Грета

Глава 1. Утро в Унтертюркхайме

Утро в доме на пахнущей липами окраине Унтертюркхайма всегда начиналось с двух звуков: далекого, басовитого гудка с сортировочной станции, где правил отец, и тихого шелеста страниц, доносившегося из комнаты матери. Для Греты эти звуки были двумя полюсами мира, между которыми она жила. Гудок был символом незыблемой, как стальной виадук, реальности. Шелест страниц — обещанием миров, которые лежали за пределами этой реальности.
— Снова засиделась вчера? — голос отца, Вильгельма, был ровным и основательным, как шпалы на его железной дороге. Он не смотрел на дочь, сосредоточенно намазывая масло на толстый ломоть хлеба. Его руки, большие и уверенные, могли успокоить вибрацию стотонного моста, но казались неловкими в обращении с такой мелочью, как масленка. — Глаза испортишь со своими книжками.
— Это не книжки, папа. Это конспекты, — Грета отпила глоток кофе, горького и крепкого, как её собственная решимость. — По термодинамике.
Вильгельм хмыкнул.;— Термодинамика… Вот паровоз — это термодинамика. Мощь. Надежность. Его слышно за пять километров. А ваши эти автомобили… игрушки. Тарахтят, ломаются.
Грета промолчала. Спорить было бессмысленно. Для её отца, инженера-железнодорожника старой школы, мир делился на настоящее и несерьёзное. Железная дорога была настоящей. Автомобили, самолеты, вся эта лихорадочная гонка за скоростью — несерьёзным.
— Не сердись на него, — прошептала мать, когда отец вышел, чтобы завести свой старенький мотоцикл. Эльза, бывшая учительница словесности, была тихой союзницей. Она не понимала чертежей дочери, но чувствовала её голод. — Он просто боится за тебя. Это мир мужчин, дитя моё.
— Я справлюсь, — коротко ответила Грета.
На заводе Daimler-Benz она пока была лишь винтиком в огромной машине. Секретарь в приёмной конструкторского бюро. Она печатала приказы, носила чертежи, отвечала на звонки. Но каждый раз, входя в святая святых — огромное, залитое светом помещение КБ, — она чувствовала, как внутри всё замирает. Она вдыхала его запах — смесь карандашной стружки, аммиака с синек и того самого, волнующего, запаха горячего металла и машинного масла.
Она знала всех его обитателей. Вот Ганс, бывший гонщик, чье тело было картой переломов, а язык — источником бесконечного цинизма. Он вечно подшучивал над ней, но в его глазах она иногда видела тень уважения. Вот молодой Эрих, талантливый инженер, который краснел каждый раз, когда она проходила мимо, и смотрел на неё с благоговением щенка. А вот герр Штайнер из отдела двигателей, седой, похожий на мудрого филина, который единственный говорил с ней не как с секретарём, а как с коллегой, задавая каверзные вопросы по её конспектам из вечерней школы.
Сегодня она несла папку с расчетами по новому компрессору.
— Фройляйн Грета, вы сияете, как свежеотлитый поршень, — бросил ей Ганс, не отрываясь от чертежа. — Неужели влюбились?
— Я изучаю циклы Карно, герр Ганс, — отрезала она. — Это гораздо интереснее.
Эрих поднял на неё восхищенный взгляд. Герр Штайнер одобрительно крякнул.
Возвращаясь на своё рабочее место, она проходила мимо доски почета. Фотографии победителей гонок. И в центре — он. Рудольф Караччиола. Его лицо на снимке было спокойным, сосредоточенным. Лицо человека, который не играет со скоростью, а работает с ней. Он был её тайным кумиром. Не героем, а мастером. Таким же, как её отец. Только его стихией были не рельсы, а асфальт.

Вечером, вернувшись домой, Грета долго стояла у себя в комнате перед единственной фотографией на стене. Её брат Курт, в лётной форме Luftwaffe, улыбался ей своей бесшабашной улыбкой победителя. Он был другим. Он был из породы Роземайеров этого мира, тех, кто искал в небе не работу, а восторг и свободу. Он научил её не бояться высоты. Он показал ей, что есть мир за пределами надёжных отцовских виадуков.
Курта больше не было. Но его улыбка осталась. Она была обещанием.
Грета села за стол и открыла учебник. Она станет инженером. Она будет строить самые быстрые машины в мире. Она докажет отцу, что это не игрушки. И она сделает это не ради славы, как сделал бы Курт. А ради совершенства. Как сделал бы Караччиола.

Глава 2. Полет валькирии

В комнате Греты, на стене над столом, висела единственная фотография. Курт. Её старший брат, в идеально сидящей форме пилота Luftwaffe, смотрит не в объектив, а куда-то вверх и вправо, наперекор всему. Его улыбка — дерзкая, уверенная, полная той безрассудной веры в будущее, которую отняла у Германии Великая война и подарила новая, еще более безрассудная эпоха.
Грета часто ловила себя на том, что разговаривает с этой фотографией. Не вслух. Это был внутренний диалог, спор, который она вела с ним с того самого дня, как официальный конверт лег на кухонный стол, разрушив мир матери тихим шелестом бумаги.
Она помнила его последний приезд. Лето 1933-го. Он ворвался в дом, как порыв свежего ветра, принеся с собой запах кожи, бензина и озона. Он был на два года старше, но казалось, что на целую жизнь. Он не ходил — он летал над землей.
— Сестренка! — он подхватил её на руки и закружил по комнате, пока она не взмолилась о пощаде, смеясь и пытаясь вырваться. — Собирайся. Сегодня ты увидишь мир моими глазами.
Отец хмуро наблюдал за ними из своего кресла.
— Опять свои фокусы, Курт? Небу не нужны игрушки. Небу нужна надежность.
— Небо, отец, — ответил Курт, ставя Грету на пол, — не терпит тех, кто ползает. Оно для тех, у кого есть крылья.
Он повез её на маленький аэродром за городом. Там, на траве, стоял их самолет — легкий, похожий на стрекозу Klemm L25.
— Садись, — он помог ей забраться в переднюю кабину. — Сегодня ты — моя валькирия.
Мотор чихнул, закашлялся и взревел. Земля под ногами задрожала. Грета вцепилась в борта кабины. А потом самолет рванулся вперед, подпрыгнул раз, другой, и земля вдруг ушла из-под ног.
Страха не было. Был только восторг. Чистый, первозданный восторг, от которого перехватило дыхание. Внизу их дом, заводские трубы, отцовская железная дорога — всё превращалось в игрушечный макет, в карту, которую можно было накрыть ладонью.
— Нравится? — донесся до неё голос Курта через треск мотора.;— Здесь… здесь всё понятно, — крикнула она в ответ. — Всё логично!
Курт рассмеялся
— Логично? Нет, сестренка. Здесь всё — против логики. Вот что прекрасно! Человек не создан летать, но он летит. Он побеждает гравитацию, свой страх, саму свою природу!
Он заложил крутой вираж, и Грета вскрикнула, когда земля накренилась и встала сбоку. Она почувствовала, как её тело вдавило в кресло. Она знала, что это называется перегрузкой, она читала об этом. Но знать и чувствовать — это были разные вселенные.
— Хочешь попробовать? — спросил он.
И он показал ей, как легкое движение ручки меняет мир. Как самолет слушается её воли, как крылья становятся продолжением её рук. Она вела машину всего несколько минут, но за эти минуты она поняла о механике и аэродинамике больше, чем за год в вечерней школе. Она поняла, что машина может быть не просто набором деталей. Она может быть живой.
Когда они приземлились, и рев мотора сменился тишиной, она долго не могла вымолвить ни слова.
— Вот ради чего стоит жить, Грета, — сказал Курт, кладя ей руку на плечо. Он больше не улыбался. Он был серьезен, как никогда. — Чтобы хотя бы на миг почувствовать себя богом.
Именно в тот момент она поняла. Она смотрела на его профиль на фоне закатного неба, на его уверенные руки, всё ещё лежащие на ручке управления, на его глаза, которые, казалось, отражали всю глубину неба. И она поняла, что если бы он не был её братом, она бы, не колебляся, отдала ему свою жизнь, вышла бы за него замуж, пошла бы за ним на край света. Потому что он был единственным человеком, который понимал её голод. Он не пытался его утолить или осудить. Он разделял его.
Она отвела взгляд от фотографии и вернулась в свою реальность 1934 года. Она знала, что её любовь к Курту была не любовью женщины к мужчине. Это была любовь к идеалу. К той части самой себя, которую она боялась и которой восхищалась.
Он был «Роземайером». Он искал в риске свободу.
Она, «Карачиолла», искала в риске совершенство контроля. В этом и была их пропасть.
Она бы вышла за него замуж, если бы он не был её братом.
…и если бы он был жив.
Его «Клемм» разбился во время тренировочного полета полгода назад. «Ошибка пилотирования в сложных метеоусловиях», — было написано в официальном заключении. Отец постарел на десять лет за одну ночь. Мать перестала цитировать Шиллера.
А Грета просто продолжила работать в Daimler-Benz. Потому что кто-то должен был строить машины, которые побеждают не только скорость, но и смерть.

