Горячие игры холодных сердец 23

                Глава двадцать третья

   Вместо ответа, он слышал монотонную, прорезавшую слух тишину.
   – Алё, я слушаю, – говорил он, но ответом по-прежнему была – тишина. Но он не опускал трубку – продолжая сжимать её в уже покрывавшейся холодной влагой руке – это было волнение, перераставшее в раздражение; как ему казалось, находившийся по другую сторону абонент – издевается, испытывая его терпение.
   – Да будете вы говорить, чёрт возьми? – прокричал Данилов, теряя последние капли терпения. – Вера, это ты? Алё…
   Внезапно послышался лёгкий скрежет, а затем последовали длинные гудки – трубку положили. Он так и стоял неподвижно, как будто врос в землю; сдвинуться для него сейчас было всё равно, что перетащить на себе груз столетий, возложенный на него чьей-то безжалостной рукой.
   Медленно опустив трубку, Данилов ещё раз посмотрел на фотографию, словно видел её в последний раз и стремился сохранить её в памяти; после перевёл взгляд на почтовый ящик, что стоял на каминной полке рядом с фотографией, затем бегло оглядел помещение – не заостряя внимание на предметах – делая это машинально, – отсутствующим взглядом, как человек, оказавшийся в чужом доме. Тихая волна спокойствия, внезапно овладевшая им, продолжала держать. Он не зарычал, не бросил державшую в руках чашку об стену, или ещё куда-нибудь, не сгрёб в порыве припадка предметы, находившиеся на столе… Спокойствие – вот что чувствовал сейчас Андрей Данилов, нисколько не удивляясь этому; он словно был здесь – в номере отеля, и, в то же время его здесь не было; теперь он «видел» себя не в чужом месте, попавшем сюда под воздействием чего-то, чего он так и не мог себе объяснить – сейчас он, как ни странно, чувствовал себя так, как если бы ничего не было. Но автор не станет понапрасну терять время, описывая  причину «нового» состояния героя, ибо читатель вскоре поймёт это сам.
   Итак, чтобы не  подражать стилю Хаймито фон Додерера, наделившего своего Юлиуса Цихаля невероятной педантичностью, перехожу ближе к делу…
   Утро следующего дня Андрей Данилов встретил на удивление спокойно и без каких-либо происшествий; сознание будто бы прояснилось, голову «отпустило» и он уже не был в плену тех сокрушающих его мыслей, что преследовали его в течение прошедшей недели. Наскоро умывшись, побрившись, выкурив натощак первую сигарету, он спустился в холл, одарил дежурного приветливой улыбкой и вышел на улицу. Как читатель мог догадаться – не в ту таинственную дверь, что накануне была замурована – нет, на эту дверь он даже не обратил внимания. Он вышел в ту, что находилась напротив стола администратора. Внимательный читатель понял, что это была за дверь. Хотя видения больше не преследовали Данилова, но кое-что непонятное ещё хранило печать таинственности, как на предметах, так и поведении жителей города с которыми он встречался; находился ли он на улице, посиживал ли в кафе или занимался шопингом – прохожие смотрели на него взглядом… разочарования, словно он был им чего-то должен, или – осуждения, будто он совершил что-то, из-за чего «верные своему долгу граждане» стремились держаться от него подальше. Но, несмотря на это, город ему понравился, и он даже завёл кое-какие знакомства. А почему бы и нет? – ведь по натуре своей он был общительным, дружелюбным и страшно влюбчивым. Так, гуляя в парке, он снова встретил ту девушку, что видел неделю назад на выставке, где устроил одно из своих «представлений» (вот, может, поэтому жители города и сторонились его). Её звали Мэри Файр. Вернее – это был её литературный псевдоним – девушка сочиняла стихи, выставляя их под этим именем. Застенчивая, временами дерзкая, тем не менее, она понравилась Андрею; не столько внешне, сколько за иррациональность и глубину мыслей, а так же за свой необузданный нрав. Пообщались они, правда, недолго – всего три дня, но и этого было достаточно, чтобы он смог открыть в ней не только поэтический талант, но и понять её как человека,  стремящегося к познанию «доброты мира через призму человеческих пороков и предательства тех, кого мы любим». Так же случайно, он снова встретился и с Мирославой Ельской; это произошло в парфюмерном отделе торгового центра, куда Данилов забежал прикупить «презентик» для какой-нибудь Мышки, если судьба улыбнётся ему, и он встретит здесь таковую. Надо заметить, что город Прозерленд отличался от других городов тем, что здесь в основном жили люди пожилые; если и встречалась молодёжь, то очень редко; не считая тех, кого он видел в тот злополучный день на выставке, и с кем встретился за прошедшие несколько дней. Мирослава, в отличие от полненькой Мэри, поначалу не удосужила Андрюсика тем вниманием, на какое он рассчитывал. «Я не общаюсь с незнакомыми людьми» – предупредила она. Но настойчивость Данилова, простота в общении и чувство юмора –  «спасли ситуацию» и девушка согласилась выпить с ним чашечку кофе. Они посидели в молодёжном кафе с выставленными на улицу столиками под тентами, поболтали, и он даже сочинил для неё короткий стишок. «В конце вечера» Мирослава на своё удивление взглянула на него другими глазами (она ещё не забыла, что он вытворял на выставке), и даже (борясь с противоречиями) предложила встретиться на следующей неделе, так как сейчас очень занята. Но об этой встрече он вскоре забудет.
