Заселение. 12 век, Освоение земель

Заселение. Самое начало.  Отрывок из книги «Вадья изначальная» (сокращенный)

Предисловие.

В далёкие, незапамятные времена, когда и слова «Вадья» ещё не существовало, облик этой земли был иным. На пологих холмах, окутанных туманами, шумели вековые боры, где сосны и ели перемежались с белоствольными берёзами. А там, где ныне простираются болота, плескалось множество чистых озёр, соединённых реками. В лесных чащах и тёмных водах было изобилие дичи и рыбы — настоящий рай для промысловика.

Именно это первозданное богатство и влекло сюда первых людей — суровых охотников и молчаливых рыболовов. Они пробирались сквозь лесные дебри, рискуя всем. Кто-то находил здесь свой последний приют, кто-то, добыв пушнины, шёл дальше. Но все они были лишь гостями в этом диком краю.

Всё изменилось, когда сюда пришли люди с иным умыслом, земледельцы, которые с великим упорством начали отвоёвывать почву у леса. Деревья валили и выжигали, освобождая место под пашню. Именно тогда, в дыму костров и под стук топоров, родилось название этих мест. «Вадьей» в старину называли небольшое озеро или целую их сеть. С этих водных гладей вечно дул холодный ветер, который местные жители метко окрестили «вадьяком». Так и прижилось имя, данное краю его первыми поселенцами.

Шли столетия. Поля становились шире, оттесняя леса, а озёра, напротив, мелели и зарастали, превращаясь в болота. Облик земли изменился, но слово «Вадья» осталось, пережив и леса, и озёра, которые его породили.

Кто и когда основал здесь первое поселение, мы уже не узнаем. Имена тех смелых людей стёрло время. Однако известно, что уже в XII–XIII веках здесь стояли деревни, служившие для размежевания владений вольного Новгорода и грозного Владимиро-Суздальского княжества. Поселения появлялись и исчезали: их разоряли в лихую годину, они вымирали от голода и болезней, или их покидали жители. Но, подобно фениксу, они вновь возрождались из пепла.

Расцвет Вадьи пришёлся на XVIII–XX века. В те времена деревни были многолюдны, поля плодородны, а жизнь била ключом. Но колесо истории, совершив оборот, повернулось вспять. Теперь, как и много веков назад, деревни снова пустеют, и природа забирает своё.

И всё же, глядя на эти древние холмы, хочется верить, что это лишь очередной виток судьбы, а не её финал. Возможно, в будущем на земле Вадьи снова закипит жизнь, ибо в ней самой сокрыта великая сила.

Этому и посвящена моя книга. Это не сухой перечень дат, а попытка художественного осмысления минувшего, стремление погрузить читателя в жизнь ушедших эпох. В основу повествования легли подлинные исторические документы и летописные свидетельства. Однако, дабы вдохнуть жизнь в старину, я позволил себе населить этот мир собирательными образами героев, в судьбе одного из коих могут отразиться судьбы десятков реальных людей. Моя задача — через эти образы явить дух времени, его тяготы и радости, надежды и разочарования наших предков. Посему не ищите здесь прямого сходства, но ищите историческую правду.

Я сознательно ухожу от оценок, не желая никого ни восхвалять, ни порицать. История свершилась, и не нам судить правых и виноватых. Моя цель — быть лишь беспристрастным рассказчиком, проводником в прошлое, что и поныне живёт в самом названии сего края.

Приятного вам чтения и погружения в историю Вадьи.

Часть первая: Заселение. Глава 1: Берестяная грамота.

Стояла середина лета, самая его макушка. Воздух, густой от зноя, был пропитан ароматом багульника и смолистым духом разогретых на солнце сосен. По узкой, едва заметной тропе, вьющейся меж корявых корней, шёл человек. Звали его Любим. А может, и не так, ведь в те времена дела и прозвища, что давались за них, были куда важнее имён. Был он ни молод, ни стар, крепок и молчалив, как и подобает тому, кто живёт лесом.

