться. Он может не знать. Он может ошибаться. И всё равно — он не один.
Он вернулся в Явь утром. 
Настя сидела на кухне. 
Пила чай. 
На столе — ультразвуковое фото. 
Её рука — на животе.
– Ты был в Нави, – сказала она. – Не вопросом, а утверждением.
– Да.
– И что?
– Что я боюсь, – сказал он. – Боюсь за тебя. За него. Боюсь, что не справлюсь. Боюсь, что причиню боль. Боюсь, что стану тем, кого ненавижу.
Она посмотрела на него. 
Улыбнулась. 
Тихо. 
По-настоящему.
– Я знаю, – сказала она. –  Я чувствую это. 
Каждую ночь. С тех пор как узнала, что она беременна. Но знаешь, что я поняла? Что страх — это не враг. Это приглашение. Приглашение быть настоящим. Не героем. Не богом. А человеком. Слабым. Сомневающимся. И всё равно идущим вперёд.
Он сел рядом. 
Взял её руку. 
Перстень и оберег коснулись друг друга. 
Света не было. 
Только тепло. 
Как от двух сердец, бьющихся в одном ритме.
– Я не хочу скрывать, – сказал он. 
– Тогда не скрывай, – ответила она. 
– Но и не разрушай. Выбирай. Каждый день. Каждый миг. Но делай это  вместе с нами.
Он кивнул.
Через окно пробивался утренний свет. 
На подоконнике цвела герань. 
На столе — фото УЗИ. Всё как обычно.
Но что-то изменилось.
На крыше дома голубь отстукивал своим клювом: "Кто ты теперь?"
Влад встал, подошёл к окну. 
Посмотрел вниз. 
Никого. 
Только пустая подворотня. 
И тишина.
Он вернулся к столу. 
Взял чашку. 
Выпил глоток чая.
– Что будем делать? – спросила Настя.
– Жить, – сказал он. 
– И выбирать. Снова и снова.
И в этот момент
он почувствовал, что страх — не исчез. 
Он просто стал частью него. 
Как дыхание. 
Как пульс. 
Как любовь.
;

 Часть десятая:
 «Авария».

Время пошло своим чередом. Не вспять, не по кругу, а вперёд — медленно, как тени от солнца в зимний день, но неумолимо. Влад свыкся с тем, что страх есть. Он больше не пытался его отогнать, как когда-то. Не прятался за правдой, как за щитом. Он просто учился дышать с ним. Дышать и идти дальше. Потому что страх — не враг. Это напоминание. Напоминание, что ты жив. Что тебе не всё равно.

Настя была на восьмом месяце беременности. Её живот, как тугой полумесяц, лежал под тонким хлопковым одеялом, когда она спала. Она улыбалась во сне. Говорила, что слышит, как малыш толкается — будто стучится в дверь из другого мира. Влад каждую ночь касался её живота, чувствуя это движение, как отголосок самой жизни. Он знал: это не просто ребёнок.
Это их с Настей будущее "Счастье".
И вот однажды ночью он проснулся, он часто просыпался среди ночи и давно перестал этому удивляться.
Сначала — тишина. Привычная, тёплая, как одеяло. Потом — шуршание. Где-то в шкафу. В том, что стоял у стены, в углу комнаты. Тот, где хранились старые вещи, сезонные пальто, коробки с фотографиями, которые они так и не разобрали, и что-то ещё — хлам, который живёт в каждом доме, пока его не выбросят или не забудут.

