Казнь мятежников

               
   
   
   - Меня не дождались, извели смутьянов, и спрос чинили с них не так как надо, кто подбил их на смуту?!
   

   К Ромодановскому подошел  Петр и быстро ухватил его за бороду и отстриг большой кусок бороды. – Дальше сам обрежешь.
   

   - Осрамил ты меня Петр Ляксеевич за воинску службу.
   

   - Что заслужено то положу, а борода на службе не опора.


   - А как на святых-то иконах всех кто при бородах - их что замазать? - ехидно спросил Тихон Стрешнев, пощажённый Петром.
   

   - То старая старина, - ответствовал Петр, — а потом они святые. Коли кто из вас был бы святым, пощадил бы, - рассмеялся Пётр.
   

   Стояла тишина. Тут Стрешнев громко сказал:
   

   - Вот ты штукуешь с нами, государь.  Как нам почтенным людям казать себя безбороду?
   

   - А я, царь и великий князь всея Руси, по-твоему, непочтенен, Тихон Никитич?
   

   Стрешнев смешался. А Пётр продолжил:
   

   - Вот Фёдор Алексеевич Головин, он не почтенен? А иные здесь в собрании? Нехорошо говоришь, Тихон Никитич.
   

   Петр продолжал резать бороды, бояре покорствовали, он вдруг остановился и быстро спросил:
   

   - А сколь стрельцов по городам да острогам закрыто?
   

   - Где-то подле двух тысяч, - отвечал Шеин.
   

   - Немедля всех свезти сюды и нарядить следствие. Сам буду опрос учинять, ужо миловать не стану.
   

   Более десятка пыточных застенков устроил царь в Преображенском. Стрельцов везли из монастырей, острогов, где их содержали  в строгости. Доставляли их, в телегах,
   

   Пытали на дыбе на колесах и жаровни. Всякий стон, всякая мольба писалась подьячими на бумагу.
   

   Допытано было что: сносились стрельцы с царевнами Софьей да Марфой, остальных царевен не помянули, а потому к ответу их не призывали.
   

   Петр с сестрами Софьей и Марфой провел тяжелый разговор.
   

   Софья бледная, с поджатыми губами, с прядками седины и морщинистым лбом казалась старухою. Но сердце Петра окаменело: можно ль было жалеть ту, которая добивалась его смерти? Он вспомнил год её рождения, стало быть, сорок один. Старуха!
   

   - Приходили к тебе стрельцы? - спрашивал Петр.
   

   - Не ведаю, - сухо отвечала Софья.
   

   - Известно мне, что стрельцы, с тобою толковали и на царство звали. Было это?
   

   -  Мало ли что звали? А я не шла. Упиралась, ни мне ли знать твою бессердечность.
   

   - Замыкайся хоть как, а все тебя оговаривают.
   

   - На дыбе бессмысленно пытаться молчать, на ней, что надо заставят, говорит, - ухмыльнувшись, обронила Софья. - Несказанное слово – золото.
   

   Пётр стал раскаиваться, что учинил ей допрос, язык у неё востёр, как и ум, хоть на дыбу всё едино извернётся.
   

   - Ну, ступай, бог с тобою.
   

   - Бог то со мною, а с тобою антихрист, -  с вызовом произнесла Софья. Она дразнила Петра, и ждала, чтобы он сорвался, и тогда его скрутит падучая. Пётр это понимал и как мог, держался.
   

   - Иди-иди. С тобою тоже Бога нет, а дьявол водворился.
   

   Софья сплюнула в ноги Петру и выбежала в притвор, где её поджидала стража.
   

   Сестра её Марфа была спокойна, на вопросы отвечала холодно. На вопрос, что входила в связь со стрельцами призналась, а вот на бунт их не подбивала.
   

   - А Софью звали на царство?
   

   - Они сами того хотели, - отвечала Марфа.
 

   Пётр пожалел, что призвал сестёр к допросу. Они от всего отрекутся, - думал Петр, - зря только время потерял. Допрос с пристрастием он не стал, а велел пытать их постельниц, нянек и прочих прислужниц.
   