За спиной у него висел вместительный берестяной короб, а в руке он сжимал видавшую виды рогатину. Шёл он неспешно, но уверенно, его намётанный глаз внимательно оглядывал каждую ветку, каждый след на подсохшей земле. Он не был здесь чужаком. Уже который год он приходил в эти края из-за волока, промышляя пушнину. Но в этот раз он пришёл не один и с думой совершенно иной. Ещё его отец начал этот долгий путь от самого Ильмень-озера, но не дожил, оставив сыну свою мечту.

За Любимом следовал его младший брат Ратмир. Юный и горячий, он вёл на поводу двух выносливых лошадок, навьюченных поклажей: нехитрым скарбом и мешками с драгоценным зерном. Замыкал же их небольшое шествие старый Микула. Опираясь на суковатый посох, он неспешно брёл позади, присматривая за самым ценным их достоянием — двумя коровами да бычком. Животные, подгоняемые хворостиной, тревожно мычали, чуя незнакомые запахи дикого леса.

Они искали место для жизни. В родных краях стало тесно, да и новгородская воля, хоть и звалась волей, всё туже затягивала петлю податей и повинностей. А здесь, на порубежье, где сходятся земли новгородские с суздальскими, была земля ничья, а значит — Божья. Дикая, суровая, но щедрая для тех, кто не боится труда.

Любим остановился на вершине пологого холма. Перед ними открылся вид, от которого захватило дух. Внизу, в широкой лощине, блестела на солнце водная гладь — не то большое озеро, не то целая россыпь малых, соединённых меж собой протоками.

— Вадья, — благоговейно прошептал Микула, щуря выцветшие глаза. — Вот она, вадья-кормилица.

Любим молча кивнул. Он опустил на землю рогатину и достал из короба небольшой свиток берёзовой коры. Развернув его, он взглянул на нацарапанные знаки — не грамота учёная, но памятка для себя: сколько мешков зерна взяли, какой оброк обещали отдать в погост через три года. Он провёл по ней огрубевшим пальцем, посмотрел на брата и старика, а потом начертал ещё несколько слов: «А се яз, Любим, и Ратмир, и Микула, место на житие избрахом».

— Здесь будем жить, — сказал он просто. И в этих словах была нерушимая решимость. Первая страница истории нового поселения была открыта. Здесь, на этом высоком, сухом берегу, защищённом от северного ветра стеной леса, они и поставят свой первый дом.

Не мешкая ни дня, взялись за дело. Сначала нужно было обустроить временное укрытие — шалаш из лапника и поваленных стволов, дабы укрыть от ночной прохлады себя и скотину. Топоры стучали с рассвета до заката, их гулкое эхо разносилось над озёрной гладью, нарушая вековую тишину. Ратмир, молодой и полный сил, валил деревья; Любим, опытный и рассудительный, обтёсывал брёвна. Старый Микула, чьи руки помнили ремесло отцов, хоть и не брался за тяжёлый топор, был незаменим в ином: он плёл из ивняка верёвки, чинил снасти и готовил на костре скудную похлёбку. А самое главное — охотился и ловил рыбу, ведь до холодов нужно было не только построить жилище, но и сделать запасы.

Дикий край не спешил покоряться. Ночами из лесной чащи доносился тоскливый вой волков, заставляя коров и лошадей тревожно переступать с ноги на ногу, а людей — крепче сжимать рукояти топоров. Однажды Ратмир, отойдя от шалаша, наткнулся на свежие следы медведя. Страха он не выказал, но вернулся молчаливым и задумчивым. Любим лишь взглянул на него и всё понял без слов. Опасность здесь была не в разбойном человеке, а в самой природе.

Прошла неделя в неустанных трудах. Сруб будущего дома уже поднимался над землёй, венец за венцом. И вот однажды, когда солнце стояло в зените, Микула, сидевший у воды и чинивший сеть, вдруг замер. Со стороны озера донёсся тихий, мерный плеск вёсел. Старик вскочил, кряхтя, и, прикрыв глаза ладонью, вгляделся вдаль. Из-за мыса показалась лёгкая лодка-долблёнка, в которой сидели двое. Не мешкая, Микула поспешил к братьям.