«Что бы это могло быть?.. Скорее всего, показалось. Крыса? Нет. Здесь такого не бывает. Это просто дом скрипит. Ветер. Сон».
Он закрыл глаза. Перевернулся на бок. Настя тихо вздохнула, повернувшись к нему спиной.
И снова — шуршание. Громче. Дольше. Как будто кто-то перебирает бумаги. Или пытается выбраться.
Потом — голос.
Не вслух. Не в ушах. В голове. Тихий, как шёпот, но настойчивый. Ясный.
— Достань меня. Мне к тебе срочное сообщение.
Влад замер. Сердце стукнуло раз — и замерло на мгновение, будто проверяя: это реальность или сон?
— Кто здесь? — прошептал он.
Ответа не было. Только повторение:
— Достань меня. Это важно. Жизнь зависит от этого.
Он посмотрел на Настю. Она спала. Дышала ровно. Рука её лежала на животе. Оберег под свитером — тёплый, но спокойный. Никаких вспышек. Никаких предупреждений.
«Это просто бред. В шкафу только одежда. Может, мышь. Может, ветер в трубе. Может, это Морок? Но зачем ему шкаф?..»
Но голос вернулся. В третий раз. Чётче. Глубже. С оттенком мольбы.
— Влад. Это я. Открой. Я не причиню вреда. Но если ты не откроешь — она погибнет.
Он сел. Медленно. Сбросил одеяло. Босые ноги коснулись прохладного пола. Подошёл к шкафу. Остановился. Слушал. Ничего. Только тиканье часов на кухне.
— Если это шутка… — начал он, но не договорил.
Открыл дверки.
На верхней полке, заваленной коробками, сумками, старыми свитерами, что-то светилось. Тусклый, золотистый свет, как от уголька в пепле. Влад раздвинул хлам. И увидел.
Мишка.
Плюшевый медвежонок. Тот самый. С пуговицами-глазами. Который остался после встречи с девочкой-Памятью. После того, как она осталась в Прави. Они не трогали его. Не выбросили. Просто убрали. «Пусть лежит. Это память», — сказала тогда Настя.
Но теперь глаза медвежонка не были пуговицами.
Они смотрели. Живые. Большие. Светящиеся. В них — тревога. Страх. И какая-то древняя мудрость.
— Влад, — голос в голове был теперь ясным. — Я — часть её. Часть Памяти. Она не может говорить напрямую. Мир Яви слишком плотен. Но я могу. Через тебя. Через образ. Через память.
— Что случилось? — прошептал Влад, чувствуя, как по спине бежит холод.
— Бери меня. Иди в кабинет. Настя не должна знать.
Он оглянулся. Настя пошевелилась, но не проснулась. Влад аккуратно взял Мишку. Плюш был тёплым. Как живой.
Он вышел в коридор. В кабинет. Закрыл дверь. Включил настольную лампу. Поставил медвежонка на стол.
— Говори.
Мишка не шевелился. Но в голове Влада вдруг всплыл образ.
Настя. Она идёт по узкой дороге вдоль леса. Утро. Туман. На ней тёплая куртка, волосы под капюшоном. Она улыбается. В руке — сумка с продуктами. Где-то вдали — крик птицы. Она делает шаг. Поворот. И в этот момент — из-за угла выскакивает машина. Чёрная. Без фар. Скорость — как на гонках "Формула-1". Она не успевает увернуться. Машина летит прямо на неё. Образ обрывается. Тьма.
Влад задохнулся.
— Нет… — вырвалось у него. — Нет, нет, нет…
— Это не предсказание, — голос медвежонка был спокойным. — Это — возможное развитие событий. То, что может быть. То, что уже начинает формироваться. Вихрь вероятностей. Морок не атакует напрямую. Он использует случай. Неудачу. Ослепление. Он знает, что ты сильный. Но он знает и то, что ты не можешь быть с ней каждую секунду.
— Когда? Где?
— В течении недели. В любом месте. Это лишь вероятность, никто ничего не может сказать точно.
— Я не дам ей быть одной ни на минуту.
— Ты можешь попробовать. Но судьба — не дверь, которую можно закрыть на ключ. Она — река. Если не пустить её в одно русло, она найдёт в другое.
Влад схватил голову руками.
— Что мне делать?
— Я не знаю, что тебе делать. Но точно знаю, ты не должен быть там. Не как муж. Не как защитник. Ты можешь быть… . Случайным прохожим. Случайным водителем. Случайным свидетелем. И никто, в этом мире, не должен видеть твоё вмешательство. Тебя вообще никто не должен видеть.
— Как Я могу не вмешиваться в этот случай?
— Ты уже вмешался. С самого начала. Каждое твоё слово — вмешательство. Каждое действие — изменение ткани. Ты — один из Неразлучников. Ты — Воин Слова. Ты не просто читаешь Правду. Ты её пишешь.
Влад посмотрел на Мишку.
– А если ты ошибаешься?
– Я не знаю, я лишь передатчик.
— А если я ошибусь?
— Ты ошибёшься. Обязательно ошибаешься. Но ты должен действовать. Потому что не действовать — это тоже выбор. И он может быть смертельным.
Влад встал. Подошёл к окну. За стеклом — тьма. Дождь. Лужи, отражающие редкие фонари.
— Почему ты не предупредил меня раньше?
— Потому что до этого момента этот путь был тоньше волоса. Потому что до этого момента шанс был один к миллиону. Но сейчас… сейчас он стал реальным. Он стал очень возможным. А когда что-то становится возможным — оно начинает притягивать события. Как магнит.
Влад вернулся к столу.
— А если я не успею? Не смогу?
— Тогда ты потеряешь не только её. Ты потеряешь и то, что растёт внутри. И ты потеряешь себя. Потому что если ты не сможешь защитить это "Могло бы быть иначе" — ты перестанешь быть собой.
Влад сжал кулак. Перстень на пальце дрогнул. Ледяной, но знакомый импульс пробежал по руке.
— Я не позволю.
— Хорошо. Но помни: ты не должен быть героем. Ты должен быть — просто человеком, который случайно оказался в нужное время в нужном месте. Потому что только так можно обмануть случай.
Мишка замолчал. Глаза его потускнели. Снова стали пуговицами.
Влад сидел долго. Не включая свет. Не двигаясь.
За стеной — Настя перевернулась. Прошептала что-то. Может, имя. Может, просто сонный звук.
Он подошёл к двери. Заглянул.
Она спала. Улыбалась.
Он вернулся в кабинет. Взял перо. Раскрыл блокнот.
И написал:
«Я не позволю».
Одна фраза. Но она дрожала на бумаге, как живое.
За окном дождь усилился.
А в шкафу, в темноте, медвежонок медленно повернул голову. И его пуговицы на мгновение вспыхнули золотом.
К утру Владу удалось привести свои чувства в норму. Не к спокойствию — к нему он больше не стремился. К порядку. К внутреннему распорядку. Как перед бурей закрывают ставни, закрепляют мачты, проверяют якоря. Он не успокоился. Он собрался.
Сны не приходили. Или приходили, но он их не помнил. А может, просто не хотел. Всё, что нужно, уже было сказано — в тишине кабинета, в свете погасшей лампы, в дрожи пуговиц-глаз. Он проснулся за час до рассвета, сел на краю кровати, не шелохнувшись, чтобы не разбудить Настю. Смотрел на её профиль, на лёгкое движение груди под одеялом, на тень ресниц на щеке. Считал дыхания. Каждое — как победа.
К утру он уже был готов к любым неожиданностям. Не потому что знал, что произойдёт, а потому что принял: всё может случиться. И он будет там. Не как герой. Не как спаситель. А как тот, кто видит. Кто помнит. Кто не отворачивается.
Когда Настя проснулась, он уже стоял у плиты. Кофе грелся на медленном огне. На столе — тосты, масло, варенье из черники, которое она любила с детства. Он не говорил о ночи. Не спрашивал, снилось ли ей что-то. Просто обнял её, когда она вышла из ванной, одной рукой — осторожно, чтобы не задеть живот, другой — крепко, как будто прижимал к себе всё, что у него было.

