Заселение. 12 век, Освоение земель

Заселение. Самое начало.  Отрывок из книги «Вадья изначальная» (сокращенный)

Предисловие

В далёкие, незапамятные времена, когда и слова «Вадья» ещё не существовало, облик этой земли был иным. На пологих холмах, окутанных туманами, шумели вековые боры, где сосны и ели перемежались с белоствольными берёзами. А там, где ныне простираются болота, плескалось множество чистых озёр, соединённых реками. В лесных чащах и тёмных водах было изобилие дичи и рыбы — настоящий рай для промысловика.

Именно это первозданное богатство и влекло сюда первых людей — суровых охотников и молчаливых рыболовов. Они пробирались сквозь лесные дебри, рискуя всем. Кто-то находил здесь свой последний приют, кто-то, добыв пушнины, шёл дальше. Но все они были лишь гостями в этом диком краю.

Всё изменилось, когда сюда пришли люди с иным умыслом — земледельцы. С великим упорством они начали отвоёвывать у леса почву. Деревья валили и выжигали, освобождая место под пашню. Именно тогда, в дыму костров и под стук топоров, родилось название этих мест. «Вадьей» в старину называли небольшое озеро или целую их сеть. С этих водных гладей вечно дул холодный ветер, который местные жители метко окрестили «вадьяком». Так и прижилось имя, данное краю его первыми поселенцами.

Шли столетия. Поля становились шире, оттесняя леса, а озёра, напротив, мелели и зарастали, превращаясь в болота. Облик земли изменился, но слово «Вадья» осталось, пережив и леса, и озёра, что его породили.

Кто и когда основал здесь первое поселение, мы уже не узнаем. Имена тех смелых людей стёрло время. Однако известно, что уже в XII–XIII веках здесь стояли деревни на границах владений вольного Новгорода и грозного Владимиро-Суздальского княжества. Они служили пограничными столпами. Деревни появлялись и исчезали: их сжигали в набегах, они вымирали от голода и болезней, или их покидали жители. Но, подобно фениксу, они вновь возрождались из пепла.

Расцвет Вадьи пришёлся на XVIII–XX века. В те времена деревни были многолюдны, поля плодородны, а жизнь била ключом. Но колесо истории, совершив оборот, повернулось вспять. Теперь, как и много веков назад, деревни снова пустеют, и природа забирает своё.

И всё же, глядя на эти древние холмы, хочется верить, что это лишь очередной виток судьбы, а не её финал. Возможно, в будущем на земле Вадьи снова закипит жизнь, ибо в ней самой сокрыта великая сила.

Об этом и пойдёт речь в моей книге. Это не сухой перечень дат, а попытка художественного осмысления прошлого, стремление погрузить читателя в жизнь ушедших эпох. В основу повествования легли подлинные исторические документы и летописные свидетельства. Однако, чтобы вдохнуть жизнь в старину, я позволил себе населить этот мир героями, чьи образы собирательны. В судьбе одного вымышленного персонажа могут отразиться судьбы десятков реальных людей. Моя задача — через эти образы показать дух времени, тяготы и радости, надежды и разочарования наших предков. Поэтому не ищите здесь прямого сходства, но ищите историческую правду. Я сознательно ухожу от оценок, не желая никого восхвалять или порицать. История свершилась, и не нам судить правых и виноватых. Моя цель — быть беспристрастным рассказчиком, проводником в прошлое, которое до сих пор живёт в названии этого края.

Приятного вам чтения и погружения в историю Вадьи.

Часть первая: Заселение. Глава 1: Берестяная грамота

Стояла середина лета, самая его макушка. Воздух, густой от зноя, был пропитан ароматом багульника и смолистым духом разогретых на солнце сосен. По узкой, едва заметной тропе, вьющейся меж корявых корней, шёл человек. Звали его Любим. А может, и не так, ведь в те времена дела и прозвища, что давались за них, были куда важнее имён. Был он ни молод, ни стар, крепок и молчалив, как и подобает тому, кто живёт лесом.

За спиной у него висел вместительный берестяной короб, а в руке он сжимал видавшую виды рогатину. Шёл он неспешно, но уверенно, его намётанный глаз внимательно оглядывал каждую ветку, каждый след на подсохшей земле. Он не был здесь чужаком. Уже который год он приходил в эти края из-за волока, промышляя пушнину. Но в этот раз он пришёл не один и с думой совершенно иной. Ещё его отец начал этот долгий путь от самого Ильмень-озера, но не дожил, оставив сыну свою мечту.