Стук оборвался. Любим и Ратмир переглянулись и, прихватив топоры, двинулись к берегу. В их движениях не было суеты, лишь собранность и осторожность. Они встали рядом с Микулой, молча наблюдая, как приближается лодка. Облик пришельцев был им чужд, не походили те ни на новгородцев, ни на варягов, ни на жителей ближайших погостов.

Незнакомцы пристали к берегу в нескольких саженях от них. Один, что был постарше, с лицом, выдубленным ветрами, молча разглядывал братьев. Второй, помоложе, спрыгнул на землю. Он не говорил по-новгородски, но на языке жестов и нескольких общих для лесных народов слов объяснил, что это их охотничьи угодья. В его голосе не было угрозы, лишь утверждение факта.

Любим шагнул навстречу, оставив топор поодаль в знак добрых намерений.

— Мы пришли с миром, — сказал он громко и ясно, сопровождая слова открытыми ладонями. — Не воевать и не отнимать. Жить пришли. Землю пахать.

Пока старший брат вёл речи, Ратмир, смекнув, что добрый дар лучше пустых слов, быстрым шагом направился к лабазу. Тем временем Любим, отходя от берега к месту, где они начали ставить сруб, жестом пригласил пришельцев следовать за ним. Незнакомцы, переглянувшись, неспешно пошли следом. Поднявшись на холм, чужаки с любопытством стали разглядывать расчищенную поляну, сложенные брёвна и первые венцы будущей избы.

Ратмир уже вернулся от лабаза и протянул гостям несколько лучших полосок вяленого мяса. Старший из пришедших, что до этого молчал, внимательно осмотрел дар, а затем что-то коротко сказал своему спутнику. Тот принял мясо и медленно кивнул. Затем он указал на лес, на воду, потом на братьев и сказал несколько слов на своём языке. Смысл был ясен: живите, но не мешайте нам. После чего они, не проронив более ни слова, повернули обратно к своей лодке и вскоре растворились в озёрной дымке.

Эта встреча оставила двойственное чувство. С одной стороны, стало ясно, что они здесь не одни. С другой — первая встреча прошла мирно. Но Любим понимал: этот хрупкий мир нужно будет поддерживать постоянно, как огонь в очаге, дабы он не погас.

Часть первая: Заселение. Глава 2: Схватка.

К середине августа жилище уже было почти готово. Оно не походило на те просторные избы, что остались позади, в новгородских землях, но было надёжным и крепким, как и его хозяева. Приземистый пятистенок из нетолстых, но плотно пригнанных брёвен. Одна половина, просторнее, предназначалась для скота, другая, поменьше, — для людей. Мощная дверь на пятниках, способная выдержать натиск и зверя, и лихого человека. Под самой бревенчатой крышей, крытой в два слоя берестой, а сверху для тепла прикрытой дёрном, — крохотные волоковые оконца, что пропускали света ровно столько, чтобы отличить день от ночи. Внутри всё было просто и сурово: в центре — очаг, сложенный из дикого камня, вдоль стен — широкие лавки-нары, да грубо сколоченный стол.

Их малое хозяйство понемногу обживалось. Скотина паслась на сочной полянке, поросшей мелким кустарником у самого озера. Чтобы животные не разбрелись по лесу и не стали лёгкой добычей для хищников, братья соорудили прочную засеку — завал из поваленных деревьев с заострёнными сучьями, что надёжно огораживал их малое стадо.

Запасы на зиму росли с каждым днём, обещая сытую и спокойную зимовку. На солнце, на специальных помостах, сушились грибы, рыба и тонкие полоски мяса. Всё готовое бережно убиралось в лабазы — небольшие срубы, поднятые высоко над землёй на толстых соснах, чтобы не достали ни мышь, ни росомаха.

День за днём проходил в неустанных трудах. Пока Любим проверял верши и сети, расставленные в озёрных протоках, Ратмир и Микула занимались сенокосом. Острыми косами-горбушами они срезали пожухлую, но всё ещё питательную траву, которая росла вдоль берегов да на лесных полянах. Работа спорилась, и казалось, что самая трудная пора позади.