   Женщины были слабы, и все эти прислужницы были большею частью в летах, и признавались с первого огня. Поддавшись страху, они рассказали, с кем из жен стрелецких общались.
   

   Взяты были к допросу жены стрельцов. Пытать их было велено милостиво. Но уж какая там милость может быть, когда тебя огнём жгут и на дыбе распинают! И всё ж было решено отпустить их.
   

   Допросы с пытками дали, впрочем, немногое против того, что было уже известно. Мелкие подробности дела не решали. Особенно разъярило Петра то, что говорилось против Лефорта. Он воспринимал эти нападки, обличения и желание убить Лефорта как направленные против него самого. А Лефорт стал мишенью почти всех, кто был доставлен на съезжий двор.
   

   Он был отчего-то особенно ненавистен стрельцам. Да и то сказать: как военачальник он был довольно-таки плох и бестолков, отдавал приказ и тотчас его отменял, людей не жалел и слал на верную погибель. Но в лице Лефорта они, стрельцы, осуждали засилье иноземцев, якобы врагов православия и даже христианства. По невежеству своему стрельцы полагали, что все иноземцы чуждой им веры и даже враги  Христова имени. И сам царь, постоянно общался с иноземцами в Немецкой слободе и за её пределами, в странах заморских, обасурманился и предал истинную православную веру.
   

   - Они замышляли меня убить, - говорил Петр,  Фёдору Головину, пытавшемуся как-то успокоить царя.
   

   -  Умерь гнев, государь, что если молва о твоих жестокостях распространится и положит тень на доброе имя твое. А доброе имя тебе государь ох как необходимо в предвидении великих преобразований, задуманных тобой.
   

   - Они собирались меня убить, - упорно твердил Пётр. - Все эти заговорщики -  Цыклер, Соковнины да и сестрица Софья. Помиловать их? Нет и нет! Враз положу край всем этим комплотам. И чем строже с ними обойдусь, тем будет лучше для мира в государстве.
   

   Вовсю шли приготовления к казням. О том прослышал патриарх Московский и всея Руси Адриан. И он почитал своим пастырским долгом предостеречь молодого царя от еретических заблуждений и отвратить от пагубы иноземщины.
   

   Но Петр пренебрёг предостережениями патриарха. Более того Петр велел передать патриарху, что он старым козел и он Петр сильно гневается, когда он патриарх мешается в мирские дела.
   

   Патриарх Адриан решился самолично потерпеть за человеколюбство. И взял с собою из предосторожности и для представительства архимандрита Чудовского монастыря, соборных протопопов, и нескольких служек. Отправился в Преображенское в двух каретах.
   

   Еще он вёз с собою икону Богородицы «Умягчение злых сердец», надеясь на то, что царь её чтит, и оскорбить не посмеет.
   

   По дороге стали попадаться зловещие признаки грядущих казней. Их, впрочем, было немного: видно, главное готовилось на главной же площади Москвы, подобно прежним временам.
   

   Показались ворота, они были распахнуты, преображенцы в зелёных мундирах охраняли их. Один из них придержал патриаршую карету, узнал патриарха и смиренно подошёл под благословение. Потом хвастал: «Экая удача, братие, сам патриарх благословил!» За ним стали было подходить и другие стражи, но архимандрит нашёлся: высунул из окошка крест и все стали прикладываться к нему.
   

   Дверца патриаршей кареты открылась, двое служек подхватили патриарха под руки, и Адриан по стариковски кряхтя ступил на землю, за ним вышел и архимандрит.
   

   - Царь у себя? — спросил патриарх у подбежавшего преображенца сотенного.
   

   - Пожалуйте, ваше святейшество, Великий государь Пётр Алексеевич изволят вас ожидать.
   

   Патриарх вошел в комнату, держа в одной руке икону, а в другой крест.
   

   Пётр сидел за столом, подперев руками голову. Когда он услышал шаги, поднял голову, и встал, отдавая почтение вошедшему Андриану.
   