Глава 3. Переводчица

Осень 1933 года пахла дождем и холодным железом. Поезд, шипя паром, полз сквозь Альпы, и Грета, прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрела на проплывающие мимо вершины. Она была здесь чужой. Двадцатиоднолетняя секретарь из Унтертюркхайма, на своей первой серьезной миссии, в компании седовласых инженеров во главе с герром Штайнером. Их цель — санаторий в швейцарском Лугано. Их задача — навестить Рудольфа Караччиолу.
Для Греты это имя было легендой с гоночных плакатов. Но шесть месяцев назад, на Гран-при Монако, легенда разбилась о стену. Теперь он был просто пациентом, о котором ходили страшные слухи: раздробленное бедро, угроза ампутации, конец карьеры.
Палата в санатории пахла лекарствами, дорогими сигарами и отчаянием. Караччиола лежал на высокой кровати, и его нога, закованная в массивный гипс, была подвешена на сложной системе блоков. От героя с фотографий не осталось и следа. Перед ними был измученный болью мужчина с ввалившимися глазами и серым, как дорожная пыль, лицом. Рядом с кроватью сидела его жена, Шарлотта. Красивая, сильная женщина, которая улыбалась гостям, но в её глазах застыла бесконечная усталость.
— Руди, мы все верим в тебя, — начал герр Штайнер, нарушая неловкую тишину. — Завод ждет твоего возвращения.
— К черту веру, Штайнер, — голос Караччиолы был хриплым, безжизненным. — Машина. Говорим о новой машине. W25. Я читал отчеты. Вы всё делаете не так.
Начался разговор, который Грета не забудет никогда. Это был диалог слепого с глухим.
— Она должна быть острее на входе в поворот, — говорил Караччиола, глядя в потолок. — Но не нервной. Она должна помогать тебе доворачивать, а не бороться с тобой. Как будто она читает твои мысли на полсекунды раньше…
— Руди, я не понимаю, — раздражённо отвечал Штайнер, раскладывая на столике чертежи. — Что значит «помогает»? Нам нужно изменить Nachlaufwinkel? Увеличить жёсткость рамы? Говори на языке цифр, а не поэзии!
Стена непонимания росла с каждой минутой. Инженеры мыслили допусками и градусами. Гонщик, не знающий, сможет ли он снова ходить, пытался передать то, что нельзя измерить — ощущение машины кончиками пальцев.
Грета молча сидела в углу с блокнотом, её обязанностью было вести протокол. Но она не просто записывала. Она слушала. И она понимала обоих. Она видела уравнения за образами Караччиолы и чувствовала физику за цифрами Штайнера. Она видела мост между двумя мирами.
И она решилась.
— Простите, герр Штайнер… герр Караччиола… — её голос прозвучал в наступившей паузе неестественно громко. Все головы повернулись к ней.
Грета почувствовала, как у нее пересохло во рту.
— Я думаю, герр Караччиола имеет в виду, что если мы немного изменим геометрию задней подвески для достижения эффекта пассивного подруливания при крене, это даст ему то самое чувство «помощи».
Она встала и подошла к столику. Пальцем, который слегка дрожал, она указала на чертеж.
— Но чтобы компенсировать возможную избыточную поворачиваемость, которую он называет «нервозностью», нужно будет слегка увеличить вынос передней оси. Совсем немного. Это даст остроту без потери стабильности.
В комнате повисла оглушительная тишина. Штайнер снял очки и протер их, глядя на молодую секретаршу так, словно видел её впервые.
А Караччиола медленно повернул голову. Его пустые, затуманенные болью глаза вдруг сфокусировались на Грете. В них мелькнул огонек. Огонек узнавания. Он услышан. Впервые за эти полгода его кто-то по-настоящему услышал.
— Да, — прошептал он. — Именно так. Он посмотрел на неё долго, изучающе.
— Как вас зовут, фройляйн?
Они уже были представлены, но этот вопрос был другим. Он знакомился с ней заново.
На обратном пути, в поезде, герр Штайнер долго молчал, а потом сказал, глядя в окно:
— Завтра утром, Грета, я жду вас у себя в кабинете. Мы поговорим о вашем переводе. Из секретариата в конструкторское бюро.
Грета лишь кивнула. Она смотрела на пролетающие мимо горы и думала не о своей будущей карьере. Она думала о Шарлотте, чьи руки так крепко сжимали руку мужа. И о том, что настоящая цена скорости измеряется не в километрах в час, а в тихих, бессонных ночах у больничной койки. Это был её первый и главный урок.

Глава 4. Запах металла и сны о серебре

Женская баня при заводе была тихой заводью рядом с ревущим мужским океаном. Раз в неделю, по четвергам, Грета приходила сюда, чтобы смыть с себя усталость и пыль. Здесь, в облаках пара, пахнущего сосновой хвоей, пожилые работницы прачечной и жены мастеров обсуждали цены на рынке и нерадивых детей. Грета молча сидела на полке, подставляя жару спину, и думала о своем. Она слушала гул голосов, доносившийся из мужского отделения, — там инженеры, распаренные и беззащитные без своих строгих костюмов, вели бесконечные споры.
Потом, в общей комнате отдыха, они пересекались. Мужчины, завернутые в простыни, с кружками пива в руках, и она — в простом халате, с чашкой чая.
— Грета, иди к нам! — крикнул Ганс, хлопая по скамейке рядом с собой. — Мы тут как раз решаем, почему у нового компрессора Рутса аппетит, как у бургомистра, а отдача, как у старой клячи.
Она подошла. Герр Штайнер подвинулся, давая ей место.
— Не слушай его, дитя, — проворчал он. — Он ничего не смыслит в газодинамике. Проблема не в аппетите, а в уплотнении. Подтекает масло на высоких оборотах. Уже три прокладки сменили.
Грета слушала, впитывая каждое слово. Это был другой мир. Не мир чертежей и формул, а мир живых, капризных механизмов. Здесь, в банном пару, рождались самые смелые гипотезы и самые отчаянные решения.
На следующий день герр Штайнер подозвал её к своему столу. На кульмане был закреплен чертеж того самого компрессора.
— Ты вчера слушала. Есть мысли? — спросил он в лоб.
Эрих за соседним столом замер. Ганс демонстративно уставился в свой чертеж, но уши его покраснели от любопытства. Это был экзамен. Её первое настоящее инженерное задание.
— Чертеж идеален, герр Штайнер, — тихо сказала Грета. — Расчеты верны. Проблема не на бумаге. Можно мне посмотреть на сам агрегат?
Старый инженер кивнул.
Она провела полдня в испытательном боксе. Воздух здесь был холодным и звенел от гула моторов. Она не просто смотрела. Она трогала холодный металл корпуса. Подкладывала под стыки чистую белую бумагу, чтобы увидеть малейший след масла. Часами, заложив руки за спину, она наблюдала за работающим на стенде компрессором, слушая его ритм, пытаясь уловить ту единственную фальшивую ноту в его металлической песне.
К вечеру она вернулась в КБ.
— Деформация, — сказала она, подойдя прямо к столу Штайнера. — Прокладка из паронита. При рабочей температуре и давлении её ведет. Минимально, на доли миллиметра. На чертеже этого нет, и на холодном двигателе не видно. Но этого достаточно для утечки. Она протянула ему лист бумаги с аккуратным эскизом.
— Если изменить форму канавки под прокладку и использовать не паронит, а отожженную медь…
Герр Штайнер долго смотрел на её эскиз, потом на неё.
— Медь… — он задумчиво пожевал губами.
— Дорого. Но надежно.Он взял красный карандаш и поверх своего идеального чертежа твердой рукой нанес изменения, предложенные Гретой.
— Gut gemacht, Kollegin, — сказал он. Хорошо сделано, коллега.
Впервые он назвал её не «дитя» и не «фройляйн», а «коллега». Для Греты это прозвучало громче, чем рев самого мощного мотора.

Ночью ей приснился сон. Такие сны приходили к ней часто.Она не видела себя со стороны. Она была внутри. Её руками были руки Караччиолы. Она чувствовала, как тугая кожа перчаток впивается в ладони, как дрожит под пальцами огромный, холодный руль. Она видела мир через его забрызганные дождем очки — размытая серая лента трассы Нюрбургринг, зеленые стены леса, готовые сомкнуться в любой момент.
Её тело было его телом. Она ощущала, как мышцы спины и плеч борются с центробежной силой в каждом повороте. Ноги идеально точно работали с педалями — газ, тормоз, сцепление, перегазовка — в безупречном, отточенном до автоматизма танце. Она не боялась. Страха не было. Была только предельная концентрация, слияние с машиной в единое целое. «Серебряная стрела» W25 была не механизмом, а продолжением её воли, её нервов, её костей.
Она была «Человеком дождя», Regenmeister. Она чувствовала, как задние колеса начинают скользить на мокром асфальте, и инстинктивно, на сотую долю секунды раньше, чем мозг успевал отдать приказ, ловила машину легким движением руля. Это было не вождение. Это было чистое, беспримесное бытие на грани возможного.
Сон всегда обрывался на одном и том же месте. Клетчатый флаг, рев толпы, который она слышала как будто из-под воды. И чувство невероятной, почти болезненной полноты жизни, смешанное с опустошением.
Грета просыпалась в своей тихой комнате в Унтертюркхайме. За окном пели птицы. Из кухни пахло кофе. А в её жилах всё ещё гудел призрачный мотор, и пальцы помнили холод руля и вибрацию скорости.

Глава 5. Велосипедная ночь

Ужин закончился тяжелым молчанием. Отец долго смотрел в свою пустую тарелку, а потом тяжело вздохнул — этим вздохом он мог бы сдвинуть с места груженый состав.
— Дочь, ко мне сегодня подходил герр Мюллер с сортировочной, — начал он, не поднимая глаз. — Его младший сын, Карл… Надежный парень, тоже инженер, твердо стоит на ногах. Интересовался тобой.
Грета медленно отставила чашку. Она знала, что этот разговор неизбежен, как смена времен года.
— Папа, я уже говорила, что не думаю об этом, — её голос был спокойным, почти безразличным.
— А о чем ты думаешь? О своих железках? — Вильгельм наконец поднял на неё глаза, и в них была смесь гнева и беспомощности. — Жизнь проходит, Грета! Тебе двадцать два года. Все приличные девушки твоего возраста уже растят детей, а ты… Ты превращаешься в синий чулок со своими конспектами!
— Вильгельм, оставь дитя, — вмешалась мать, её тихий голос был как тонкая фарфоровая чашка посреди кузницы. — «Блажен, кто радостно, без чувства вины, друзей находит на отцовской груди». Шиллер…
— Какие стихи! — взорвался отец. — Она останется одна! Ни один нормальный мужчина не захочет жену, которая пахнет бензином и рассуждает о передаточных числах!
Грета молча встала из-за стола.
— Простите. Я устала.

Она вышла не в свою комнату, а на задний двор, в старый сарай, пахнущий сухой землей и прелыми яблоками. Там, в углу, стоял он. Её единственный настоящий поверенный.