Но дикий край лишь на время затаил свою суровую натуру, усыпив бдительность поселенцев обманчивым спокойствием. Внезапно тишину полуденного зноя разорвало тревожное ржание лошадей и испуганное мычание коров. С той стороны засеки, где лес подступал особенно близко, послышался оглушительный треск сучьев. Это был он — хозяин здешней тайги, медведь, что всё лето кружил неподалёку, а теперь, осмелев, решил пробиться к лёгкой добыче.

— Зверь! — крикнул Ратмир, бросая косу и хватая тяжёлый дрын. Он первым ринулся к загону, пытаясь криком и угрожающим видом отогнать чудовище.

Любим, услышав шум, кинулся через кусты, держа в руках свою верную рогатину. Сердце его забилось ровно и сильно — не от страха, а от холодной ярости. Медведь, уже не таясь и не боясь людей, ломал мощным телом жерди засеки, идя напролом. Его маленькие глазки горели злым огнём. Прорвавшись внутрь, он, будто не замечая Ратмира, ринулся к ближайшей корове, но путь ему преградил старый Микула. Не раздумывая ни секунды, старик, забыв про боль в спине, замахнулся топором, который всегда носил за поясом.

Зверь взревел и ударил старика широкой когтистой лапой. Удар был страшен. Микула, словно тряпичная кукла, отлетел в сторону и затих на земле. Медведь, не обращая на него внимания, развернулся и бросился на подоспевшего Любима. Тот был готов. Он сделал лёгкий шаг в сторону, уходя с линии атаки, точно дразня зверя, заставляя его раскрыться. Медведь, взбешённый сопротивлением, сделал ещё несколько неуклюжих прыжков, а затем, поднявшись на дыбы во весь свой исполинский рост, с рёвом рухнул на человека.

В этот самый миг Любим, напрягая все силы, выставил вперёд рогатину, уперев её тупой конец в твёрдую землю. Острый наконечник вонзился зверю в грудь. Казалось, ещё мгновение — и рогатина пронзит его насквозь, но мощные железные «усы»-поперечины не дали ей войти глубже, остановив смертоносный натиск. Медведь ревел от боли и ярости, молотя когтистыми лапами по воздуху, в каких-то вершках от лица Любима. В это время Ратмир со всей своей юношеской силой наносил зверю удар за ударом тяжёлым берёзовым колом по хребту и голове.

Раздался сухой треск — древко рогатины не выдержало чудовищного веса и обломилось. Медведь рухнул на землю, но тут же, из последних сил, снова вскочил на лапы и, с торчащим из груди обломком, вновь кинулся на людей. Ратмир нанёс ему ещё один, последний, сокрушительный удар по затылку. Зверь захрипел, завалился на бок и затих.

Битва окончилась. Скот всё ещё метался в панике по загону. Но братья уже не смотрели на него. Их взгляды были прикованы к неподвижной фигуре Микулы. Они подбежали к старику. Он лежал на спине и смотрел в высокое синее небо своими выцветшими, уже ничего не видящими глазами. На губах его застыла то ли улыбка, то ли гримаса боли. Первая кровь пролилась на этой новой земле.

Время, казалось, замерло. Любим и Ратмир опустились на колени рядом с Микулой. Ратмир, отбросив свой окровавленный кол, протянул руку и коснулся плеча старика, словно надеясь разбудить его. Но тело было уже безжизненно.

Любим осторожно, почти нежно, закрыл старику веки. Они очень долго сидели молча, солнце начало клониться к закату, окрашивая небо в багряные тона. Сама природа скорбела вместе с ними. В голове Любима билась одна мысль: «Вот она, цена этой земли. Первая плата». Он смотрел на мозолистые, иссечённые работой руки Микулы, что ещё утром так ловко чинили сеть, и чувствовал, как горечь подступает к горлу.

