Графоманка? ну - ну

   Ода ранней Рубиной — и немного о себе

В 1977 году я впервые прочитала повесть «Когда же пойдёт снег?» в журнале Юность. Журнал мне добыл мой одноклассник — Отарчик Гердзмава. Он уже тогда был важной фигурой в медицинском мире Грузии. А для меня это было не просто чтение — это было откровение. Как глоток свежего воздуха после душной палаты.

При том, что я — читатель с раннего детства. Мама говорила, что я начала ходить, говорить и читать примерно одновременно… Ха-ха. Причём сразу — не с «Айболита» и «Кота в сапогах», а с фантастики и серьёзной прозы.

И вот вдруг — Нинка и первая любовь… А у меня уже двое детей, семья, другая жизнь… И всё равно — мурашки. Это был эстетический восторг. Гармония текста, дыхание языка, внутренняя вибрация. Уже тогда я поняла: появился классик. Настоящий.

С тех пор я выискивала это имя — Дина Рубина — где только могла. Глотала всё, что выходило. Восхищалась. Вчитывалась. Где-то плакала, где-то завидовала, где-то чувствовала, что сказано точнее, чем я бы смогла. Нет, не всё нравилось одинаково. Я не фанат без критики. Но назвать Рубину графоманкой? Простите, это просто недалёкость. Это как пить «Киндзмараули» и говорить, что это компот.

Я вот, например, не могу читать Урицкую или Толстую — ну не моё. Я читала, да. Но стиль изложения мне кажется вялым, язык — невыразительным. Тем не менее, я никогда не назову их графоманками. Не моё — это не значит плохое. Есть просто несовпадение волн.

А Рубина — тогда — была волной моей. Высокой. Яркой. Прозрачной. И да, с характером. Такой голос не спутать.

Но с годами я начала уходить от её новых книг. В поздней Рубиной — много мастерства, но мало тишины. Когда стиль становится не инструментом, а клеткой, даже самое сильное слово перестаёт бить в грудь.

Например, «Бабий ветер» — честная, исповедальная книга. Там есть всё, что по идее должно было меня пронзить. Но увы — не пронзила. Я чувствовала ум, технику, опыт. Но не чувствовала боли. Или она была завёрнута в такую упаковку, что путь к ней оказался слишком длинным. Как будто вместо крика — эхо. Вместо слезы — литературный отблеск.

В «Наполеоновом обозе» (2019) — монументальной трилогии, где судьбы героев переплетаются с историей народа — я почувствовала амбицию. Попытку охватить эпоху, сказать что-то большое, важное.
Но сюжет показался мне разреженным. Слишком много «вокруг» — подробностей, рефлексий, вставных мыслей — и всё меньше действия, дыхания жизни. Я ловила себя на мысли, что читаю не роман, а плетение. Умелое, богатое — но не всегда трогающее.

А в «Манюне. Письмах с того берега» (2021) уже была другая Рубина — тёплая, почти домашняя. Камерная проза в письмах, воспоминаниях. Душевно — да. Искренне — возможно. Но и здесь появилось чувство, что я читаю не новое, а повтор себя. Повтор той же интонации, той же боли, знакомой фразовой музыки. Прекрасной — но уже слышанной.

Такое случается. Когда талант становится системой, когда ты слишком хорошо умеешь — спонтанность уходит. Это не упрёк. Это — путь.

…Меня тоже называли графоманкой. И за прозу проходились, и по стихам проезжались. Думаете, меня это задело? Ни капли. Я не выдумываю темы — я их записываю по памяти. Я ими живу.
А стихи? Они ко мне приходят. Как редкий пустынный дождь. Муж одно время вздрагивал, когда я среди ночи вскакивала и бежала к тетради. Потому что если не запишу — исчезнет.

Так что нет, критики меня не удивляют. Меня удивляют критиканы. Те, кто не слышит дыхания текста, но очень хочет что-нибудь сказать. Желательно — сверху.

Я прожила достаточно длинную жизнь, в которой было всё. Арест отца. Детский дом. Бедность, голод. Потом — его частые исчезновения, домашние разборки, ссоры… Кома. Смерть перед глазами. Замужество. Развод. Прекрасные дети. Разбитая семья: сын — у отца, вернее, у свекрови. Дочь — со мной. Подушки, мокрые от слёз.

У меня есть, что вспомнить. Есть, что написать.
А язык — судить читателю.

Я не отношу себя к гильдии писателей или поэтов. Меня не публикуют. Наград у меня нет. Разве что пару лет назад была представлена на «поэта года». Премии не дали. Ну и ладно.
Пусть будет просто — жизнь. И слово. Без регалий.