Её Wanderer W50 1930 года.

Она провела рукой по его чёрной, блестящей раме. Это была не просто вещь. Это был совершенный механизм. Она знала его до последнего винтика.

Трёхскоростная планетарная втулка Fichtel & Sachs, которую она сама перебирала прошлой зимой. Динамо-машина Bosch, дававшая ровный, уверенный свет. Передний тормоз, аккуратно нажимавший сверху на шину при движении рычага.

Широкое сиденье из толстой чёрной кожи на никелированных пружинах стояло под особым углом — передняя узкая часть приподнята, как нос взлетающего самолёта. Грета сама регулировала этот наклон — так было удобнее её анатомии и гораздо приятнее во время долгих поездок.

Она проверила натяжение цепи, нажала на упругие шины. Всё было в идеальном порядке.
Через пять минут она уже катила по пустынным улочкам Унтертюркхайма. Щелчок храповика на свободном ходу был для неё слаще любой музыки. Город спал. Но она бодрствовала.
Это был её ритуал, её тайная жизнь. Когда давление отцовского мира становилось невыносимым, она садилась на велосипед и ехала в ночь.
Ритмичное движение ног успокаивало. Раз-два, раз-два. Вращение педалей приводило в порядок мысли, выстраивало их в четкую, логичную цепь. Прохладный ночной воздух остужал лицо и гнев. Впереди, в свете фары, бежала по асфальту ровная полоса света — её путь, который она выбирала сама.

Впереди показался затяжной подъем, ведущий к виноградникам над городом. Вызов.
Грета щёлкнула рычажком на руле. Тросик натянулся, и внутри планетарной втулки Fichtel & Sachs беззвучно сработал механизм переключения. Темп изменился. Легкое вращение сменилось тяжелой, упорной борьбой. Мышцы ног налились свинцовой усталостью. Дыхание стало прерывистым. Её тело и машина слились в единый механизм, работающий на пределе. Боль в ногах, сбитое дыхание, стук сердца в ушах — всё это смешалось в одно острое, почти болезненное наслаждение.  Она старалась не облегчить подъем, а, наоборот, сделать его испытанием для себя и своего тела. Каждый оборот педалей давался с трудом; мышцы болели, дыхание сбивалось, пот липкими струйками стекал по спине. Она не думала ни о чём: только ноги, ритм, скрип цепи — и глухая боль, переходящая в наслаждение. Она боролась не с холмом. Она боролась с собой, со своей усталостью, со всем тем, что пыталось её остановить и запереть в рамки.
Последнее, отчаянное усилие, толчок, от которого потемнело в глазах… и вершина.
Она остановилась, тяжело дыша, вцепившись в руль. Всё её тело дрожало от напряжения, но эту дрожь пронизывала волна горячей, победительной неги. Она сделала это. Она снова победила.
Внизу, под ней, раскинулся спящий Штутгарт, усыпанный тысячами огней. Там, внизу, был мир её отца, мир мужей и детей, мир чужих правил и ожиданий.
А здесь, наверху, в прохладной тишине, была она. Одна. И этого было достаточно. Она чувствовала абсолютную, полную самодостаточность. Ей не нужен был мужчина, чтобы чувствовать себя живой.
Спуск был наградой. Она неслась вниз, не вращая педалей, и ветер свистел в ушах, высушивая слезы, которых она даже не заметила. Это было чувство полета. То самое, о котором рассказывал Курт.
Когда она тихо вернулась в спящий дом, гнев и обида ушли. Внутри была только спокойная, холодная уверенность. Она знала, кто она. И ей это нравилось.

Глава 6. Badesee

Июль плавил Штутгарт. В чертежном бюро работа встала. Раскаленный воздух висел неподвижно, чертежи прилипали к вспотевшим рукам, а карандаши оставляли мокрые следы на бумаге. За окном город задыхался в предгрозовой духоте.

— Alles! — Ганс с грохотом бросил циркуль на стол. Металл звякнул, как колокольчик отбоя. — Мозги превратились в Leberkase. Кто со мной на озеро?

Пауза длилась секунду — но казалась вечностью. Все посмотрели на Грету. Она была коллегой, но она была женщиной. А на озеро женщин не брали. В их взглядах мелькало что-то большее, чем просто сомнение — предчувствие перемен, которые уже витали в воздухе. Те свободы, что казались естественными еще вчера, сегодня требовали смелости.

Грета медленно подняла глаза от чертежа. В груди что-то сжалось — не страх, а острое понимание момента. Она видела их сомнение — и почувствовала, как в ответ поднимается волна упрямства. Не сейчас. Не отступать сейчас.

— Я еду, — сказала она. Голос прозвучал ровнее, чем она ожидала.

Ганс замер, словно впервые ее увидел. Потом его ухмылка стала шире, но в глазах мелькнуло что-то похожее на уважение:

— Учти, fraulein, у нас там свои порядки.

— И я их знаю, — ответила Грета, не отводя взгляда.

Поездка была шумной, но Грета чувствовала себя в центре невидимого круга внимания. Она сидела у окна и молчала, ощущая кожей эти взгляды — любопытные, оценивающие, где-то даже восхищенные ее смелостью. Некоторые из коллег, она знала, втайне завидовали ее дерзости. Другие — искренне беспокоились. В воздухе висело что-то неопределенное, тревожное — будто все понимали: такие вольности могут скоро стать невозможными.

Эрих сидел через проход, и Грета краем глаза видела, как он несколько раз поворачивается к ней, разжимает губы, словно собираясь заговорить — а потом резко отворачивается к окну. Его пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались, оставляя влажные следы на спинке сиденья. "Что он хочет сказать?" — мелькнула мысль, но Грета ее отогнала. Сейчас не время для догадок.

Озеро Макс-Айт-Зе встретило их зеркальной тишиной. Вода отражала сосны так четко, что казалось, мир перевернулся. Виноградники спускались к берегу изумрудными террасами, а воздух был густой от запаха нагретой смолы и едва уловимого аромата водяных лилий. Над водой кружились стрекозы, их крылья вспыхивали на солнце, как осколки цветного стекла.

— Господи, как красиво, — выдохнул кто-то. — Словно время остановилось.

Но время не остановилось. Грета это чувствовала всем телом — этот странный момент между "вчера" и "завтра", когда еще можно сделать выбор, но завтра, возможно, уже нельзя будет.

Мужчины, не сговариваясь, начали раздеваться до длинных белых трусов. Эрих снял рубашку медленно, словно каждое движение причиняло боль. Когда он обернулся к Грете, в его взгляде было что-то отчаянное — будто он видел ее в последний раз. Лицо вспыхнуло краской до самых ушей, и он поспешно отвернулся.

— Эрих, — окликнул его Ганс, — ты сегодня какой-то странный.

— Все нормально, — пробормотал тот, но голос дрогнул.

Грета осталась одна на берегу. В памяти всплыли другие времена — времена, когда ее поколение верило, что мир изменился навсегда. Веймарская республика подарила им свободу, которая казалась естественной, как дыхание.

Лето 1924 года. Балтийское побережье под Любеком. Грете скоро двенадцать — день рождения через два месяца, 12 октября. Коротко остриженная, загорелая до черноты. Единственная девочка в компании четырнадцатилетнего брата Курта и его друзей — Вольфганга, Дитера и близнецов Томаса и Клауса.

Они разбили лагерь в дюнах, подальше от буржуазных семейств с их пляжными корзинами и строгими правилами. Здесь, среди вереска и морской травы, царила другая мораль — мораль свободных людей нового времени.

"Долой стыд!" — кричал Вольфганг, размахивая листовкой одноименного общества. "Тело — это не грех, это храм человеческого духа!"

И именно Грета, самая младшая, первой сбросила с себя все до нитки и побежала к морю. Мальчики замешкались — несмотря на все свои передовые идеи, они все-таки были сыновьями буржуазных семейств. Но когда увидели, как Грета ныряет в холодные волны, смеясь от восторга, — последовали за ней.

Вечерами у костра они читали запретные книги. Грета выпросила у отца "Три очерка по теории сексуальности" Фрейда и теперь важно объясняла мальчикам про либидо и вытеснение. Курт принес "Сексуальность и классовая борьба" — скандальную брошюру про то, что сексуальная свобода неотделима от социальной революции.

А потом Грета достала самую запретную книгу — ту, которую и в продвинутом Берлине продавали только "из-под полы". Тоненькая брошюра доктора Хиршфельда из его Института сексологии: "Что должен знать каждый о браке и близости".

"Здесь написано", — Грета читала при свете костра, не стесняясь научных терминов, — "что женщины имеют право на такое же сексуальное удовлетворение, как и мужчины. И что..." Она запнулась, потом продолжила решительно: "Что большинство женщин занимаются аутоэротизмом. Так же, как мужчины. Это нормально и даже полезно для здоровья."

Тишина была оглушающей. Даже треск костра казался слишком громким.

"То есть..." — начал Вольфганг и сглотнул.

"То есть мы все это делаем, — спокойно сказала Грета. — И не надо притворяться, что это не так. Книжка говорит, что от этого никто не слепнет и не сходит с ума. Наоборот — люди, которые понимают свою сексуальность, счастливее в браке."

Дитер, всегда самый смелый, вдруг спросил:

"А ты... ты тоже?"

Грета посмотрела на него с удивлением:

"Конечно. А вы разве нет? В книжке написано, что это делают практически все. Просто лицемеры об этом молчат."

И вдруг лед сломался. Мальчики начали говорить — сначала робко, потом все смелее. О том, что их мучает, о том, чего они стыдятся, о том, что считали своими постыдными тайнами. А Грета сидела среди них — одиннадцатилетняя, но уже мудрая не по годам, — и понимала: она открыла им глаза на самих себя.

"Мы — поколение новых людей, — сказала она тогда, глядя на огонь. — Мы не будем врать друг другу и самим себе. Мы не будем стыдиться того, что естественно."

Курт гордо посмотрел на сестру:

"Из тебя выйдет настоящий человек будущего, Гретхен."