— Доброе утро, Влад, — прошептала она, прижимаясь к нему. — Что это за праздник?
— Просто утро, — ответил он. — Самое обычное.
Она улыбнулась. Улыбка была тёплой. Без тени тревоги. И он понял: она не знает. И не должна знать. Потому что, правда — не всегда сила. Иногда правда — это груз, который ломает спину тем, кто её несёт. А она уже несла слишком много.
После обеда Настя сказала, что ей необходимо в женскую консультацию — на последний перед роддомом приём. Врач хотела убедиться, что всё идёт по плану. Что малыш в правильном положении. Что давление в норме. Что сердце бьётся ровно.

— Я поеду на такси, — сказала она, надевая куртку. — Не переживай. Это недалеко. И я вернусь до темноты.
Влад кивнул. Сердце сжалось, но голос остался ровным.
— Хорошо. Только не задерживайся.
— А ещё, — добавила она, уже у двери, — мне нужно зайти в одно место. Хочу сделать тебе приятный сюрприз. Ты не спрашивай. Узнаешь потом.
— Не в лес, надеюсь? — улыбнулся он, стараясь, чтобы шутка не дрожала.
— Почти, — рассмеялась она. — Но не волнуйся. Я не стану бегать за грибами на восьмом месяце.
Она чмокнула его в щёку, надела шапку, и дверь за ней закрылась.
Влад остался один. Стоял посреди квартиры. Слушал тишину. Потом подошёл к шкафу. Открыл дверцу. Мишка лежал на прежнем месте. Глаза — пуговицы. Безжизненные. Но он знал: он смотрит.
— Где? — прошептал он.
Никто не ответил.
Он снял перстень. Положил на ладонь. Металл был холодным. Но не враждебным. Как клинок, заточенный для боя, но ещё не обагрённый кровью.
Он вспомнил слова медвежонка: «Ты не должен быть там. Ты должен быть — просто человеком, который оказался…»
Он закрыл глаза. Представил дорогу. Узкую. Вдоль леса. Туман. Поворот. Чёрная машина.
Где? Где это может произойти?
И тогда он понял.
Не в городе. Не на оживлённой трассе. А там, где она сказала: «почти в лесу». Там, где редко ездят такси. Там, где дорога идёт вдоль старой дачной зоны. Там, где однажды, в другой жизни, они с Настей гуляли в субботу, собирали опавшие листья, смеялись, целовались под дождём.
Старая можайка. У поворота на Баковку.
Он схватил куртку. Выбежал.
Через сорок минут он стоял у обочины. Дождь закончился, но воздух был влажным, тяжёлым. Лес стоял молча, как стража. Дорога — пуста. Лишь редкие машины проносились мимо, оставляя за собой брызги и эхо.
Он не знал, сколько ждать. Час? Два? День?
Он сел на камень у края асфальта. Достал блокнот. Перо. Написал:
«Я не позволю».
Снова.
И снова.
Страница заполнилась. Слова накладывались друг на друга, как слои защиты. Как заклинание. Как клятва.
Потом он спрятал блокнот. Снял перстень. Завернул его в платок. Положил в карман. Не герой. Случайный человек.
Прошёл час.
Потом — ещё один.
И вдруг — звук. Далёкий. Такси. Серебристое. Госномер… он не стал запоминать. Оно остановилось у поворота. Дверь открылась.
Настя.
Она вышла. Огляделась. В руке — сумка. В другой — пакет. Улыбалась. Говорила с водителем. Потом он уехал.
Она осталась одна.
Начала идти вдоль дороги. К тому самому магазинчику у леса, где продавали травяные чаи, мёд, старинные кружева. Туда, где она сказала, что сделает ему сюрприз.
Влад встал. Не спеша. Как будто просто вышел прогуляться. Как будто живёт где-то здесь. Как будто это его утренняя тропа.
Он шёл за ней. На расстоянии. Не слишком близко. Не слишком далеко.
И в этот момент — из-за поворота, из тумана, из тишины — выскочила машина.
Чёрная. Без фар. На высокой скорости. Скользнула по мокрому асфальту. Прямо на неё.
Влад не закричал.
Он бросился.

Не как муж. Не как защитник. Как человек, который вовремя обернулся. Как случайный прохожий, который успел.

Он схватил её за руку. Резко. Не жёстко — но с силой. Притянул к себе. Они упали на обочину. В лужу. В грязь. Машина проскочила мимо. Скрипнула тормозами. Исчезла в тумане.