— Он… он спас корову, — наконец хрипло проговорил Ратмир, глядя на брата. — Спас нас. Если бы не он…

— Он прожил долгую жизнь, — тихо ответил Любим, хотя слова давались ему с трудом. — И ушёл как воин, защищая свой дом и своих людей. Не в постели от хвори, а в бою. Это великая смерть. Теперь наш долг — проводить его с честью.

Тело Микулы бережно перенесли в недостроенный дом и уложили на лавку, покрытую свежим, душистым сеном. Пока Ратмир разводил огонь, чей живой свет отгонял подступающие сумерки, Любим принёс студёной воды из озера. Обряд омовения, простой и древний, они совершали в молчании. Чистой водой смывали с тела кровь и пыль, готовя старика к его последнему пути — так живые отдавали долг уважения и прощания мёртвому. Всю долгую ночь они провели без слов, сидя у неподвижного тела.

С первыми лучами солнца братья поднялись на тот самый холм, откуда впервые увидели эту землю. Они выбрали там место для могилы — высокое и сухое, под сенью старой сосны. Оттуда открывался вид на озеро-кормилец, и казалось, что душа Микулы сможет вечно взирать на дело, которое они когда-то начали все вместе.

Копали по очереди, молча. Земля поддавалась с трудом — вязкая глина то и дело сменялась сыпучим песком, а острые деревянные заступы постоянно натыкались на упрямые, переплетённые корни деревьев. Когда яма была готова, они устлали её дно густым еловым лапником — вечнозелёные ветви в старых обычаях символизировали вечную жизнь и переход в иной мир. Рядом с телом, бережно завёрнутым в большие пласты бересты, Любим положил старый нож Микулы и кремень с кресалом.

— Пригодится в пути, — прошептал он, следуя обычаю предков.

Они опустили тело в могилу. Ратмир бросил первую горсть земли, Любим — вторую. Затем, работая заступами, они быстро засыпали яму, и вскоре над ней вырос невысокий холмик. В тот же день они принесли с берега большие валуны и выложили из них широкий, надёжный круг, дабы ни зверь, ни непогода не потревожили последний приют их друга. Никакого знака сверху они не поставили — лишь камни отныне хранили память о том, кто нашёл под ними вечный покой.

Когда всё было закончено, братья постояли ещё немного у свежей могилы. Мир вокруг казался опустевшим. Первый очаг на этой земле был зажжён, и первая могила вырыта. Жизнь и смерть пришли сюда рука об руку.

Часть первая: Заселение. Глава 3: Первое семя.

Смерть Микулы легла на плечи братьев тяжёлым камнем, но скорбеть было некогда. Осень уже дышала в спину холодными туманами, и каждый день был на счету. Медвежью тушу они разделали с угрюмой деловитостью. Мясо, вымоченное в озёрной воде, коптилось над очагом, наполняя жилище густым, сытным духом. Шкура, тщательно выделанная, стала постелью в их доме, защищая от идущего от земляного пола холода. Так, даже после смерти, хозяин тайги послужил людям, отнявшим у него жизнь.

Лес вспыхнул прощальным пожаром, окрасив листву в золото и багрец. Дни становились всё короче, а ночи — холоднее и длиннее. Братья работали от зари до зари, словно пытаясь заглушить тяжёлым трудом горечь утраты и подступающую тревогу. Они укрепили засеку, законопатили мхом все щели в срубе, превратив его в неприступную для ветров крепость. Лабазы были доверху набиты сушёной рыбой, грибами и вяленым мясом, а последние копны сена перенесены под навес, пристроенный к дому.

Постепенно краски осени поблекли. Холодные дожди смыли с деревьев последнее золото, обнажив тёмные, костлявые ветви. По утрам на лужах стал появляться тонкий ледок, хрустящий под ногами, а дыхание вырывалось изо рта белым облачком. Ветер сменил направление, принося с севера ледяное дыхание грядущей зимы. Природа замирала, готовясь к долгому сну, и это чувство ожидания витало в воздухе, заставляя братьев работать ещё усерднее, торопясь завершить последние приготовления.