Тогда, в двадцать четвертом, это казалось пророчеством. Никто не знал, что будущее окажется совсем другим.

Сейчас, стоя на берегу озера Макс-Айт-Зе, Грета вспоминала того одиннадцатилетнего ребенка, который так бесстрашно говорил о вещах, от которых краснели взрослые мужчины. Вспоминала Курта — он погиб в 1932-м, не от пули, а от разбитого сердца, когда понял, куда катится страна.

Тогда, в свободные двадцатые, тело не было врагом, стыдом, проблемой. Тело было просто телом. А сексуальность — частью человеческой природы, которую не надо прятать, как грязную тайну.

"Новые люди", — шепнула Грета, снимая платье. — Может, они все-таки существуют. Может, время еще не кончилось.

Сейчас, разулась и снимая платье, Грета вдруг поняла — она делает не просто выбор. Она совершает поступок. Каждое движение — это слова, которых она не произносит, но которые слышат все: "Я здесь. Я равная. Я не исчезну."

На ней были простые белые трусики, похожие на короткие шортики. В них не было ничего вызывающего, но Грета знала — дело не в них. Дело в том, что она здесь. Дело в том, что она не попросила разрешения.

Она решительно вошла в воду — и мир словно выдохнул. Прохлада озера омыла кожу, смыла напряжение, сомнения, тревоги. Грета поплыла к центру сильными, размеренными гребками, чувствуя, как тело вспоминает древнюю радость движения в воде.

За ней, преодолев собственное смущение, с всплеском бросился Эрих.

— Грета! — крикнул он, догоняя ее. — Ты... ты как дельфин!

Она засмеялась — впервые за весь день без напряжения. Они плавали наперегонки, ныряли за разноцветными камешками, играли в водное поло с найденной веткой. Эрих постепенно расслаблялся, и Грета видела — вода смывала с него не только пот, но и страх, неуверенность. "Вот каким он должен быть", — подумала она, наблюдая, как он смеется, брызгается, играет, как ребенок.

С берега Ганс и Штайнер наблюдали за молодыми с той особой нежностью, с какой взрослые смотрят на детей, не знающих, что впереди зима.

— Посмотри на них, — тихо сказал Ганс. В его голосе звучала грусть. — Они еще живут в мире, которого уже нет.

Штайнер поправил очки, долго молчал. Потом сказал:

— Может, и хорошо. Пусть хотя бы сегодня поживут.

— Такие девушки, как Грета, скоро станут невозможными, — продолжал Ганс. — Новое время идет. Другие правила.

— Знаю, — кивнул Штайнер. — Потому и радуюсь за них сегодня.

Ганс долго смотрел на играющих в воде, потом вдруг усмехнулся:

— Ставлю столько пива, сколько ты сможешь выпить за вечер, что к Рождеству они поженятся.

— А если к Рождеству будет уже не до свадеб? — спросил Штайнер.

— Тогда тем более, — ответил Ганс. — В трудные времена людям нужно друг друга.

За остаток дня Грета искупалась трижды. После каждого заплыва она выходила из воды, не пытаясь прикрыться или спрятаться. Вода стекала с ее стройной фигуры, с угловатых плеч и небольшой груди, которая совсем не соответствовала пропагандируемым теперь "арийским" идеалам. Она была похожа на юношу — и в этом была ее сила.

Мужчины постепенно привыкли к ее присутствию. Поначалу их взгляды скользили мимо, потом стали открытыми, оценивающими, но без пошлости. Она была коллегой. Она заслужила это право.

Когда Грета вышла из воды в первый раз, Ганс присвистнул — но не издевательски, а с искренним восхищением:

— Wie zwei susse Igelnosle, Fraulein! — Он указал на ее грудь, с которой стекали серебристые капли. — Как милые ежиковые носики. Хотелось бы их погладить.

Грета не смутилась. Наоборот — она улыбнулась, стряхивая капли:

— И stachelig небось тоже? Тогда не советую их трогать, Ганс. Ежики колючие и больно кусаются.

Коллеги захохотали. В их смехе не было ничего грязного — только радость, что напряжение прошло.

— Ja, wirklich niedlich, — поддержал Штайнер. — И характер под стать. Не знаю, fraulein, что лучше — как вы рассуждаете или как выглядите.

Вечер пришел медленно, неохотно. Солнце клонилось к деревьям, окрашивая воду в золотисто-розовые тона. Воздух наполнился вечерней прохладой и тем особенным запахом, который бывает только у воды на закате — чистым, чуть горьковатым, полным тайн.

— Пора домой, — сказал Ганс, но без обычной решительности. Словно и сам не хотел, чтобы этот день заканчивался.

Все вышли из воды в последний раз. Зная, что скоро ехать, Грета не стала ложиться на траву. Она стояла, обхватив себя за плечи, и чувствовала, как прохладный ветерок сушит кожу, как уходит тепло дня.

Мужчины начали переодеваться — снимали мокрые трусы без стеснения, отжимали их, натягивали брюки на голое тело. Грета делала то же самое. Спокойно, естественно она сняла мокрые трусики, отжала их, как обычное белье, и на несколько секунд осталась обнаженной.

Именно в этот момент к ней повернулся Эрих.

Весь день он мучился, пытаясь найти нужные слова. Репетировал фразы, отбрасывал их, придумывал новые. Сейчас его лицо было бледным от решимости, а в глазах горел огонь — не страсти, а отчаяния человека, который понимает: если не сейчас, то никогда.

— Грета, — сказал он, и голос дрогнул. — Я должен тебе сказать...

Он замолчал, сглотнул, начал снова:

— Я влюблен в тебя. Давно. А сегодня... сегодня я понял, что не могу больше молчать.

Тишина стала звенящей. Даже птицы смолкли. Ганс замер с брюками в руках.

— Выходи за меня замуж, — продолжал Эрих, глядя ей прямо в глаза. — Мы можем прямо сегодня поехать к твоему отцу. Я серьезно. Я готов.

Грета стояла, держа в руках мокрые трусики, и чувствовала, как весь мир сжимается до этого момента. В груди что-то болезненно сжалось — не от смущения, а от острой жалости к нему, к его отчаянной искренности.

Она медленно подняла с травы платье, просунула руки в рукава. Говорила, застегивая пуговицы:

— Нет, Эрих. Я пока не собираюсь замуж. Дело не в тебе — дело во мне. Во времени. В том, что я еще не знаю, кем стану завтра.

Она повернулась к нему — уже одетая, но все еще открытая:

— Но ты спрашивай иногда. Мир меняется быстро. Может, я тоже изменюсь.

Эрих кивнул — слишком быстро, слишком резко. В его глазах мелькнула боль, но и облегчение тоже. Он высказался. Он попробовал.

Ганс, уже одетый, смотрел на Грету с выражением глубокого уважения. В его взгляде читалось понимание: она не просто отказала. Она объяснила. Честно, без жестокости.

— Плаваешь ты отлично, — сказал он и бросил ей ключи от машины. — Посмотрим, как ты водишь.

Возвращались в золотистом свете заходящего солнца. Грета вела машину сосредоточенно, чувствуя ответственность — не только за машину, но и за этот день, за все, что в нем произошло. Эрих сидел рядом молча, но напряжение ушло. Время от времени он бросал на нее быстрые взгляды — уже не влюбленные, а изучающие. Словно видел ее по-новому.

На заднем сиденье Ганс и Штайнер тихо переговаривались:

— Мудрая девочка, — сказал Штайнер. — Знает, что говорит.

— И красивая, — добавил Ганс. — Жаль только...

— Что жаль?

— Что такие времена не вечны.

Штайнер долго молчал, потом сказал тихо:

— Ничто не вечно, Ганс. Но сегодня был хороший день.

Через несколько дней о поездке знало все КБ. Грету это не смущало — скорее удивляло, как быстро необычное становится обычным. Они продолжали ездить на озеро той же компанией, но теперь она предусмотрительно брала с собой купальник и полотенце. Хотя переодевалась по-прежнему открыто, не пряча от коллег своего тела.

Эрих каждый раз при встрече спрашивал — не с надеждой, а словно выполняя ритуал:

— Грета, а сегодня не захотелось замуж?

Она отвечала каждый раз по-разному:

— Спасибо за предложение, сегодня не захотелось. Спрашивай завтра — женщины существа непостоянные.

Или:

— Сегодня я занята тем, что выясняю, кто я такая. Как разберусь — сразу скажу.

И они оба понимали: игра продолжается. Но правила меняются каждый день.

А за окнами КБ лето 1934 года медленно переходило в осень, и мир готовился к переменам, о которых пока никто не решался говорить вслух.

Глава 7. Поездка к маме

Однажды после обеда Херр Штайнер подозвал её к своему столу.

— Kollegin, — сказал он, внимательно глядя на неё поверх очков. — Вы сегодня не на работе. Вы в музее.

— В музее? — удивилась Грета. — Но у нас сдача проекта по…

— Проект подождет, — отрезал старый инженер. — Иногда, чтобы понять, куда идешь, нужно посмотреть, откуда ты пришел. Идите. И ни о чем не думайте. Просто смотрите.

Музей Mercedes-Benz был совсем новым — открытым всего несколько месяцев назад к 50-летию концерна Daimler-Benz AG. В его гулких залах в Унтертюркхайме пахло старой кожей, полированным деревом и холодным металлом. Время здесь застыло. Грета медленно шла вдоль рядов автомобилей — от неуклюжих предков, похожих на кареты с мотором, до блестящих, хищных компрессорных «Мерседесов» последней модели. Восемнадцать автомобилей Daimler-Motoren-Gesellschaft, девять автомобилей Benz & Cie и шесть совместных Mercedes-Benz — вот она, эволюция. Победа разума над материей.

В центре главного зала, на невысоком постаменте, стоял он. Benz Patent-Motorwagen № 1. Праотец. Трехколесный, хрупкий, почти игрушечный. Грета смотрела на его тонкие спицованные колеса и цепной привод, похожий на велосипедный, и пыталась представить, какая смелость нужна была, чтобы поверить в эту конструкцию.