Настя лежала на земле. Дышала тяжело. Глаза — широко раскрыты. Не от страха. От шока.
— Что… что это было? — прошептала она.
— Там была машина, — сказал он, помогая ей сесть. — Ты не видела поворот?
— Я… я смотрела в пакет. Хотела проверить, не рассыпался ли чай…
Он помог ей встать. Поддерживал под руку. Молчал.
— Спасибо, — сказала она. — Ты… ты меня спас.
— Просто повезло, — ответил он. — Я шёл мимо. Увидел — и подумал: «Эй, осторожно!».
Она посмотрела на него. Долго. Слишком долго.
— Ты… ты ведь ждал меня, да?
Он не ответил.
Только улыбнулся. Легко. Как будто ничего не было.
— Пойдём домой, — сказал он. — Ты промокла. И малыш, наверное, уже злится.
Она кивнула. Прижалась к нему.
А за их спинами, на обочине, в луже, где они упали, плавал платок. Белый. С комком внутри.
Из него торчал уголок перстня. Металл блестел в последних лучах солнца.
Но никто не заметил.
В ту ночь, когда Настя уже спала, Влад вернулся к шкафу.
Мишка лежал на полке. Глаза — пуговицы.
Но в уголке одной из них — крошечная трещина. И внутри — тьма. Глубокая. Бесконечная.
Он закрыл дверцу.
И прошептал:
— Спасибо.
Потом сел у окна. Слушал дыхание Насти. Чувствовал, как под одеялом шевелится жизнь.
И знал: это не конец.
Морок не атакует напрямую.
Он ждёт.
Он терпит.
Он использует случай.
Но теперь Влад знал главное:
Случай — не случай.
Он — часть ткани.
И он — тоже может быть написан.
Он открыл блокнот. Последняя страница.
И написал:
«Я не позволю».
И больше в блокноте места не было.
Всю ночь Влад спал очень крепко. Как тот, кто выполнил свой долг. Сон был глубоким, телу требовалась передышка после бури, сердцу — после боя. Только, перед тем как погрузиться в объятия "Морфея", мелькнуло ощущение —  пустота на пальце, где должно быть что-то твёрдое, тяжёлое, живое.
Он открыл глаза. Утро. Свет. Настя спала рядом, лучик утреннего солнечного света сквозь щёлочку между шток медленно подбирался к её лицу.
Он потянулся, сел на край кровати, аккуратно встал и поправил штору, провёл рукой по лицу. И тогда — ощутил.
Пустоту.
На безымянном пальце правой руки не было перстня.
Он замер. Сердце на мгновение остановилось, потом рванулось вперёд.
— Нет…
Он выскочил, из комнаты. Повернул руку. Перевернул. Ничего. Только бледный след на коже — тонкая полоса, где металл долгое время соприкасался с плотью.
Он кинулся к брюкам, ручка, блокнот исписанный до самой последней страницы, ключи и больше ничего.
Платок. Лужа. Перстень, торчащий из ткани…
Он вспомнил. Тот момент. Падение. Спасение. Холод грязи. И платок, выскользнувший из кармана, когда он схватил Настю.
— Чёрт… — прошептал он, сжимая кулак. — Чёрт, чёрт, чёрт…
Настя зашевелилась.
— Что случилось? — пробормотала она, не открывая глаз.
— Ничего, — быстро ответил он. — Просто… кофе. Хочу капучино, а у нас закончились сливки. Я быстро. Тебе взять свежий круассан к кофе?
Он улыбнулся, стараясь, чтобы она не почувствовала дрожь в голосе. Подошёл к кровати, поцеловал её в лоб.
— Спи. Я скоро.
Он вышел в коридор. Закрыл дверь. Оперся о стену. Сделал несколько глубоких вдохов.
Перстень «Лад» — не просто артефакт. Это — часть его. Его имя. Его сила. Его связь с Правдой. Без него он — не Воин Слова. Он — просто человек. Уязвимый. Слабый. Ослеплённый.
Но он знал, где его искать.

Через минуту он уже был в машине. Двигатель завёлся с пол-оборота. Он не стал брать с собой ничего лишнего. Только ключи. И блокнот — тот, полностью исписанный одной фразой: «Я не позволю». Как заклинание. Как оберег.
Дорога до старой трассы  заняла более пятнадцати минут. Раннее утро было серым и тихим. Туман ещё висел над лесом, как дым после пожара. Всё выглядело так же, как вчера вечером. Только теперь — без страха. Без ожидания беды. Только пустота на пальце и холод в груди.
Он оставил машину у обочины, недалеко от того места, где сидел вчера. Вышел. Огляделся.
Тишина.
Только шелест листьев. И воронье карканье где-то вдалеке.
Он пошёл пешком. Внимательно глядя под ноги. По краю асфальта. По лужам. По грязи, где они упали. Каждый шаг — как молитва. Каждый взгляд — как поисковый луч.
Где ты? Где ты, Лад?
Все внимание на поиски.
Он не видел и не слышал, как из-за поворота, из тумана, из тишины, на огромной скорости выскочила чёрная машина.
Без фар. Без звука. Как тень, вырванная из нирваны.
Она летела прямо на него.
Влад почувствовал только всплеск воздуха. Как удар ветра. Как толчок невидимой силы.
Он упал. Не от удара — от прыжка. Инстинкт. Старый, как пещерный страх. Он откатился в сторону, в кювет, прямо в лужу, где вчера плавал платок.
Машина просвистела мимо. Скрипнула тормозами. Не остановилась. Исчезла в тумане.
Влад лежал. Дышал тяжело. Сердце колотилось. Глаза смотрели в небо. Серое. Холодное.
И тогда он увидел.
На том же самом месте, где они с Настей упали вчера, где плавал платок, — белая ткань лежала на земле. Мокрая. Грязная.
Из неё торчал уголок металла.
Перстень.
Он полз к нему. На четвереньках. В грязи. В луже. Рука дрожала, когда он поднял платок. Развернул.
Перстень «Лад» лежал на ладони. Холодный. Но живой.
Он пульсировал.
Слабо. Еле заметно. Как сердце после клинической смерти.
— Ты вернулся, — прошептал Влад.
Он надел его на палец.
И в этот момент — мир дрогнул. Воздух на мгновение стал прозрачным, как стекло. И он увидел сквозь реальность.
Там, в отражении, за спиной, стояла чёрная машина. Та самая. От которой он спас Настю. Она стояла на дороге, как призрак. И в салоне — силуэт водителя. Без лица. Только тень. И в руке — что-то блестящее. Что-то, что по форме напоминало… печать.
Потом всё исчезло.
Он вернулся домой. Тихо. Стараясь не шуметь. Настя ещё спала.
Он сел в кабинет. Взял перо. Раскрыл новый блокнот.
Перстень на пальце был тёплым. Слишком тёплым. Как живой.
Он написал:
«Он знает, что я его видел».
Строчка дрожала.
Он снова вспомнил слова медвежонка: «Ты не должен быть героем. Ты должен быть — просто человеком, который оказался…»
Но вчера он был не просто человеком. Он был защитником. Он открыто вмешался. Он изменил ход событий. Он притянул вероятность этой ситуации ещё ближе.
Морок знает.
Он знает, что Влад будет бороться. Что он помнит. Что он не сдастся.
Влад тоже теперь знал: случай — это не оружие.
Случай — это приманка.
А настоящая битва — только начинается.
Вечером Настя почувствовала движение. Сильное. Как толчок изнутри.
— Слышишь? — сказала она, беря Влада за руку и кладя на живот.
Он кивнул. Улыбнулся.
— Слышу.
— Он сильный, — прошептала она. — Как ты.
Влад прижался лбом к её животу.
— Ты не позволишь, чтобы с ним что-то случилось, правда?
Он не ответил.
Только крепче сжал её руку.
Перстень на пальце вспыхнул — на мгновение — синим светом.
Тёплым. Уверенным.
Как обещание.
А в шкафу, в темноте, медвежонок медленно повернул голову.
В уголке его глаза — трещина стала шире.
И из неё сочилась кровь.