За Любимом следовал его младший брат Ратмир. Юный и горячий, он вёл на поводу двух выносливых лошадок, навьюченных поклажей: нехитрым скарбом и мешками с драгоценным зерном. Замыкал же их небольшое шествие старый Микула. Опираясь на суковатый посох, он неспешно брёл позади, присматривая за самым ценным их достоянием — двумя коровами да бычком. Животные, подгоняемые хворостиной, тревожно мычали, чуя незнакомые запахи дикого леса.

Они искали место для жизни. В родных краях стало тесно, да и новгородская воля, хоть и звалась волей, всё туже затягивала петлю податей и повинностей. А здесь, на порубежье, где сходятся земли новгородские с суздальскими, была земля ничья, а значит — Божья. Дикая, суровая, но щедрая для тех, кто не боится труда.

Любим остановился на вершине пологого холма. Перед ними открылся вид, от которого захватило дух. Внизу, в широкой лощине, блестела на солнце водная гладь — не то большое озеро, не то целая россыпь малых, соединённых меж собой протоками.

«Вадья», — благоговейно прошептал Микула, щуря выцветшие глаза. — «Вот она, вадья-кормилица».

Любим молча кивнул. Он опустил на землю рогатину и достал из короба небольшой свиток берёзовой коры. Развернув его, он взглянул на нацарапанные знаки — не грамота учёная, но памятка для себя: сколько мешков зерна взяли, какой оброк обещали отдать в погост через три года. Он провёл по ней огрубевшим пальцем и посмотрел на брата и старика.

«Здесь будем жить», — сказал он просто. И в этих словах была нерушимая решимость. Первая страница истории нового поселения была открыта. Здесь, на этом высоком, сухом берегу, защищённом от северного ветра стеной леса, они и поставят свой первый дом.

Не мешкая ни дня, взялись за дело. Сначала нужно было обустроить временное укрытие — шалаш из лапника и поваленных стволов, дабы укрыть от ночной прохлады себя и скотину. Топоры стучали с рассвета до заката, их гулкое эхо разносилось над озёрной гладью, нарушая вековую тишину. Ратмир, молодой и полный сил, валил деревья; Любим, опытный и рассудительный, обтёсывал брёвна. Старый Микула, чьи руки помнили ремесло отцов, хоть и не брался за тяжёлый топор, был незаменим в ином: он плёл из ивняка верёвки, чинил снасти и готовил на костре скудную похлёбку. А самое главное — охотился и ловил рыбу, ведь до холодов нужно было не только построить жилище, но и сделать запасы.

Дикий край не спешил покоряться. Ночами из лесной чащи доносился тоскливый вой волков, заставляя коров и лошадей тревожно переступать с ноги на ногу, а людей — крепче сжимать рукояти топоров. Однажды Ратмир, отойдя от шалаша, наткнулся на свежие следы медведя. Страха он не выказал, но вернулся молчаливым и задумчивым. Любим лишь взглянул на него и всё понял без слов. Опасность здесь была не в разбойном человеке, а в самой природе.

Прошла неделя в неустанных трудах. Сруб будущего дома уже поднимался над землёй, венец за венцом. И вот однажды, когда солнце стояло в зените, Микула, сидевший у воды и чинивший сеть, вдруг замер. Со стороны озера донёсся тихий, мерный плеск вёсел. Старик вскочил, кряхтя, и, прикрыв глаза ладонью, вгляделся вдаль. Из-за мыса показалась лёгкая лодка-долблёнка, в которой сидели двое. Не говоря ни слова, Микула поспешил к братьям.

Стук топоров оборвался. Любим и Ратмир переглянулись и, взяв свои топоры, пошли к берегу. В их движениях не было суеты, лишь собранность и осторожность. Они встали рядом с Микулой, молча наблюдая, как лодка приближается. По одежде и облику было видно — это коренные жители этих мест, что жили здесь испокон веков, кочуя по лесным становищам.

Незнакомцы пристали к берегу в нескольких саженях от них. Один, постарше, с лицом, выдубленным ветрами, молча разглядывал пришельцев. Второй, помоложе, спрыгнул на берег. Он не говорил по-новгородски, но на языке жестов и нескольких общих для всех лесных народов слов объяснил, что это их охотничьи угодья. В его голосе не было угрозы, лишь констатация факта.