— Забавный, правда? — раздался рядом тихий, скрипучий, но удивительно ясный голос.

Грета обернулась. На скамейке у постамента сидела очень старая женщина. В её простом, но строгом темном платье и морщинах, изрезавших лицо, как сеть дорог, чувствовалось незыблемое достоинство. Но глаза… глаза под выцветшими бровями были живыми, острыми и насмешливыми.

Грета знала её по фотографиям. Вся Германия знала её.

— Фрау Бенц, — выдохнула она.

Берта Бенц, которой в этом, 1936 году, было уже восемьдесят семь лет, усмехнулась.

— Когда-то меня звали просто Берта. Садитесь, дитя. Вы смотрите на него так, будто хотите разобрать по винтику. Вы тоже из наших? Инженер?

— Я… я стараюсь им быть, — сказала Грета, присаживаясь на краешек скамьи. — Я просто не могу понять. Как? Как он вообще поехал? С этим двухтактным двигателем, с этим охлаждением… это же чудо.

— О, это не тот, на котором я ездила, — Берта Бенц покачала головой, глядя на экспонат. — Этот — самый первый, 1886 года. У него двухтактный двигатель и велосипедные колеса со спицами. А я ездила на третьем, Model III. Тот был уже с четырехтактным двигателем и колесами с деревянными спицами, как у экипажа. Намного больше и устойчивее — трехместный. У него даже небольшая рессора над передним колесом была и нормальная коробка передач, не то что у этого малыша.

Она говорила о той самой, легендарной первой поездке из Мангейма в Пфорцхайм, как о забавном приключении.

— Но все равно капризничал, как младенец, — продолжала Берта, похлопав по своей сухой коленке. — Глох, плевался маслом. Аптекарю в Вислохе пришлось продать мне весь свой запас лигроина, чтобы заправить этого зверя. Он тогда решил, что я ведьма.

— Я не понимаю, — призналась Грета. — Зачем вы это сделали? Рисковать всем… ради чего?

Берта Бенц повернулась к ней. Её взгляд стал серьезным.

— Вы думаете, это было ради рекорда? Ради славы? Чтобы доказать, что машина Карла чего-то стоит? — Она покачала головой. — Это была не гонка, дитя. Это была поездка к маме.

Грета замерла.

— Мне просто нужно было съездить к матери в Пфорцхайм, — продолжала Берта. — Сто четыре километра. Без спроса, без билета на поезд, без лошадей. Просто сесть и поехать. Понимаете?

И Грета вдруг поняла.

Это было не о технике. Это было о свободе. О простой человеческой свободе — взять и поехать, куда тебе нужно. Сократить расстояние. Соединить людей. Машина была не целью. Она была средством.

— Ваши машины сегодня, — тихо сказала Берта, кивнув в сторону блестящих гоночных болидов в дальнем конце зала, — они прекрасны. Они летают, как пули. Ваши гонщики — герои. Но я иногда смотрю на них и думаю… а куда они все так спешат? Кого они хотят навестить на скорости четыреста километров в час?

Вопрос повис в тишине музея. Он был адресован не столько Грете, сколько всей её эпохе, всему её конструкторскому бюро, ей самой.

Грета не нашла, что ответить. Она сидела рядом с живой легендой, которая чинила топливопровод шпилькой от шляпы и прочищала карбюратор булавкой, и чувствовала себя маленькой девочкой перед лицом огромной, простой и непостижимой истины.

Когда она вышла из музея, мир звучал иначе. Рев мотора, доносившийся с испытательного трека, больше не был для неё гимном прогресса. Теперь это был вопрос. Громкий, настойчивый, требующий ответа.

Куда вы все так спешите?

Глава 8. Союз двух зубчатых колес

Это случилось поздним осенним вечером 1935 года. Дождь барабанил по стеклянной крыше конструкторского бюро. В огромном зале остались только двое. Грета, склонившаяся над чертежом нового шасси, и Эрих, который стоял у неё за спиной. Воздух был наэлектризован их молчаливым спором.
— Это безумие, Грета, — наконец сказал Эрих. — Сместить точку крепления рычага еще на три миллиметра — и мы теряем всю жесткость на скручивание. На скорости за двести это не машина, это катапульта.
— Или гениальное решение, — ответила она, не поднимая головы. — Если мы усилим поперечину, то компенсируем потерю. А за счет смещения рычага получим лучшую управляемость. Караччиола говорил, что ему не хватает именно этого — остроты.
— Караччиола — гений! А другие? Мы не можем строить машину только для одного человека! Мы строим «Мерседес», а не гроб на колесах! — Эрих ударил ладонью по столу.
Грета медленно подняла на него глаза.;— Техника не должна подстраиваться под слабости человека, Эрих. Человек должен дорастать до техники.
Это была их вечная точка расхождения. В нем говорил разумный инженер, в ней — одержимый творец.
— Дело не в технике! — взорвался он. — Дело в тебе! Тебе всегда мало, Грета. Всегда нужно идти по краю. Ты не можешь просто остановиться и…
Вся его нежность, вся его терпеливая любовь, всё его молчаливое обожание — всё это рухнуло под напором отчаяния. В порыве, который был смесью любви и гнева, он сделал шаг, схватил её за плечи и впился в её губы поцелуем.
Поцелуй был жестким, требовательным. На одно страшное мгновение броня Греты треснула. Но тут же разум вернулся. Она уперлась руками ему в грудь и со всей силы оттолкнула.
— Не делай так, — выдохнула она, тяжело дыша. В её голосе была не только сталь, но и едва уловимая дрожь. — Я… я не хочу тебя отталкивать.
Эти последние слова, сказанные почти шепотом, подействовали на Эриха сильнее пощечины. Он смотрел на неё, и вдруг понял, каким был идиотом. Он пытался решить сложное уравнение грубой силой.
Он сделал шаг назад, переводя дух.
— Прости, — сказал он тихо. — Ты зря видишь всё в неверном свете. Я никогда не предложу тебе стать домохозяйкой. Заставить тебя бросить чертежи — это как заставить «Серебряную стрелу» возить картошку. Преступление.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде больше не было отчаяния, только спокойная уверенность.
— …Я предлагаю другое. Союз. Ты и я.
Знаешь, передать большую мощность можно, просто сделав деталь больше или прочнее. Но для редуктора одного зубчатого колеса недостаточно. Оно не может выполнять свою работу в одиночестве. Ему нужен идеально подходящий партнер. По шагу, по модулю, по диаметру и по многим другим параметрам.
Вот что я предлагаю, Грета. Союз двух таких колес. Нас с тобой». По твоим правилам.
Грета долго молчала. Она смотрела на него, и её лицо было непроницаемым. Впервые кто-то предложил ей не капитуляцию, а альянс.
— Может быть, — наконец сказала она, и её голос был почти не слышен за шумом дождя. — Но я не знаю, сколько времени ты будешь ждать ответа. И тем более не знаю, будет ли ответ положительным.
Для Греты это было равносильно признанию. Для Эриха это было больше, чем «да». Он молча кивнул, повернулся и вышел, оставив её одну в гулкой тишине.
Грета медленно подняла руку и коснулась кончиками пальцев своих губ. Они всё ещё горели. И впервые в жизни задача, стоявшая перед ней, не имела единственно верного инженерного решения.

Глава 9. Женщины в парной
 
Осень 1936 года. Городские бани "Schwaben Quellen" в центре Штутгарта. В облаках влажного пара, густо пахнувшего заваренными травами — мятой, эвкалиптом и хвоей, голоса звучали глухо и умиротворенно. Грета сидела на верхней, самой жаркой полке, чувствуя, как уходит напряжение.

Времена менялись стремительно. До прихода нацистов к власти в немецких банях царила та самая Freik;rperkultur — "культура свободного тела", которая зародилась еще в 1890-е годы и расцвела в свободные двадцатые. Тогда мужчины и женщины могли посещать сауны вместе, без стеснения, как часть движения за здоровый образ жизни и единение с природой.

В 1933 году все изменилось. Герман Геринг назвал культуру свободного тела "одной из наибольших опасностей для немецкой культуры и нравственности". Смешанные сауны запретили, натуристские союзы взяли под строжайший контроль. Но в этом году что-то снова поменялось — поползли слухи, что от самого рейхсфюрера СС Гиммлера поступило негласное указание больше не препятствовать занятиям натуризмом.

Сегодня был женский день — среда, когда мужчинам вход был строго запрещен. Грета была благодарна за эту возможность расслабиться среди одних женщин, вдали от напряженной атмосферы, которая витала теперь повсюду.

Именно здесь, в этом женском царстве, она увидела её. Клареноре Штиннес. Легенда, сошедшая с газетных полос. Её тело было не телом светской дамы, а телом путешественницы — крепкое, поджарое, выкованное дорогой. В её движениях была спокойная уверенность человека, который менял колесо в пустыне Гоби и вёл переговоры с сибирскими пограничниками.

Они встретились позже, в комнате отдыха, у самовара. Клареноре, завернутая в простую простыню, с чашкой дымящегося чая в руках, подошла к Грете.

— Хороший пар сегодня, правда? — голос Штиннес был низким и немного хриплым. — Словно все заботы выгоняет.

— Да, госпожа Штиннес, — тихо ответила Грета.

— Просто Клареноре, — она улыбнулась. — Здесь мы все равны. — Она внимательно посмотрела на Грету. — А я вас, кажется, тоже где-то видела. Вы не из автомобильного мира? У вас взгляд человека, который знает, что такое карбюратор.

Грета вспыхнула:

— Да. Я работаю в конструкторском бюро Daimler-Benz.

— Это правильный путь, — кивнула Клареноре. — Главное — быть там, где пахнет бензином.

Грета набралась смелости:

— Я читала о вашем путешествии. О Сибири, о пустыне Гоби… Что было самым трудным?

Клареноре на мгновение стала серьезной. Она смотрела сквозь пар, словно снова видела те пейзажи.

— Все это ерунда, дитя мое. Технические трудности — это самое простое. Самое трудное — это когда ты лежишь ночью в палатке посреди пустыни и спрашиваешь себя: «Зачем я все это делаю?»