;
Часть одиннадцатая:
 «Всё будет иначе…»

Влад уже по сложившейся традиции в 23:00 подходил к окну кухни. За стеклом — Москва. Та же, что и вчера. Та же, что и пять лет назад, когда он впервые встретил её — Настю-Ладу. Только теперь он знал: "всё могло и может быть иначе…".

С момента первого покушения на Настю прошло пять дней. 
Пять дней — как передышка перед бурей. 
Город жил своей жизнью. «Колесо истории» продолжало свой мерный бег.  Но где-то в глубинах Нави, где переплетаются все нити, где хранятся осколки «могло бы быть» и "может быть", что-то щёлкнуло. 
Произошёл сдвиг возможных интерпретаций будущих событий. И этот сдвиг был не в пользу Неразлучников.

Морок пока не атаковал.  Он ждал.  Он наблюдал.  Он готовился. 
На безымянном пальце Влада — перстень «Лад». 
На шее Насти — оберег. Они излучали спокойствие и готовность предупредить в любой момент. 
— Ты думаешь, он знает? — тихо спросила Настя, не открывая глаз. Она лежала на диване, рука на животе, оберегая не только жизнь, но и саму возможность — ту самую, которую Морок пытался стереть. 
Влад не ответил сразу.  Он смотрел на отражение в стекле. Там, за тонкой гранью реальности, кто-то смотрел на него. Тьма. Не плотная, не густая. Прозрачная. Как дым. Как мысль. 
— Он не просто знает, — прошептал Влад. — Он понимает, что мы оба в курсе его планов. И что мы наготове. А это ещё хуже. 
— Ты временно должен перестать писать, — сказала Настя. 
Она уже сидела за столом и держала в руках блокнот, который больше не имел чистых страниц. Только одна надпись, повторённая множество раз, от первой строчки до последней страницы: «Я не позволю».
— Почему? — спросил Влад, погружая перо в чернила. 
— Потому что каждое слово — как красный флажок в руках тореадора. Каждая правда — это раздражитель его «самолюбия». Он не будет убивать тебя. 
— Но он может… — …разрушить то, что я люблю больше всего, — закончил Влад. 
Она кивнула. 
— Он знает, что ты не боишься не смерти. Ты боишься потерять это. - Она положила руку на живот. — Он знает, что теперь у тебя есть, что терять. 
Влад опустил перо. 
— Значит, он выиграл?
— Нет, — сказала Настя. — Значит, он что-то готовит. И мы должны это предотвратить. Мы должны бороться против Морока его же оружием. Мы должны его переиграть «перехитрить». 

Влад понимал, что сейчас он: Не просто Воин Слова. Он — творец альтернативы. Он — тот, кто знает, как может быть. И он не хочет, чтобы так и было. 
На следующий день в квартире появился запах полыни. 
Тот самый — из подворотни, из теней, из мира, где Морок — не тень, а закон. 
Перстень Влада вспыхнул. Оберег Насти задрожал. На стене, напротив окна, появилась надпись, выжженная холодным огнём:  «Я для вас выбрал путь - Ты выбери цену».
Влад сжал кулаки. 
— Он думает, что, запугав нас, заставит сдаться или сделать ошибку. 
Настя встала, подошла к стене, провела пальцем по выжженным буквам. 
— Нет. Это признание. Он торгуется. Он тоже боится. Боится снова проиграть. А выбор — это уже «могло бы быть». 
Следующую ночь Влад не спал. 
Он сидел за столом. Он вспоминал. За окном ветер сорвал с дерева лист. Он кружился. Падал. Но не упал. Замер в воздухе. На мгновение — повис в нерешённости. 
Влад вышел на балкон. Поднял руку. Перстень засветился — памятью. Он вспомнил бывшую жену. Не ту, что ушла. Из альтернативной реальности — из другого мира. Где они не ссорились. Где он сказал «останься» и она осталась. Где они дожили до старости, держась за руки. Он не почувствовал боли. Только возможность. 
— Ты думаешь, она там счастлива? — спросил он, не оборачиваясь. 
— Да, — сказала Настя, встав рядом. — Потому что ты в это веришь.
Утром в отделении почты нашли открытку на его имя. 
Не подписанную. 
Без даты. 
Без обратного адреса. 
Только три строки: 
«Я помню тебя. Ты был прав. И всё могло бы быть… иначе». Через час в отделении почты начался пожар. Официально — короткое замыкание.  Но Влад знал - Морок стирает следы. Потому что боится. 
Настя почувствовала, как ребёнок шевелится. Сильнее, чем вчера. Как будто отвечает. 
— Он знает, — сказала она. 
— Что? 
— Что мы боремся. Мы строим. Новый мир. Не идеальный. Не безопасный. Но он живой. 
Влад взял её за руку. Посмотрел в глаза. 
— И когда Морок придёт…  — Мы скажем: «Всё будет иначе…». И он не сможет это остановить. Это наше обещание. Это наша клятва. 

Где-то в Нави, в самой глубине ткани бытия, 
древний механизм, отвечающий за Колесо Истории, снова щёлкнул. В сторону, где:  "всё будет иначе". 
Лист, застывший в воздухе, наконец, упал.   
Едва коснувшись асфальта.  Он превратился в слово – одно слово, написанное историей: «Ожидание». 

Морок не сдался.  На этот раз он просто отступил на время, затаился. Он стал частью их пути. Потому что без тени не бывает света.  Безо лжи — не бывает правды. А без возможности — не бывает выбора. 
А вечером того же дня в этом выборе, в самом сердце нового мира, 
ребёнок впервые заявил о своём появлении. Слабо. Но так, что перстень «Лад» дрогнул. Что оберег вспыхнул. Что в Нави кто-то улыбнулся. 