Любим шагнул навстречу, оставив топор поодаль в знак добрых намерений. «Мы пришли с миром», — сказал он громко и ясно, сопровождая слова открытыми ладонями. — «Не воевать и не отнимать. Жить пришли. Землю пахать».

В это время Ратмир принёс из временного лабаза несколько полосок вяленого мяса и протянул незнакомцу. Старший из пришедших, что оставался в лодке, что-то коротко сказал своему спутнику. Тот принял дар и медленно кивнул. Затем он указал на лес, на воду, потом на них, и сказал несколько слов на своём языке. Смысл был ясен: живите, но не мешайте нам. После чего они так же молча сели в лодку и отчалили, растворившись в озёрной дымке.

Эта встреча оставила двойственное чувство. С одной стороны, стало ясно, что они здесь не одни. С другой — первая встреча прошла мирно. Но Любим понимал: этот хрупкий мир нужно будет поддерживать постоянно, как огонь в очаге, дабы он не погас.

Глава 2: Схватка

К середине августа жилище уже было почти готово. Оно не походило на те просторные избы, что остались позади, в новгородских землях, но было надёжным и крепким, как и его хозяева. Приземистый пятистенок из нетолстых, но плотно пригнанных брёвен. Одна половина, просторнее, предназначалась для скота, другая, поменьше, — для людей. Мощная дверь на пятниках, способная выдержать натиск и зверя, и лихого человека. Под самой бревенчатой крышей, крытой в два слоя берестой, а сверху для тепла уложенной дёрном, — крохотные волоковые оконца, что пропускали света ровно столько, чтобы отличить день от ночи. Внутри всё было просто и сурово: в центре — очаг, сложенный из дикого камня, вдоль стен — широкие лавки-нары, да грубо сколоченный стол.

Скотина паслась на сочной полянке у самого озера. Чтобы животные не разбрелись по лесу и не стали лёгкой добычей для хищников, братья соорудили прочную засеку — завал из поваленных деревьев с заострёнными сучьями, что надёжно огораживал их малое стадо. Запасы на зиму росли с каждым днём. На солнце, на специальных помостах, сушились грибы, рыба и тонкие полоски мяса. Всё готовое бережно убиралось в лабазы — небольшие срубы, поднятые высоко над землёй на толстых соснах, чтобы не достали ни мышь, ни росомаха.

Пока Любим проверял верши и сети, расставленные в озёрных протоках, Ратмир и Микула занимались сенокосом. Острыми косами-горбушами они срезали пожухлую, но всё ещё питательную траву, которая обильно росла вдоль берегов и на лесных полянах, сгребая её в высокие, душистые копны. Работа спорилась, и казалось, что самая трудная пора позади.

Но дикий край лишь на время затаил свою суровую натуру. Внезапно тишину полуденного зноя разорвало тревожное ржание лошадей и испуганное мычание коров. С той стороны засеки, где лес подступал особенно близко, послышался оглушительный треск сучьев. Это был он — хозяин здешней тайги, медведь, что всё лето кружил неподалёку, а теперь, осмелев, решил пробиться к лёгкой добыче.

«Зверь!» — крикнул Ратмир, бросая косу и хватая тяжёлый дрын. Он первым ринулся к загону, пытаясь криком и угрожающим видом отогнать чудовище.

Любим, услышав шум, выскочил из-за кустов с рогатиной наперевес. Сердце его забилось ровно и сильно — не от страха, а от холодной ярости. Медведь, уже не таясь и не боясь людей, ломал мощным телом жерди засеки, идя напролом. Его маленькие глазки горели злым огнём. Прорвавшись внутрь, он ринулся к ближайшей корове, но путь ему преградил старый Микула. Не раздумывая ни секунды, старик, забыв про боль в спине, замахнулся топором, который всегда носил за поясом.

Зверь взревел и ударил старика широкой когтистой лапой. Удар был страшен. Микула, словно тряпичная кукла, отлетел в сторону, несколько раз перевернулся в воздухе и затих на земле. Медведь, не обращая на него больше внимания, развернулся и бросился на Любима. Тот был готов. Он сделал лёгкий шаг в сторону, уходя с линии атаки, словно дразня зверя, заставляя его раскрыться. Медведь, взбешённый сопротивлением, сделал ещё несколько неуклюжих прыжков, а затем, поднявшись на дыбы во весь свой исполинский рост, с рёвом рухнул на человека.