Она повернулась к Грете, и её ясные глаза смотрели прямо в душу.

— И если у тебя нет ответа на этот вопрос, ты сломаешься. Не машина, а ты. Мой первый ответ был простым, почти подростковым: я хотела доказать, что женщина может. Не мужчинам. Себе. Этого было достаточно, чтобы завести мотор. Это хорошее топливо для старта, на нем можно проехать первые десять тысяч километров.

Она снова посмотрела на Грету, и в её взгляде появилась новая глубина:

— Но потом, где-то в горах Перу, когда мы сутками чинили сломанную ось, я вдруг поймала себя на мысли, что мне больше не нужно ничего доказывать. И с этого момента путешествие обрело новый смысл. Оно перестало быть доказательством. Оно стало просто… работой. Ты, машина и задача, которую нужно решить. Не ради славы, не вопреки кому-то, а просто потому, что это нужно сделать. И в этом, дитя мое, была настоящая свобода.

Клареноре сделала паузу, её аналитический, почти мужской взгляд скользнул по фигуре Греты — угловатой, поджарой, без единой лишней унции.

— И не стыдитесь своих рук, — сказала она, кивнув на ладони Греты. — Это руки творца. У меня всё тело — как карта моих дорог. Вот отметина из Афганистана, — она с будничной простотой указала на небольшой шрам на плече. — Сломалась рессора, пришлось самой зашивать. Мужчины смотрят на это с ужасом. А я — с гордостью. Ваше тело — это ваш первый и самый главный инструмент.

Её взгляд остановился на груди Греты.

— И еще одно. Вам повезло. У вашего тела нет лишних, нефункциональных деталей. Природа создала вас, как гоночный автомобиль, а не как лимузин. Маленькая, аккуратная грудь — это не недостаток. Это огромное преимущество. Это свобода. Вы можете спать на животе, одевать блузу на голое тело, плавать в одних трусиках, как мужчина.

Она усмехнулась, заметив, как дрогнули уголки губ Греты.

— Вы ведь уже поняли это, да? Там на озере Макс-Айт-Зе.

Впервые кто-то облек в слова её собственное подсознательное ощущение. То, что она считала своим отличием, почти недостатком, оказалось её силой.

— Но тут важно не впасть в глупость, — продолжила Клареноре, её голос стал более строгим. — Я вижу, как некоторые прогрессивные женщины слепо копируют мужчин во всем. Это ошибка. Мудрость в том, чтобы разделить: где нужно вести себя именно как женщина, используя свои природные преимущества, а в чем — не отдавать пальму первенства мужчинам. Не копировать, а превосходить там, где это важно.

Грета внимательно слушала, понимая, что получает урок жизни.

— За свободу всегда платишь, — продолжила Клареноре. — И я сейчас не о шрамах. Я о деньгах. Никогда, слышите, никогда не зависьте от чужого кошелька. У вас всегда должны быть свои деньги. Не на платья и духи. А на побег. На канистру бензина, которая позволит вам уехать, когда станет невыносимо. Собственный счет в банке надежнее любой любви. Он не предаст.

Она понизила голос:

— И последнее, Грета. Следите за ветром. Погода в Германии меняется. Становится душно. Слишком много флагов, слишком много песен. А мы с вами — одиночки. Стаи не любят одиночек. Учитесь быть незаметной и держите мотор прогретым. На всякий случай.

Грета долго молчала, переваривая услышанное. А потом, собравшись с духом, задала самый важный для себя вопрос.

— Госпожа Штиннес… Клареноре… как случилось, что ваш фотограф… стал вашим мужем? У меня сейчас много мыслей по этому поводу. Один инженер… он регулярно делает мне предложение. Я говорю, что отвечу, но не знаю, когда. И не знаю, как.

Клареноре посмотрела на неё с теплым, понимающим сочувствием.

— Это не случилось. Это построилось. Как мост через реку. Долго, с проверкой на прочность. В пустыне нет госпожи Штиннес и наемного оператора. Есть два человека и одна сломанная машина. И ты смотришь не на то, как мужчина говорит комплименты, а на то, как он молча, часами лежит под машиной в ледяной грязи. Я видела, как он работает. Как он боится, но все равно лезет на скалу за лучшим кадром. А он видел меня — злую, уставшую, орущую на него от бессилия.

Её голос стал тише, интимнее:

— Это случилось не в постели. Это случилось однажды ночью в Андах. Мы сидели у костра и молчали. И я поймала себя на мысли, что смотрю на единственного человека на планете, которому я доверяю больше, чем себе. И тогда близость стала не страстью, а завершением конструкции. Последним зубчатым колесом, которое встало на свое место.

Она наклонилась к Грете и положила свою теплую, сильную руку на её.

— Поэтому забудьте вопрос «Выходить ли замуж?». Задайте себе другие, инженерные. Вы сможете положиться на этого человека, если ваш мир рухнет? Он будет спорить с вами о чертежах, а не о том, что на ужин? Когда вы добьетесь успеха, он будет гордиться вами или ревновать? Сможет ли он молча подавать вам канистру с водой? Если на все вопросы ответ «да» — он дождется. А если хоть на один ответ «нет» — бегите от него, как от заклинившего мотора.

Грета сидела неподвижно. Клареноре Штиннес только что дала ей не совет. Она дала ей техническое задание на самое сложное испытание в её жизни.

После этого разговора Грета приняла решение, которое показалось бы странным её коллегам. Она открыла счет в швейцарском банке и начала переводить туда часть каждой зарплаты. Не много — ровно столько, чтобы при необходимости купить билет на поезд и прожить несколько месяцев, пока не найдет новую работу.

«Канистра бензина», — думала она, подписывая документы. — «Моя канистра бензина».

Глава 11. Время больших скоростей
Полина Феткович
Весна 1937 года принесла в конструкторское бюро Daimler-Benz лихорадку подготовки к новому гоночному сезону. После успеха модифицированного распределительного вала Грета стала тем, кого в КБ называли «своим человеком». Её мнения спрашивали не из вежливости, а потому, что её расчёты работали.

На стене появилась новая фотография. Луис Чирон на «Серебряной стреле» W125, пересекающий финишную черту Гран-при Монако. Двенадцать процентов прироста мощности, которые дал вал Греты, превратились в очередную победу Mercedes-Benz. Герр Штайнер, проходя мимо её стола, одобрительно кивнул на снимок:

— Хорошая работа, коллега. Теперь главное — не останавливаться.

Не останавливаться. Это была мантра всего 1937 года. Скорости росли с каждой гонкой. Каждый новый рекорд требовал ещё большей мощности, ещё более совершенной аэродинамики. Грета чувствовала себя как серфер на гребне огромной волны — захватывающе и страшно одновременно.

Именно поэтому, когда к её столу подошёл Эрих с новой папкой чертежей, она сначала не подняла головы от расчётов.

— Грета, — тихо сказал он. — Посмотри на это.

В папке лежали эскизы нового шасси. Не для гоночного болида. Для обычного легкового автомобиля. Линии были мягкими, обтекаемыми, но главное — безопасными. Здесь не было одержимости максимальной скоростью. Здесь была забота о тех, кто будет сидеть внутри.

— Это для нового проекта мирного времени, — пояснил Эрих. — Автомобиль для обычных людей. Не для рекордов, а для жизни.

Грета медленно перелистывала чертежи. Каждая деталь была продумана не с точки зрения «как сделать быстрее», а «как сделать надёжнее и безопаснее».

— Красиво, — призналась она. — Но кто это будет покупать? Все хотят скорости.

— Не все, — возразил Эрих. — Есть люди, которые хотят просто добраться из точки А в точку Б, не рискуя жизнью.

Он сел на край её стола, что в КБ было неформальным сигналом серьёзного разговора.

— Грета, я всё думаю о наших разговорах. О том, что ты ищешь ответ на мой вопрос. И мне кажется, я понял, в чём дело. Ты боишься, что брак заставит тебя выбирать между любовью и работой. Но посмотри на эти чертежи. Это же не выбор. Это — другой путь. Мы можем строить не оружие для гонки со смертью, а инструменты для спокойной жизни.

В его голосе не было давления или упрёка. Только предложение посмотреть на мир под другим углом.

Грета отложила чертежи и посмотрела на него. За окнами КБ всё ещё ревели испытательные моторы, создавая привычный фон их рабочих дней. Но что-то в воздухе менялось.

— Эрих, — сказала она медленно, — а ты не замечаешь, что наша работа становится... другой? Раньше мы строили машины для спорта. Теперь всё чаще приходят заказы от военных. Скорость нужна не для рекордов, а для войны.

Он кивнул.
— Именно поэтому я и показываю тебе это. Пока ещё можно выбирать, для чего работать.

В этот момент в КБ вошёл Ганс с сводкой последних испытаний. На его лице была смесь восторга и тревоги.

— Новый мотор выдал семьсот лошадиных сил, — объявил он. — Но на предельных режимах он работает всего тридцать минут. После этого его нужно полностью перебирать.

— Тридцать минут, — задумчиво повторила Грета. — Этого хватит на одну гонку. Или на один боевой вылет.

Повисла неловкая тишина. Никто не произнёс слова «война» вслух, но все понимали, о чём идёт речь.

— Время больших скоростей, — пробормотал Ганс и ушёл к своему столу.

Грета ещё долго смотрела на чертежи мирного автомобиля в руках Эриха. Где-то в глубине души она уже знала свой ответ на его предложение. Но пока ещё не была готова его произнести.

А за окном ревели моторы, набирая обороты для рекордов, которые, возможно, никому уже не будут нужны.

Глава 12. Крещение скоростью
Полина Феткович
Октябрь 1937 года. Туман над Нюрбургрингом начинал рассеиваться, когда Рудольф Караччиола в который раз попытался объяснить техническую проблему, с которой столкнулся на последних тестах.

— Понимаешь, Грета... — он нервно теребил перчатки, стоя рядом с серебристым W125 Stromline. — На высоких скоростях машина как будто... теряет связь с дорогой. Не в поворотах — там всё нормально. А на прямых, когда переваливаешь за двести семьдесят. Она становится... как бы это сказать...