Колесо истории плавно пошло дальше. Вперёд по пути "Всё будет иначе".
Утро началось с тишины. Той самой — после боя, после выбора, после рождения. 
Влад лежал на спине, глаза открыты. Свет утреннего солнца полз по стене, медленно, как будто боялся разбудить что-то слишком хрупкое. Рядом никого. Настя и их родившийся вчера ровно в 23:33 ребёнок были в безопасности, в комфортабельной палате роддома. 
На пальце — перстень «Лада». Холодный. Но живой. Он смотрел на него и думал: «Всё могло бы быть иначе. На этот раз Мы победили».
И это больше не была гипотеза. Не мечта. Не страх. Это стало реальностью. И Морок это знал. 

Влад встал не сразу. Долго сидел на краю кровати, чувствуя тяжесть тела, как будто оно было не его, как будто он только что вернулся из другого времени. Он приготовил кофе. Достал из холодильника свой любимый творожный сочник. На чистом листе бумаги он каллиграфически вывел одну фразу: "Всё будет хорошо".
Сегодня он больше не будет ничего писать. 
Необходимо так много сделать. 
Во-первых — привезти из магазина давно оплаченную детскую колыбельку. 
Привезти с дачи коляску, одеяльца, пелёнки, распашонки. Завтра их выписывают. 
Он оставил ключи для представителей клиринговой компании в почтовом ящике. Они должны приехать ближе к обеду. Он давно с ними договорился, не уточняя даты. Менеджеры, конечно, подошли с пониманием. 
Радостный, как будто впервые в жизни, он отправился в знакомую кондитерскую. 
Заказал подарочный торт для врачей. И праздничный — домой. 
Мир был простым. Полным дел. Жизни. 
И всё-таки он чувствовал:  что-то дрогнуло, кольцо явным образом сигнализировало предостережение. 
Морок появился неожиданно. Он стоял на перекрёстке у Кутузовского проспекта, в сером пальто, без лица. Просто — тень в рост человека. Люди проходили мимо, не замечая. Но Влад видел. Потому что перстень на его пальце вдруг стал тяжёлым. Как будто в него влили все грехи мира. 
— Ты знал, что я вернусь, — сказал Морок. 
Его голос не был слышен ушами. Он прозвучал внутри, как эхо в пещере, где когда-то жили боги. — Ты знал, что я не остановлюсь и вернусь. 
— Я надеялся, — ответил Влад, не отводя взгляда. — Но не думал, что появишься сегодня. 
— Ты написал. 
— Я напомнил. 
— А разве это не одно и то же? 
— Нет. Правда не создаётся. Она — возвращается. 
Морок улыбнулся. Или показалось, что улыбнулся. 
— Тогда я тоже напомню. 
И мир дрогнул. 
Где-то в голове Влада всплыл образ: 
— Девочка. 
— В саду. 
— Смеётся. 
— Бежит к нему. 
— «Папа!»
Но он не знал этой девочки. Никогда не видел. Никогда не держал за руку. Никогда не укладывал спать. 
— Ты хочешь счастья, — сказал Морок. — Я дам тебе счастье. 
— Я не хочу твоего счастья. 
— А какой у тебя выбор? Ты уже видел, каково это — жить в мире, где всё идёт правильно. Где нет боли. Где нет потерь. Где революция не превратилась в кровавое месиво, а стала светом. Где ты — инженер, а не Воин. 
— Это не жизнь. Это — музей. 
— Это — покой. 
— Я не для покоя. 
— А для чего? Для страданий? Для борьбы? Для вечного выбора между правдой и тем, кого ты любишь? 
Влад молчал. 
— Я знаю, что ты боишься, — продолжил Морок. 
— Не за себя. За неё.  За него. 
— Ты боишься, что твои дети … тоже станут Воинами. Что им придётся выбирать. Что им придётся страдать. 
— Да, — прошептал Влад. — Я боюсь. 
— Тогда позволь мне убрать этот страх. 
— Нет. 
— Почему? 
— Потому что страх — это и есть часть жизни. Это то, что заставляет нас беречь. Бороться.  Выбирать. 
— Глупец. 
— Нет. Человек. 

Влад сел в машину и поехал заниматься намеченными делами. Колыбелька.  Коляска. Одеяльца. Торт. 

Он не думал об утренней встрече.  Но она не отпускала. Образ девочки в саду. Её смех. Её голос. Он не знал, кто она. Но знал — это может быть или это должно быть. 