В этот самый миг Любим, напрягая все силы, выставил вперёд рогатину, уперев её тупой конец в твёрдую землю. Острый наконечник вонзился зверю в грудь. Казалось, ещё мгновение — и рогатина пронзит его насквозь, но мощные железные «усы»-поперечины не дали ей войти глубже, остановив смертоносный натиск. Медведь ревел от боли и ярости, молотя когтистыми лапами по воздуху, в каких-то вершках от лица Любима. В это время подоспевший Ратмир со всей своей юношеской силой наносил зверю удар за ударом тяжёлым берёзовым колом по хребту и голове.

Раздался сухой треск — древко рогатины не выдержало чудовищного веса и обломилось. Медведь рухнул на землю, но тут же, из последних сил, снова вскочил на лапы и, с торчащим из груди обломком, вновь кинулся на людей. Ратмир нанёс ему ещё один, последний, сокрушительный удар по затылку. Зверь захрипел, завалился на бок и затих.

Скот всё ещё метался в панике по загону. Но братья уже не смотрели на него. Их взгляды были прикованы к неподвижной фигуре Микулы. Они подбежали к старику. Он лежал на спине и смотрел в высокое синее небо своими выцветшими, уже ничего не видящими глазами. На губах его застыла то ли улыбка, то ли гримаса боли. Первая кровь пролилась на этой новой земле.

Время, казалось, замерло. Любим и Ратмир опустились на колени рядом с Микулой. Ратмир, отбросив свой окровавленный кол, протянул руку и коснулся плеча старика, словно надеясь разбудить его. Но тело было уже безжизненно.

Любим осторожно, почти нежно, закрыл старику веки. Они сидели так долго, не говоря ни слова, пока солнце не начало клониться к закату, окрашивая небо в багряные тона, словно сама природа скорбела вместе с ними. В голове Любима билась одна мысль: «Вот она, цена этой земли. Первая плата». Он смотрел на мозолистые, иссечённые работой руки Микулы, что ещё утром так ловко чинили сеть, и чувствовал, как горечь подступает к горлу.

«Он… он спас корову, — наконец хрипло проговорил Ратмир, глядя на брата. — Спас нас. Если бы не он…»

«Он прожил долгую жизнь, — тихо ответил Любим, хотя слова давались ему с трудом. — И ушёл как воин, защищая свой дом и своих людей. Не в постели от хвори, а в бою. Это честная смерть. Теперь наш долг — проводить его с честью».

Они перенесли тело старика в их недостроенный дом, положив на лавку, устланную свежим сеном. Пока Ратмир разводил огонь в очаге, отгоняя подступающие сумерки, Любим принёс воды из озера. Обряд омовения был прост и древен. Они бережно обмыли тело Микулы чистой водой, смывая кровь и пыль, готовя его к последнему пути. Это был долг живых перед мёртвым, знак уважения и прощания.

Место для могилы выбрали на том самом холме, откуда они впервые увидели эту землю. Высокое, сухое место, с которого открывался вид на озеро-кормилицу. Здесь, под сенью старой сосны, Микула мог бы вечно смотреть на дело, которое они начали вместе.

Копали по очереди, молча. Земля поддавалась с трудом — вязкая глина то и дело сменялась сыпучим песком, а острые деревянные заступы постоянно натыкались на упрямые, переплетённые корни деревьев. Когда яма была готова, они устлали её дно густым еловым лапником — вечнозелёные ветви в старых обычаях символизировали вечную жизнь и переход в иной мир. Рядом с телом, завёрнутым в лучшую медвежью шкуру, что была у них в запасах, Любим положил старый нож Микулы и кремень с кресалом. «Пригодится в пути», — прошептал он, следуя обычаю предков.

Они опустили тело в могилу. Ратмир бросил первую горсть земли. Любим — вторую. Затем, работая заступами, они засыпали яму, и вскоре над ней вырос невысокий холмик. На следующий день они таскали с берега большие валуны, выкладывая из них широкий, надёжный круг над могилой, чтобы ни зверь, ни непогода не потревожили последний приют их товарища. Никакого знака сверху они не поставили, лишь камни хранили память о том, кто лежит под ними.