— Отстранённой? — предположил Эрих, изучая данные телеметрии.

— Нет, не то слово, — Караччиола покачал головой. — Она послушна, но... словно ты управляешь не машиной, а её призраком. Чувствуешь каждую неровность дороги, но не можешь предсказать, как она отреагирует на твои действия.

Грета смотрела на обтекаемый силуэт гоночного болида. За последние месяцы она провела сотни часов за его рулём на испытательном треке, но никогда не разгонялась выше двухсот километров в час. Для неё это была работа, набор технических параметров, которые нужно было проверить и откорректировать.

— Я попытаюсь понять, — сказала она, направляясь к машине.

Караччиола удивлённо поднял брови:
— Грета, это не обычные тесты. Там нужно выйти на скорость под триста...

— Я понимаю, — она уже надевала шлем. — Но ваши ощущения — это единственные данные, которых у нас нет в цифрах.

Следующие минуты были самыми долгими в её жизни и самыми быстрыми одновременно. Машина набирала скорость постепенно, и сначала всё было знакомо — те же вибрации, тот же рёв двигателя. Но когда стрелка спидометра перевалила за 250, мир изменился.

На 280 километрах в час Грета поняла, о чём говорил Караччиола. Машина не просто ехала — она летела над асфальтом, едва касаясь его. Каждое движение руля отзывалось не сразу, а через мгновение, словно команды шли не к колёсам, а к чему-то эфемерному.

И тут она увидела поворот.

Связка шпилек приближалась быстрее, чем она рассчитывала. Грета ударила по тормозам, но машина ответила не так, как должна была. Не так, как отвечала на скорости 150 или 200. Задняя ось пошла в занос, и на долю секунды она поняла, что сейчас может умереть.

Но не умерла.

Руки сами нашли правильный угол поворота руля, ноги — нужную степень нажатия на педали. Машина выровнялась, замедлилась, послушно вписалась в поворот. Когда Грета остановилась у пит-лейна, её руки дрожали так сильно, что она едва смогла выключить двигатель.

Она вылезла из кокпита на подгибающихся ногах. Караччиола подошёл к ней, но не спросил "Как дела?" или "Всё в порядке?". Он задал единственный профессиональный вопрос:

— Что было не так?

— Надо быть менее оптимистичной, — ответила Грета, стягивая шлем. — И не слишком верить тормозам на таких скоростях. Отзывчивость системы меняется нелинейно.

Караччиола кивнул с пониманием. А она внимательно посмотрела на него:

— А откуда вы это узнали? Почему спросили: Что было не так?

— Когда вы садились в машину, у вас не было этой седой пряди.

Грета машинально коснулась волос. Действительно, тонкая серебристая прядь выделялась у правого виска. Метка тех нескольких секунд, когда её организм понял: смерть была в сантиметре от руля.

— А теперь я понимаю, что вести машину со скоростью под триста не просто физически тяжело, — сказала она, всё ещё дыша неровно. — Теперь я это почувствовала.

В этот момент к ним подошёл молодой человек в кожаной куртке. Он стоял неподалёку и всё видел.

— Берндт Роземайер, — представился он, протягивая руку. — Auto Union. И я должен сказать — это была отличная работа с заносом. Профессиональная.

Его взгляд был лишён снисходительности или удивления. Он смотрел на неё как на равную. Как на того, кто только что пережил его ежедневную реальность.

— Грета Шмидт, — ответила она, пожимая его руку. — Daimler-Benz.

— Я знаю. Караччиола много рассказывал о ваших распредвалах. Но он не говорил, что вы умеете так водить.

— Я не умею, — честно призналась Грета. — Я только что поняла разницу между тем, что я знаю о скорости, и тем, что она означает.

Роземайер засмеялся — не насмешливо, а с пониманием:
— Добро пожаловать в наш мир, фройляйн Шмидт. Теперь вы знаете, почему мы это делаем.

Эрих стоял в стороне с папкой технических данных в руках и молчал. Он видел, как за несколько минут Грета превратилась в кого-то другого. В человека, принадлежащего миру, который был ему закрыт не по техническим, а по психологическим причинам.

И впервые за все месяцы их близости он понял: соперничать с мёртвым братом было тяжело. Но соперничать с целым племенем живых героев, к которому она теперь принадлежала, было ещё тяжелее.

Седая прядь в её волосах была не просто следом стресса. Это была метка посвящения в касту тех, кто знает цену скорости не по расчётам, а по биению собственного сердца.

Глава 13. Двери напротив

Декабрь 1937 года. Франкфурт
Отель "Континенталь" был не самым роскошным в городе, но для инженерной командировки — вполне подходящим. Грета занимала номер 247, Эрих — 248. Двери напротив друг друга, как это часто бывает в служебных поездках, когда бронируют места рядом для удобства работы.
Первые дни они стучали. Эрих аккуратно стучал в дверь Греты, когда приходил с документами или вопросами о технических испытаниях. Грета стучала к нему, когда нужно было обсудить результаты дневных замеров.
Но к середине декабря стук исчез.
Эрих входил к ней без предупреждения — не от фамильярности, а от той особой близости, которая возникает между людьми, работающими над общим сложным проектом. Грета не возражала. Более того, она сама заходила к нему, когда в голове рождались новые идеи о конструкции двигателя.
Они почти что муж и жена — завтракали вместе в ресторане отеля, обсуждали работу до поздней ночи, Эрих знал, что Грета любит утренний кофе крепким, а Грета помнила, что он не переносит сигаретный дым в помещении.
Но ещё не близки.

24 декабря 1937 года. Сочельник

Франкфурт был укутан снегом. Заводские испытания приостановились на рождественские дни, и инженеры получили три дня отдыха. Большинство коллег уехали домой к семьям, но Грета и Эрих остались — дорога в Штутгарт в такую погоду была сомнительным удовольствием.
Грета сидела у окна в своём номере, наблюдая, как снежинки танцуют в свете уличных фонарей. На столе лежали чертежи, но работать не хотелось. Рождество всегда напоминало о семье, о доме, о тепле камина в гостиной родителей.
Стук в дверь был мягким, почти извиняющимся.
— Грета? — голос Эриха звучал неуверенно. — Я принёс...
Она открыла дверь и увидела его с маленькой еловой веточкой в руке и бутылкой рейнского вина.
— Рождество не должно проходить в одиночестве, — сказал он просто.
Они сидели на диване в её номере — он с одного края, она с другого, между ними почтительное расстояние. Еловая ветка стояла в стакане с водой на подоконнике, вино согревало, разговор тёк неспешно.
— Знаешь, — сказала Грета, глядя на снег за окном, — мой брат обожал Рождество. Всегда требовал, чтобы ёлка была выше потолка.
— Расскажи о нём, — попросил Эрих.
И она рассказывала. О том, как брат учил её водить автомобиль на заброшенной дороге. О том, как они мечтали о скорости и спорили о том, что важнее — мощность или аэродинамика. О том, как он погиб слишком молодым, не успев узнать, что его младшая сестра станет инженером.
Эрих слушал молча, не перебивая. Когда она замолчала, он тихо сказал:
— Он был бы тобой гордиться.
Грета посмотрела на него — серьёзного, понимающего, надёжного. В этот момент она впервые подумала не о том, чем Эрих отличается от Роземайера или брата, а о том, что в нём есть такого, чего не было у них.

Постоянство.

31 декабря 1937 года. Новый год
Ресторан отеля был полупустым. Несколько коммерческих путешественников, пожилая супружеская пара, два инженера из Штутгарта за столиком у окна.
Грета надела своё лучшее тёмно-синее платье — то самое, которое приберегала для важных совещаний. Эрих был в строгом костюме, волосы аккуратно зачёсаны назад.
— За что выпьем? — спросил он, поднимая бокал шампанского.
— За 1938 год, — ответила Грета. — За то, чтобы он принёс нам технические решения, которые изменят автомобильную промышленность.
— За 1938 год, — согласился Эрих. — За то, чтобы он принёс нам ответы на вопросы, которые мы боимся задать.
Они чокнулись, не отводя взглядов друг от друга. В этот момент Грета поняла, что вопрос, о котором говорил Эрих, касается не только техники.
Когда часы пробили полночь, он наклонился к ней через стол и поцеловал — осторожно, нежно, без принуждения. Первый поцелуй за все месяцы их близости.
Грета не отстранилась. Но когда поцелуй закончился, она тихо сказала:
— Эрих... я пока не готова. К тому, что это означает.
— Я знаю, — ответил он. — И я буду ждать. Сколько нужно.
15 января 1938 года
Испытания подходили к концу. Новый распределительный вал показывал выдающиеся результаты — двигатель работал ровнее, мощность возросла на двенадцать процентов, расход топлива снизился.
Грета сидела за техническим отчётом, когда Эрих вошёл в её номер с телеграммой в руках.
— Из Штутгарта, — сказал он. — Караччиола планирует новую попытку рекорда скорости на автобане. 28 января.
Грета подняла глаза от бумаг:
— Роземайер тоже будет участвовать?
— Конечно. Auto Union не пропустит такую возможность.
Она кивнула, вернувшись к отчёту. Но руки дрожали, когда она выводила технические выкладки.
28 января. Роземайер снова будет гнать серебристую стрелу по прямому участку автобана, преследуя абсолютный рекорд. А она будет стоять на обочине с секундомером и молиться.
Глава 12. 28 января 1938 года
Штутгарт, утро

Эрих вошёл в комнату Греты без стука, как делал это уже несколько месяцев. Она сидела у окна с чашкой кофе, глядя на январское утро. На ней была только ночная сорочка, и когда она встала, чтобы одеваться, то не отвернулась от него и не попросила выйти.

Грета спокойно сняла сорочку глядя в глаза Эриху и потянулась за бельём. Эрих молча подошёл и помог ей застегнуть бюстгалтер на спине. Его пальцы задержались на секунду дольше необходимого, и когда она обернулась, он смотрел на неё с такой нежностью, что у неё перехватило дыхание.