Вечером, как обычно в 23:00, он стал у окна. В окно он ничего не мог различить. В голове — только шум. Шум выбора. Шум страха. Шум любви. 
Он сел за стол и начал писать. 
Но что-то пошло не так. 
Перо в руке. Бумага — в крови. Он не заметил, как порезал палец. Кровь стекала по чернильнице, смешиваясь с чернилами. 
В сознание его привёл плюшевый Мишка. Он стоял на столе. Как будто всегда был там. 
— Что ты делаешь?! 
— Пишу. 
— Ты режешь палец! 
— Это... Это — подпись. 
— Он с тобой говорил, да? — Влад кивнул. — Он предлагает. 
— Что? 
— Жизнь. Без борьбы. Без боли. Без выбора. 
— И ты?.. 
— Отказался. 
Мишка по-человечески вздохнул. Прижал лапу к треснувшему глазу. 
— Ты знаешь, что он может сделать? 
— Знаю. 
— Он может забрать всё. 
— Знаю. 
— И всё равно? 
— Всё равно. 
— Почему? 
Он посмотрел в такие живые глаза медвежонка. 
— Потому что если я сдамся — они не смогут сделать выбор. 
— Что? 
— Он не убьёт. Он сотрёт возможность жить с чувством «всё может быть иначе». Он сделает так, чтобы в этом мире не было выбора. Чтобы не было памяти. Чтобы не было правды. Чтобы не было надежды. 
— Но… ты же можешь изменить это. 
— Могу. Но тогда я стану им. 
— Кем? 
— Тем, кто решает за других. Кто рвёт ткань, чтобы спасти одну нить. Кто стирает «могло бы быть» ради «будет так». Кто заменяет свободу — на порядок. 
Ложь — на покой. 
— А разве это не правильно? 
— Нет. Правильно — когда все нити дышат. Когда каждый мир идёт своим путём. Когда всё "могло бы быть" — и при этом "есть то, что есть". 
Мишка долго смотрел на него. 
— Ты изменился. 
— Нет. Я стал тем, кем всегда должен был стать. 
В 23:33 они отправились к озеру. 
К тому самому — у границы Нави. 
Где когда-то Владимир впервые услышал шёпот времени. 
— Он продолжит атаковать не через тень, — сказал Воин Слова. 
— Он будет атаковать через любовь. 
— Через семью, — подтвердил медвежонок. 
— Через память. 
— Через то, что мы не хотим потерять. 
— Да. 
— Тогда мы должны быть сильнее не в битве. 
А в отказе. 
— В отказе? 
— Да. 
В отказе от лёгкого счастья. 
В отказе от иллюзии. 
В отказе от того, чтобы спасти одного, уничтожив всех. 
— Вы не боги. 
— Нет. 
Мы люди.
Из тумана, что стелился над озером, как дыхание самого времени, вышел Лунный Странник.
Он не появился — он возник.
Не шагнул из пелены, а проступил, как истина из тени.
Его грива светилась, будто в ней застряли осколки упавших звёзд, рассыпанный жемчуг, подобранный со дна древнего моря забвения.
Каждая прядь мерцала, пульсировала — то ли от холода, то ли от силы, что текла по его жилам, как свет по нитям ткани мира.
Копыта его не касались земли. Они зависали над травой, над листьями, над самой реальностью — оставляя после себя лишь лёгкие волны в воздухе, как след от камня, брошенного в зеркало.
Он остановился у самой кромки воды. Чёрной. Неподвижной. Отражающей не небо, а возможности — будто в ней плавали тысячи миров, каждый — с собственной судьбой, с собственной правдой.
— Посмотри, — сказал он.
Голос его не был громким.
Но он прошёл сквозь Влада, как ветер сквозь старое дерево, разбудив каждую трещину, каждую память.
— Озеро покажет тебе ближайшее. То, что ещё не случилось. То, что может не случиться. То, что зависит от одного твоего вздоха. Одного взгляда. Одного слова. Влад молчал. Он смотрел на воду.
И видел предчувствия. Образы всплывали, как тени на дне колодца:
— Настя, стоящая у окна с ребёнком на руках.
— Ребёнок, смеющийся.
— Ребёнок, плачущий.
— Ребёнок, исчезающий в белом свете.
— Машина, мчащаяся из темноты.
— Крик.
— Тишина.
— Пустота.
Он закрыл глаза. Сердце сжалось. Перстень «Лада» на пальце дрогнул от страха.
— Я не хочу знать, — сказал он. Голос был тихим, но твёрдым. Как камень, брошенный в огонь. — Я уже видел будущее, которое стало ловушкой. Мир, где всё идёт правильно. Где нет боли. Где нет выбора. Где я — не Воин, а просто человек, живущий в уютной клетке. Где я забыл, зачем держу перо. Где я забыл, что такое «могло бы быть». Я не стану смотреть в глаза тому, что ещё можно изменить. Потому что если я увижу — я захочу спасти. А если захочу спасти — я начну ломать. И тогда я стану им. Тем, кто решает за других. Тем, кто заменяет свободу — на покой.
Лунный Странник кивнул. Он не улыбался. Но в его глазах, глубоких, как пещеры под горами, вспыхнул отблеск одобрения.
— Мудро, — произнёс он. — Но помни: не знать — не значит быть слепым. Иногда самое острое зрение — это не видеть, а чувствовать. Не гадать, а выбирать. Не бояться тьмы, а идти в неё с пустыми руками. А видеть — не значит быть готовым. Многие смотрят в будущее и думают: «Я готов». Но когда оно приходит — они падают. Потому что видеть — это не сила. Это испытание. А ты… ты уже прошёл через слишком много, чтобы брать на себя ещё одну истину, которую не сможешь нести.
Он отступил. Туман поглотил его, как вода — отражение. Но его слова остались. Висели в воздухе. Как предупреждение. Как благословение.
И тогда из самой глубины тьмы, из-за озера, из-за границы между Явью и Навью, выступила Она. Высокая. Светящаяся. Не в облике Насти. Не в облике богини. А в том, что было между. В том, что не умещается в словах.
Богиня-Лада.*
Она не шла. Она была. Как воздух. Как дыхание. Как первое слово, сказанное ребёнком. Как последнее — перед сном. Её волосы не были ни светлыми, ни тёмными. Они переливались, как шёлк, сотканный из утреннего тумана и вечерних сумерек. Одежда — не ткань, не кожа, не свет, не тень. Просто форма, в которой она решила явиться.
— Ты думал, я ушла, — сказала она. Голос её не звучал в ушах. Он рождался внутри. Как мысль, которая была всегда, но только сейчас нашла слово.
— После Посвящения. После битвы. После того, как ты стал тем, кем должен был стать. Ты думал — я вернулась в Навь. В свой чертог. За свой станок. В свой вечный покой.
Но я никогда не ухожу. Я всегда возвращаюсь.
— Куда? — спросил Влад.
— Туда, где разлад. Туда, где люди переставали говорить друг с другом. Где обещания ломались, как сухие ветки. Где любовь превращалась в долг. Где правда становилась оружием. Где «могло бы быть» — исчезало под грузом «так будет». Я возвращаюсь туда, где ты. Потому что там, где ты — там, где она, а где она — там, где я. Мы не разделимы. Не потому что ты носишь мой перстень. А потому что ты выбрал. Выбрал не силу. Не правду. Не победу. Ты выбрал связь. Ты мой муж, ты сам и есть ЛАД.
— Что ты хочешь сказать? — произнёс он.
— Я не буду говорить. Я буду всегда рядом. Буду в шёпоте ветра, когда ты сомневаешься, и в тишине, когда ты готов сдаться. Буду в тепле руки Насти, когда ты теряешь надежду. В пульсе ребёнка, когда ты боишься. В стуке сердца, когда ты думаешь, что один. Я — не защита. Я — не щит.
Я — не сила, что отбрасывает тьму. Я — напоминание о том, что «Лад» — это не состояние. Не покой. Не отсутствие борьбы. Лад — это выбор. Каждый день. Каждый миг. Каждое «нет» — тьме. Каждое «да» — свету. Каждое «я с тобой» — в самый тяжёлый час.
Она сделала шаг. Не к нему. А внутрь него. Как память. Как дыхание. И исчезла. Но осталось ощущение. Глубокое. Необъяснимое.
Как будто кто-то стоит за спиной. Не рядом. Не впереди. Где не видно. Но чувствуется. Где не слышно. Но слышится. Где не трогают. Но касаются.
Влад стоял. Дышал. Слушал.
И впервые за долгое время почувствовал: он не один. И не, потому что рядом есть Настя. Или Мишка. Или Лунный Странник.
А потому что она — здесь. Не как богиня. Не как сила. А как выбор. И как обещание. И как ЛАД,