Когда всё было кончено, братья постояли ещё немного у свежей могилы. Мир вокруг казался опустевшим. Первый очаг на этой земле был зажжён, и первая могила вырыта. Жизнь и смерть пришли сюда рука об руку.


Глава 3: Первое семя

Смерть Микулы легла на плечи братьев тяжёлым камнем, но скорбеть было некогда. Осень уже дышала в спину холодными туманами, и каждый день был на счету. Медвежью тушу они разделали с угрюмой деловитостью. Мясо, вымоченное в озёрной воде, коптилось над очагом, наполняя жилище густым, сытным духом. Шкура, тщательно выделанная, стала первой настоящей постелью в их доме, защищая от идущего от земляного пола холода. Так, даже после смерти, хозяин тайги послужил людям, отнявшим у него жизнь.

Наступила осень. Лес вспыхнул прощальным пожаром, окрасив листву в золото и багрец. Дни становились всё короче, а ночи — холоднее и длиннее. Братья работали от зари до зари, словно пытаясь заглушить тяжёлым трудом горечь утраты и подступающую тревогу. Они укрепили засеку, законопатили мхом все щели в срубе, превратив его в неприступную для ветров крепость. Лабазы были доверху набиты сушёной рыбой, грибами и копчёным мясом. Последние копны сена были перенесены под навес, пристроенный к дому. Каждый взгляд на могилу Микулы, обложенную камнями, напоминал им, как хрупка жизнь и как важно быть готовым ко всему.

Зима пришла внезапно, за одну ночь укрыв землю пушистым белым саваном. Завыли метели, затрещали от мороза деревья. Жизнь замерла, сжалась до размеров их маленького жилища. Но без дела они не сидели. Пока Любим, как старший, следил за скотом, отмеряя драгоценное сено, да делал другую работу по хозяйству, Ратмир, лёгкий на ногу, уходил в притихший, заснеженный лес. Он расставлял на заячьих тропах силки и петли из конского волоса, и порой ему везло — тогда к ужину была хоть какая-то похлёбка, наполнявшая избу запахом дичины. В самые лютые морозы, когда озёра и реки сковал толстый лёд, они часами долбили проруби и опускали в чёрную, ледяную воду плетёные корзины-морды. Улов был скуден: изредка попадался колючий ёрш да мелкая плотва, а иногда, на большую удачу, и жирный налим. Это была не столько сытная еда, сколько важное напоминание о том, что жизнь под ледяным панцирем не умерла, а лишь затаилась в ожидании тепла.

Скотину держали на строгом пайке, но не морили. Каждая охапка сена была на счету, и Любим каждый день осматривал худеющие бока коров и лошади с тяжёлым сердцем. Долгими, бесконечными вечерами, при неровном свете лучины, что потрескивала в светце, они готовили снаряжение к весне. Любим терпеливо чинил изорванные сети, перебирая каждую ячейку. Ратмир же, под его руководством, заканчивал работу, начатую ещё с осени: он вытесал из крепкого, выкорчеванного корневища новую соху — простую, но надёжную. Теперь он тщательно прилаживал к ней драгоценные железные наконечники-сошники, принесённые с собой из прошлой жизни. Эти кусочки металла стоили дорого, и от них зависел будущий урожай. Они были одни против целого мира, и это молчаливое совместное дело сближало их больше, чем любые слова.

Однажды ночью, в трескучий мороз, их разбудил скрип снега за стеной. Скот в закутке беспокойно зашевелился, застучал копытами. «Волки», — одними губами прошептал Ратмир, нашаривая в темноте рогатину. Любим, не говоря ни слова, поднялся и молча взял топор. Вдруг в дверь кто-то царапнул — раз, другой. Не по-звериному, а как-то отчаянно. Братья переглянулись. Любим осторожно потянул на себя тяжёлую дверь, оставляя лишь узкую щель. В неё тотчас сунулась рыжая, покрытая инеем морда, и в избу ворвался скулёж. Любим замер, не зная, что и думать. Впустить? А может, это приманка, а за ним — стая? Но пёс, не дожидаясь приглашения, протиснулся в щель и, дрожа всем телом, бросился к ещё тёплому очагу. Он был худ, но кость крепка, и в глазах светился ум. «Ты чей такой?» — спросил Ратмир, опуская рогатину. Пёс в ответ лишь ткнулся мокрым носом ему в руку. «Ну, живи, коли пришёл», — буркнул Любим, задвигая засов. Странная мысль мелькнула у него в голове: а вдруг это душа Микулы нашла дорогу домой? Так у них и появился Найден. Пёс оказался толковым: лаял только по делу, помогал Ратмиру в лесу, а откуда он взялся — так и осталось таёжной тайной.