   На следующий день судьба снова свела Данилова с Георге Браничем; старичок был безмерно рад его видеть и предложил ему пообедать с ним в дорогом ресторане. Данилов не мог отказать в силу своего безотказного характера. Они заказали много всякого незнамо чего, но от выпивки Данилов напрочь отказался, сказав что «свою цистерну уже выпил – довольно». Бранич похвалил молодого человека, наконец-то взявшегося за ум, напомнив ему «о том происшествии». Андрей опустил голову, усмехнулся и… снова увидел  е ё – девушку с выставки, которую Бранич представил как «Вероника Кисманова – жена преуспевающего…» (кого, он уже не помнил). Она вошла в зал лёгкой походкой под восхищённые взгляды посетителей; кельнер, «проводивший» её к столику, подобострастно отодвинул кресло, в мягкость которого она опустила свою маленькую попку, и принял заказ. Она расположилась возле окна по другую сторону от столика, где сидел Данилов. Он видел её точёный, словно высеченный из мрамора профиль, обнажившееся бедро (разрез платья был сбоку), а больше всего его завораживал её царственно-надменный взгляд, обращённый поверх присутствующих; она словно не замечала их, или не хотела видеть. «Не советую» – вновь предостерёг Георге Бранич, заметив  к у д а  был направлен взгляд его молодого друга.
   Весь оставшийся вечер Данилов провёл под впечатлением от красоты и таинственности надменной красотки. А ночью, находясь под мягким одеялом, не удержался, и «спрыснул» держа в голове образ девушки. Какая именно фантазия в отношении «мадмуазель» Кисмановой владела им – автор не станет пояснять.
   Итак, как мы видим: Андрей Данилов исправился и стал вести себя более адекватно и не так вызывающе. Надо отметить ещё одну деталь: он снова начал сочинять. Сначала решил продолжить начатую недавно новеллу «Аромат грусти», но, что-то не заладилось, и он отложил её, приступив к другому сюжету, который держал в голове. Свои произведения он выставлял на литературном сайте принадлежавшем Прозерленду. Все его жители кто «имел желание сочинять» – пользовались только этим порталом. Данилов, желая того или нет был вынужден так же стать их автором; вот оттуда-то и шли те рецензии, что он «находил» в карманах, или лежащими на полу в его номере. Впрочем, пока рецензий не поступало, не было сведений и от Веры. Но он почти не вспоминал о ней, решая вычеркнуть её из головы и, если ему и дальше суждено пребывать в капкане Прозерленда – то жить он намерен тихой, размеренной жизнью, без аффектов. Естественно, это не могло зависеть только от него, да вот пример: гуляя по городу, он иногда замечал идущего за ним высокого мужчину с пышной бородой и одетого как бомж – это был заместитель мэра г-н Жгунтин. Он специально маскировал внешность, притворяясь бездомным, чтобы при случае, Данилов не смог узнать его. Жгунтина удивляло спокойствие Данилова, и когда вечером он докладывал Вороватому о «проделанной работе», то не уставал повторять: «Это он! Нет сомнений, что это он – Архитектор…» – «Почему вы так решили, Макар Витальевич?» – спрашивал Антон Иванович. – «Уж больно странно его поведение» – утирая пот со лба, говорил Жгунтин. – «Поясните, что именно странного в его поведении вы заметили? Ведь сначала вы утверждали, что Архитектором он быть не может. Вы считали его обычным бездельником, проматывающим деньги богатого родителя. Так?» – отвечал Вороватый. – «Поначалу я признаться, так и думал, но теперь понял – он играет двойную роль».  – «Какую?» – «Он всюду прикидывается то разгильдяем, то паинькой. Ох, и натерпимся же мы от него. А у меня язва». – «А у меня Лектор на носу», – вторил мэр. – Подошлите ему какую-нибудь курочку, да посимпатишней – пусть она его соблазнит, опоит, – в постели он ей всё выложит», – предлагал мэр.  Вот такие разговоры велись в городской мэрии в отношении Андрея Данилова.
   Так прошло десять дней, во время которых Данилов не совершил ни одного мало-мальски «нехорошего поступка», став «вполне приличным и воспитанным молодым человеком» – как его охарактеризовали некоторые жители города. Читатель, поинтересуется: а на какие деньги он жил в городе, ведь, как можно было догадаться, пребывая в городе, он не работал, а только гулял, заводил знакомства, сытно ел, крепко спал, иногда по вечерам потягивая пиво, вёл философские беседы с зависавшим у него на потолке поэтом Кулешовым, да пописывал свои новеллы. На это автор ответит так: в бытность свою «актёром фильмов для взрослых», он скопил неплохое состояние, а потому, мог жить, не задумываясь о своём финансовом положении; оставалось лишь зайти в банк, и снять необходимую сумму.
   И вот, на одиннадцатый день, уединение Андрея Данилова – корпевшего над очередным сюжетом – вновь нарушил телефонный звонок. Он ворвался так неожиданно, что Данилов даже вздрогнул, вновь ощутив волнение.