И вот однажды, проснувшись, они не услышали привычного шума леса. За стенами стояла глубокая, звенящая тишина. Зима пришла, как и положено, ночью, тихо и властно, укрыв землю пушистым белым саваном. Завыли метели, затрещали от мороза деревья. Жизнь замерла, сжалась до размеров их маленького жилища, но без дела братья не сидели. Пока Любим, как старший, следил за скотом, отмеряя драгоценное сено, и делал другую работу по хозяйству, Ратмир, лёгкий на ногу, уходил в притихший, заснеженный лес. Он расставлял на заячьих тропах силки и петли из конского волоса, и порой ему везло — тогда к ужину была похлёбка, наполнявшая избу запахом дичины и экономившая припасы. Когда озёра и реки сковал толстый лёд, они долбили проруби и опускали в чёрную, ледяную воду плетёные корзины-морды. Улов был скуден: изредка попадался колючий ёрш да мелкая плотва, а на большую удачу — и жирный налим. Это была не столько сытная еда, сколько важное напоминание, что жизнь под ледяным панцирем не умерла, а лишь затаилась в ожидании тепла.

Скотину держали на строгом пайке, но не морили, тем более обе коровы были стельными. Каждая охапка сена была на счету, и Любим с тяжёлым сердцем осматривал худеющие бока коров и лошадей. Долгими, бесконечными вечерами, при неровном свете лучины, что потрескивала в глиняном светце, они готовили снаряжение к весне. Любим терпеливо чинил изорванные сети, перебирая каждую ячейку. Ратмир же, под его руководством, заканчивал работу, начатую ещё с осени: он вытесал из крепкого, выкорчеванного корневища новую соху — простую, но надёжную. Теперь он тщательно прилаживал к ней драгоценные железные наконечники-сошники, принесённые с собой из прошлой жизни. Эти кусочки металла стоили дорого, и от них зависел будущий урожай.

— Не торопись, — говорил Любим, — первый год и без сохи обойдёмся.

В такие-то долгие вечера, после трудов, братья находили время и для себя. В озере уж не умыться, за стенами избы гуляла вьюга, а у очага было тепло и ладно. Держать тело в чистоте — таков был закон выживания. Про отдельную баню и не думали — все силы отдали дому. Ратмир приносил воды с озера, а Любим опускал в берестяные вёдра горячие камни, нагретые на очаге. Вода сразу закипала, и пар шёл, наполняя избу духом трав и влаги. Скинув рубахи, братья по очереди мылись в углу. Лили друг на друга тёплую воду из ковша, пахнущую дымом, тёрли себя жёсткой мочалкой из лыка. Вода стекала в яму в земляном полу. Не богатое мытьё, а простое, нужное дело. Сидя в полутьме, они смывали и пот, и грязь, и тяготы дня. Каждый всплеск воды, каждый клуб пара в тесной избе говорил им: они живы, они вместе, и даже в таких условиях можно оставаться людьми.

Январь и февраль, самые лютые зимние месяцы, принесли, однако, и свою радость: обе коровы отелились, подарив братьям по бычку. Ещё не окрепших, дрожащих на тонких ножках телят Любим бережно перенёс на руках в свою половину избы, где было теплее. Там, в углу у очага, они отгородили для них небольшую стайку, щедро устелив её сухим сеном. Всё парное молоко, до последней капли, шло телятам. Братья, глядя, как жадно те припадают к вымени, не оставляли себе ни глотка, довольствуясь постной похлёбкой. Они понимали: сила этого малого стада — залог их будущего, и жалеть для него лучшего сейчас — значит обделить самих себя в грядущем.

Весна пришла поздно и нехотя. Сперва она показалась спасением: солнце пригрело, зазвенели капели, и лёд на озере потемнел, покрывшись глубокими трещинами. Но это было самое голодное и обманчивое время. Зимние запасы почти иссякли. Рыба в озере не шла, словно обидевшись на долгую зиму. Зверь откочевал вглубь леса. Братья перешли на скудный паёк, поддерживая силы горьким отваром из сосновой хвои да последними остатками вяленого мяса. Коровы отощали, и молока едва хватало, чтобы просто не уморить телят. Не раз, глядя на худые бока коров, братья ловили одну и ту же мрачную мысль: зарезать одну — и можно было бы безбедно прожить до лета. Но они гнали эту мысль прочь, как наваждение. Корова — это не просто мясо. Это молоко, это будущий приплод, это сама жизнь. Потерять её означало признать поражение.