 
Утром Влад приехал в роддом заранее. Вручил торт врачам. Улыбался.  Говорил спасибо. 

Солнце ещё не успело подняться над крышами, но город уже просыпался — тихо, как будто боялся разбудить что-то слишком хрупкое. Улица была почти пуста. Лишь редкие машины скользили по мокрому асфальту, оставляя за собой волны света, отражённого в лужах. Воздух пах утром, кофе и чем-то новым — чистым, как первый вдох ребёнка.
Влад стоял у центрального входа, держа в руках торт в белой коробке и скромный букет белых лилий. Не роз — не хотелось ничего кричащего. Только белое. Только чистое. Только то, что не бросается в глаза, но оставляет след в душе.
Ветер играл с лентами на коробке — тонкими, как нити судьбы, переливающимися между серебром и синим. Он касался их осторожно, будто боялся порвать. Небо было серым, но не злым, не тяжёлым, как перед бурей. Просто ожидающим. Как пауза между аккордами. Как вздох перед словом.
Он смотрел на двери. Не отводил глаз. Знал: вот-вот они откроются. И всё изменится.
Когда Настя с ребёнком вышла через центральный выход, он почувствовал это раньше, чем увидел. С крыльца по ступеням спускалась сама Богиня-Лада (Богородица) с младенцем на руках
Тепло - Настоящее, неописуемое, божественное.
Не от солнца, а от связи — той самой, что пронизывает миры, что не рвётся ни в Яви, ни в Нави, ни в Прави.
Она стояла на переходной площадке, укутав малыша в светлое одеяло, прижимая его к груди. Лицо усталое, но сияющее. Глаза — тёмные, как ночь, но в них горел огонь, который он знал с первого дня их встречи. Огонь, который не гаснет.
Он подошёл. Медленно. Сердце билось не в груди, а где-то в горле. Поднял руки. Она не сопротивлялась. Он взял их — её и ребёнка — на руки.
Обнял.
Прижал.
Крепко.
Не как герой.
Не как Воин.
Как человек, который наконец-то держит то, ради чего прошёл сквозь тьму.
Она улыбнулась.
Тонко.
Устало.
Искренне.

Ребёнок заплакал — тонко, приятно, только так как бывает раз в жизни.
Звук был хрупким, как первый лёд на пруду.
Но живым.
Настоящим.
Человеческим.
Влад почувствовал, как перстень «Лад» на его пальце слегка дрогнул.
Не вспыхнул.
Не предупредил.
Просто отозвался.
Как будто и он услышал этот плач.
Как будто и он понял: это новое начало.
Он, аккуратно переступая, словно шёл по минному полю,  понёс их к машине.
Не спеша.
Словно боялся нарушить хрупкую гармонию момента.
Каждый шаг — как обещание.
Каждое дыхание — как молитва.
Ступени закончились, до машины оставалось не более тридцати шагов,
 И тут — откуда не возьмись — появилась чёрная машина.
Она не выехала из-за угла.
Она вытекла из тени пространства.
Без фар.
Без звука.
На огромной скорости.
Скользила по асфальту, как тень, брошенная на землю в полночь. Она неслась прямо на них.
Прямо в этот момент — в эту тишину, в эту любовь, в это начало.
Никакого варианта увернуться не было.
Ни времени.
Ни пространства.
Только мгновение.
Только выбор.
Влад не закричал.
Не бросил их.
Не попытался убежать.
Он только прижал их к себе.
Сильнее.
Крепче.
Как будто мог защитить кожей.
Все что он мог сделать это развернуться и подставить под удар свою спину. Как будто мог заменить собой как щитом своё самое дорогое в мире. Как будто мог принять удар за всех.

И в этот миг — перстень на пальце вспыхнул. Не привычным синим. Не серебряным, как предупреждение. Не огнём, как в опасности.
Белым.
Светом, которого не должно быть.
Светом всех цветов сразу — как радуга, рождённая в сердце бури.
Светом, что не отражается, а только исходит.
Светом, что не слепит — а восстанавливает.
Он не вырвался из пальца.
Он распространился.
Как волна.
Как дыхание.
Как первый аккорд новой песни.
Воздух замер.
Машина — нет.
Она продолжала нестись.
В эту любовь, что не просит, а защищает.
В жизнь.
В будущее.
В возможность.
В память.
В ЛАД.

Свет вспыхнул — и погас.

Конец второй книги. 
Но это не конец истории.