Весна пришла поздно и нехотя. Сперва она показалась спасением: солнце пригрело, зазвенели капели, и лёд на озере потемнел, покрывшись трещинами. Но это было самое голодное и обманчивое время. Зимние запасы почти иссякли. Рыба в озере не шла, словно обидевшись на долгую зиму. Зверь откочевал вглубь леса. Братья перешли на скудный паёк, поддерживая силы горьким отваром из сосновой хвои да последними остатками вяленого мяса. Коровы отощали, и молока едва хватало, чтобы просто не умереть с голоду. Лишь Найдён не худел и даже иногда приносил к порогу то зайца, то мышь. Не раз, глядя на коров, братья ловили одну и ту же мысль: зарезать одну — и можно было бы безбедно прожить до лета. Но они гнали эту мысль прочь. Корова — это не просто мясо. Это молоко, это будущий телёнок, это сама жизнь. Потерять её означало признать поражение. Именно в эти дни Ратмир по-настоящему повзрослел, поняв, что воля и сила духа значат не меньше, чем сила телесная.

Как только земля немного подсохла и подул ровный ветер от озера, братья отправились к подсеке — участку леса на склоне холма, который они подрубили ещё прошлым летом. Сухие, мёртвые деревья частью попадали, образовав непролазный завал, а некоторые ещё стояли, словно серое войско, готовое к огненной жертве. Выбрав безветренный день, Любим поднёс к сухому валежнику тлеющий уголь из очага. Огонь нехотя лизнул сухую траву, а затем, набравшись силы, с жадным рёвом устремился вверх по стволам. Чёрный, едкий дым застелил небо. Братья стояли поодаль, с длинными зелёными ветками в руках, готовые отгонять пламя, если оно решит перекинуться на живой лес. К ночи всё было кончено. Земля, чёрная и тёплая, была щедро усыпана плодородной золой, и кое-где догорали, дымя, толстые пни и брёвна.

Через несколько дней, когда пепел осел, началась пахота. Впрягли в соху отощавшую, но всё ещё сильную лошадь. Работа была адская. Соха то и дело натыкалась на невыгоревшие корни, её с треском выкидывало из борозды. Любим изо всех сил налегал на рукояти, направляя её, а Ратмир вёл под уздцы лошадь, подбадривая её криком и похлопыванием. Пот градом катился с их лиц, смешиваясь с сажей. К вечеру они едва стояли на ногах, чёрные, как черти, но за их спиной лежали первые тёмные, пахнущие гарью и влажной землёй полосы.

И вот настал день сева. Любим достал драгоценный мешок с рожью. Он зачерпнул полную пригоршню золотистых зёрен, которые казались теплее самого солнца. Он не молился — он просто стоял на своей земле, чувствуя её босыми ногами, и думал об отце, о Микуле, о долгом пути, что привёл их сюда. Затем, широким и уверенным жестом, он бросил первое семя в рыхлую, согретую золой землю. Ратмир шёл следом, едва заделывая зёрна бороной-суковаткой. Они работали молча, с благоговением совершая этот древний ритуал. Это был не просто сев. Это был обет, данный этой суровой, но щедрой земле. Обет жить, трудиться и пускать корни.

Когда последнее зерно упало в землю, Любим выпрямился и посмотрел на брата. В их глазах не было ни страха, ни сомнений. Только твёрдая уверенность в том, что они на своём месте. Следующие несколько дней они по очереди сторожили поле от наглых стай лесных птиц, то и дело с криком выбегая на пашню и размахивая руками. А потом небо затянуло, и пошёл тихий, тёплый, моросящий дождь. Он лил почти неделю, и братья сидели в избе, слушая его убаюкивающий стук по крыше и впервые за долгие месяцы чувствуя покой. Когда же снова выглянуло солнце, они вышли на поле и увидели чудо: чёрная земля покрылась несмелым зелёным пушком. Первые ростки пробились к свету. История их рода на этой земле только начиналась.


Рецензии