Она улыбнулась в ответ. Впервые за много месяцев — просто и искренне.

Оба понимали: сегодня, после заездов, прозвучит её ответ.

Они вышли из дома, держась за руки. W10 Mannheim Эриха завёлся с первого раза, несмотря на январский холод.

Автобан A5, между Франкфуртом и Дармштадтом, 10:30

Команда Mercedes-Benz была на месте с рассвета. Серебристый W125 Rekordwagen стоял на обочине автобана, окружённый механиками. Рудольф Караччиола проверял крепления шлема. В сорок лет он был всё тем же спокойным профессионалом, каким Грета помнила его с первой встречи.

— Ветер усиливается, — сказал главный инженер команды, глядя на флажки — Может, стоит подождать?

— Нет, — ответил Караччиола. — Утром он слабее. После полудня будет только хуже.

Грета стояла рядом с Эрихом у километрового столба. Их работа была закончена. Двигатель V12 мощностью 736 лошадиных сил, который должен был нести Караччиолу к рекорду, был их общим детищем. Теоретически он мог развить 450 километров в час. Практически — предстояло узнать.

В 10:47 Mercedes тронулся с места.

Грета наблюдала через бинокль, как серебристая торпеда набирает скорость. Сначала машина казалась обычной, потом — быстрой, потом... потом она превратилась в нечто иное. На скорости выше трёхсот километров в час автомобиль перестал быть автомобилем. Он стал снарядом, летящим в дюймах от земли.

— Четыреста! — крикнул хронометрист.

— Четыреста двадцать!

— Четыреста тридцать два километра семьсот метров в час!

Новый мировой рекорд.

Когда Караччиола остановился, он вылез из машины спокойно, почти буднично. Как рабочий, закончивший смену.

— Как ощущения? — спросила Грета.

— Машина идеальна, — ответил он просто. — Ваши расчёты работают безупречно. Можно было ехать ещё быстрее, но зачем? Рекорд есть рекорд.

12:30, тот же автобан - первая попытка Роземайера

Auto Union Type C появился на горизонте. Бернд Роземайер готовился отбить рекорд Mercedes. Ветер усилился с утра, но он не мог ждать дольше.

— Четыреста двадцать девять километров в час! — крикнул хронометрист, когда машина финишировала.

Роземайер вылез из кокпита, сняв шлем. На его лице было разочарование.
— Мало, — сказал он механикам. — Двигатель ещё холодный. Мощности не хватает.

13:15 - подготовка ко второй попытке

Механики Auto Union работали лихорадочно. Они частично закрыли радиатор материей, чтобы двигатель быстрее прогрелся до рабочей температуры. V16 должен был показать всю свою мощь — 520 лошадиных сил.

— Ветер усиливается, — сказал кто-то из команды. — Может, отложим?
— Нет, — ответил Роземайер, затягивая ремни безопасности. — Сейчас или никогда.

Грета видела его в кокпите — сосредоточенного, готового к бою. Двигатель теперь работал на полную мощность, прогретый до рабочей температуры.

13:47 - фатальная попытка

На этот раз серебристая торпеда Auto Union разгонялась агрессивнее. Прогретый двигатель выдавал всю заложенную мощность.

— Четыреста тридцать!
— Четыреста сорок!

На скорости четыреста сорок километров в час серебристая торпеда внезапно дёрнулась влево. Совсем чуть-чуть. На такой скорости чуть-чуть означает катастрофу.

Грета поняла всё в тот момент, когда боковой порыв ветра подхватил машину Роземайера. Она видела, как Auto Union начал терять управление. Видела, как молодой пилот пытается удержать машину на траектории. Видела, что шансов у него нет.

И потеряла сознание.

Она упала в обморок не от ужаса происходящего, а от понимания неизбежности. Её инженерный мозг мгновенно просчитал все векторы сил, все возможные траектории. Результат был один: смерть.

Когда Грета пришла в себя, её держал на руках Эрих. Вокруг царила та особая тишина, которая наступает после катастрофы.

— Он... — начала она.

— Да, — тихо ответил Эрих. — Сразу.

Гастхауз "Цур Линде", 16:00

Вся команда собралась в небольшой придорожной пивной. Заказали не пиво — шнапс. Молча, как на поминках.

Грета сидела рядом с Эрихом, держа в руках нетронутую рюмку. В её голове крутилась одна мысль: два её кумира мертвы. Курт разбился в небе. Роземайер — на земле. Остался только тот, кто сидел рядом и выбрал жизнь вместо славы.

Караччиола поднял рюмку:
— За Берндта. За лучшего из нас.

Но Грета не дала ему произнести тост до конца. Не дожидаясь звона стекла, она повернулась к Эриху и сказала:

— Я готова ответить. Я согласна. Я хочу быть твоей женой.

В пивной наступила тишина. Потом Караччиола улыбнулся — впервые за этот страшный день:
— Тогда пьём за жизнь. За тех, кто остался жить.

И они выпили. За жизнь, которую выбрала Грета. За жизнь, которую она наконец позволила себе прожить.

В тот день мировой рекорд скорости унёс одну жизнь и подарил начало другой. Бернд Роземайер остался в истории как человек, разогнавшийся до четырёхсот сорока километров в час и погибший, пытаясь ехать ещё быстрее. Грета Браун стала женой Эриха Мюллера и началом истории, в которой скорость служила жизни, а не смерти.

Глава 14. Путь к свободе

Март 1938 года, дом семьи Шмидт

Отец стоял у окна своего кабинета, наблюдая, как Эрих укладывает последние чемоданы в багажник W10 Mannheim. Два месяца прошло с тех пор, как Грета подала заявление об увольнении на следующий день после гибели Роземайера. Неделю спустя Эрих последовал её примеру.

— Герр Вильгельм, — Эрих вошёл в кабинет, держа в руках старую записную книжку. — Я хотел ещё раз поблагодарить вас за это.

На столе лежал листок с именем и адресом: «Клаус Рихтер, главный инженер Швейцарских федеральных железных дорог, Берн». Рекомендательное письмо было уже запечатано.

— Я не одобряю побег, — сказал отец, не оборачиваясь. — Но я не позволю моей дочери жить в мире, где таких, как она, затаптывают. Сделай её счастливой. Это всё, о чём я прошу.

Грета вошла в комнату в дорожном костюме. На шее — скромное золотое колье, единственное дорогое украшение, которое она решилась взять. Остальные сбережения уже три года лежали в швейцарском банке.

— Мы готовы, папа.

Он обернулся и долго смотрел на неё. Его девочка, которая когда-то бегала голышом по дому, теперь стояла перед ним взрослой женщиной, готовой начать новую жизнь.

— Пишите, — сказал он просто. — Когда всё это закончится, пишите.

Германо-швейцарская граница, 14:30

Очередь на пограничном переходе двигалась медленно. Серые мундиры, развевающиеся флаги со свастиками, лай собак. Грета сидела на пассажирском сиденье, внешне спокойная, внутри ледяная от страха. Эрих за рулём казался воплощением уверенной арийской молодости.

— Документы, — потребовал пограничник, заглянув в окно.

Эрих протянул паспорта и свидетельство о браке.

— Цель поездки?

— Медовый месяц, герр вахмистр. Подарок жене. Швейцарские Альпы, горный воздух.

Пограничник обошёл машину, заглянул в багажник. Его взгляд задержался на колье Греты.

— Красивое украшение, фрау Мюллер. Свадебный подарок?

— От отца, — спокойно ответила Грета, вспоминая наставления Клареноре о том, как быть незаметной.

Пограничник вернул документы и вдруг ухмыльнулся:

— Проезжайте. И повеселитесь там как следует! Германии нужны здоровые арийские дети!

Эрих кивнул, выдавив улыбку. Грета почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Шлагбаум поднялся.

Когда немецкая граница осталась позади, Грета закрыла глаза и выдохнула:

— Спасибо тебе, мерзавец. За то, что лишил меня последних сомнений в правильности нашего выбора.

Лугано, Швейцария, вечер

W10 Mannheim остановился у знакомого санатория — того самого, где всё начиналось четыре года назад. Но теперь они приехали сюда не как делегация завода, а как беженцы.

Рудольф Караччиола ждал их в холле. Увидев Грету, он поднялся с кресла:

— Фрау Мюллер. Добро пожаловать в Швейцарию. В свободную Швейцарию.

— Как дела с работой? — спросил Эрих.

— Всё устроено. В Цюрихе есть инженерное бюро, которое занимается железнодорожными проектами. Они будут рады двум специалистам такого уровня. А пока... — он указал на стойку регистрации, — номера забронированы на месяц. Этого хватит, чтобы освоиться.

Когда они остались одни в своём номере, Грета подошла к окну. Внизу расстилалось озеро Лугано, то самое, где четыре года назад молодая секретарша впервые поняла, что мир больше чертёжной доски.

— Не жалеешь? — тихо спросил Эрих.

— О чём? О том, что мы остались живы, пока другие гонятся за смертью? — Она обернулась к нему. — Нет. Не жалею.

Он обнял её, и она прижалась к его плечу. За окном швейцарский вечер окутывал озеро туманом. Где-то там, за горами, рождался новый мир — мир войны, ненависти и безумных скоростей. Но здесь, в этом номере, у них было всё, что нужно: любовь, свобода и право выбирать, для чего жить.

— Знаешь, — сказала Грета, — я всю жизнь думала, что бегство — это поражение. А теперь понимаю: иногда это единственная победа, которая у тебя есть.

Эрих поцеловал её в висок, туда, где до сих пор виднелась тонкая седая прядь — память о дне, когда она поняла цену скорости.

— Союз двух зубчатых колёс, — прошептал он.

— Союз двух зубчатых колёс, — согласилась она.

И в первый раз за много месяцев Грета была абсолютно уверена: они выбрали richtige Ubersetzung.

За окном швейцарская ночь укрывала беженцев из страны, где скорость стала важнее жизни. Но их собственная история только начиналась — история о том, как любовь может быть быстрее смерти, а мудрость — быстрее безумия.