— А может, бычка? — как-то обмолвился Ратмир, не в силах больше терпеть.

Любим оторвал взгляд от огня, сурово посмотрел на брата, но без злобы.

— Без него и коровы станут не нужны, — тихо, но твёрдо произнёс он. — Одно другое бережёт, помнишь, как отец говорил? Потерпим. Не всё так худо.

Именно в эти голодные дни, подкреплённый не столько скудной пищей, сколько твёрдостью брата, Ратмир по-настоящему повзрослел, поняв, что воля и сила духа значат не меньше, чем сила телесная.

Наконец, природа сжалилась. На пригорках проступили первые проталины, и отощавший за зиму скот с жадностью щипал сухую прошлогоднюю траву. Озеро освободилось ото льда, и пошла первая рыба, что стало для братьев истинным спасением. Голод начал понемногу отступать.

Как только земля подсохла и с озера подул ровный ветер, они отправились к своей подсеке — участку леса на склоне холма, подрубленному ещё прошлым летом. Сухие, мёртвые деревья частью попадали, образовав непролазный завал, а иные всё ещё стояли, словно серое войско, готовое к огненной жертве. Нужные для хозяйства стволы братья вытащили оттуда ещё осенью, теперь же осталось лишь разложить сучья и валежник так, чтобы огонь взялся скорее.

Любим поднёс к сухому мху тлеющий уголь из очага. Огонь нехотя лизнул траву, а затем, набравшись силы, с жадным рёвом устремился вверх по стволам. Чёрный, едкий дым застелил небо. Братья стояли поодаль, с длинными зелёными ветками в руках, готовые отгонять пламя, если оно решит перекинуться на их лесные владения. К ночи всё было кончено. Земля, чёрная и тёплая, была щедро усыпана плодородной золой, и кое-где, дымя, догорали толстые пни и брёвна.

Следующие несколько дней они расчищали пал, складывали недогоревшие брёвна и сучья: что-то поджигали, а что-то оставляли. Наконец, в один из дней братья пришли на своё готовое первое поле. Земля после огня стала мягкой, как пух, и впрягать лошадь в соху не было нужды. Настал день сева. Любим развязалл драгоценный мешок с рожью и зачерпнул полную пригоршню золотистых зёрен, что казались теплее самого солнца. Он не молился — он просто стоял на своей земле, чувствуя её босыми ногами, и думал об отце, о Микуле, о долгом пути, что привёл их сюда. Затем широким, уверенным жестом он бросил первое семя в рыхлую, согретую золой землю. Ратмир шёл следом, ведя лошадь, которая тащила лёгкую борону-суковатку, едва царапавшую почву. Они работали молча, с благоговением совершая древний обряд. Это был не просто сев, но обет, данный этой суровой, но щедрой земле. Обет жить, трудиться и пускать здесь корни.

Когда последнее зёрнышко ржи скрылось в золе на выжженной лядине, Любим выпрямился, утирая пот со лба, и взглянул на брата. В глазах их не было ни страха, ни сомнения — лишь молчаливая уверенность, что они делают должное. Следующие дни они по очереди караулили своё будущее поле от прожорливых стай лесных птах, то и дело с криком выскакивая из шалаша и гоня их прочь взмахами рук. А после небо заволокло тучами, и пошёл тихий, тёплый дождь. Он сеял и сеял почти седмицу. Братья, укрывшись в срубе под бревенчатой крышей, латали сети да занимались другими хозяйскими делами, слушая мерный стук капель, и впервые за долгие месяцы на душе у них было спокойно. Когда же вновь проглянуло солнце и земля немного обсохла, они пришли на свою лядину и увидели то, чего так ждали: чёрная, удобренная пеплом земля покрылась робким зелёным пушком. Первые ростки потянулись к свету. Повесть их рода на этой земле только начиналась.