   - С приездом, служитель Божий. С чем пожаловал? А, вижу, вижу. С иконою... «Умягчение злых сердец», стало быть? Это у меня злое сердце!
   

   Адриан шагнул вперёд и начал говорить:
   

   - Государь Пётр Алексеевич, смилуйся над заблудшими душами, не плоди сирот и вдов. Христос заповедал быть милосердным, и ты будь милосерд.
   

   Пётр глядел на него в упор, и глаза его недобро блеснули:
   

   - Почто приехал? За этим? За милосердием, да? – нервно поднимая голову, злобно спросил Петр. – А ну ступай в свою обитель! И не мешайся в мои дела! – Наступая на патриарха. Адриан, испугавшись, поспешно повернулся и вышел. Пётр с силой захлопнул за ним дверь.
   

   Патриарх сел в свою карету, вздыхая, перекрестился.
   

   - Точно нечистый бес им завладел. После Европы и вовсе зверем стал. Все позовёт - не пойду.
   

   -  Может, успокоится?! – молвил архимандрит.
   

   - Совратили его чужеземцы, разгневался на бунт стрелецкий, теперь смертоубийство приуготовляет.
   

   Патриарх долго вздыхал тяжело весь путь, затем задремал. В патриаршие палаты служки внесли его сухонькое тело в опочивальню.
   

   После трех дневного допроса царевны Софьи, свершилась казнь над стрельцами в числе триста сорок одного человека. Казнь 30 сентября, при народе несметном и в присутствии иностранных послов. Ранним утром из села Преображенского потянулись к Белгороду сотни телег, под охраной трёх полков, в каждой телеге сидело по два стрельца, с горящею в руках восковой свечою. Жены матери дети бежали за ними с воплями отчаяния. У ворот Покровских поезд остановился. К воротам подъехал сам Петр, верхом, в Польском кафтане, окружение Лефорта, Головина и генерала Карловича, многими боярами и велел читать смертный приговор.
   

   По прочтению приговора, стрельцы были развезены по местам казни и повешены, кроме того пятерым были отрублены головы. Всего казнили более двухсот человек. Из остальных было ста человек малолеток от 15 до 20 лет,  были биты кнутом, заклеймили в правую щеку и сосланы в далекие города, сорок стрельцов оставили как свидетелей для допроса других заводчиков стрельцов.
   

   Казни продолжались. Проводили допросы, пытки, записи...
   

   Петр самолично указал, что надобно приготовить, кого созвать на зрелище.
   

   Что испытывали при этом стрельцы, обречённые на смерть? Да ничего, кроме смертной муки. Перед смертью кланялись, как могли на все стороны, просили прощения у православных. А за что? За то, видно, что хотели добиться правды.
   

   На земле не было правды! Но была ли она в небесах?
   

   А в стране, государь - палач. Кого хочет - милует, а кого хочет -  казнит. Такие думы одолевали стрельцов.
   

   Священники, которые сопровождали смертников, не смели протестовать, как и многие, кто почитал столь великое пролитие крови неправедным. Они, дабы не быть урезанными и не впасть в грех осуждения государя, а также знали, что такое осуждение церковь приравнивала к смертному греху. Стало быть, стрельцы эти нарушали церковный закон, осуждающий нарушил законы власти.
   

   Конечно, кровь за кровь, это не по-христиански, конечно, всякая месть противна Господу. Но не было покаяния, не было милосердия, к чему призывала церковь, не было Бога в душе. А была затаившаяся до времени жажда отмщения. Ибо Господь заповедал: «Мне отмщение, и Аз воздам». А я, Пётр, великий государь, царь и великий князь, возвышенный по воле Всевышнего, беру в свои руки Божьи бразды и говорю: «мне отмщение, и аз воздам! И вот я его воздаю».
Толпа встречала скорбную процессию на площади. На площади восседал на коне царь Пётр, в зелёного кафтане, шитый по иноземному стилю. Округ него стояли многие бояре и генералы.


   Вперёд выступил дьяк по указанию Петра. Он заголосил, зачитывая приговор.


   Тревожный звон колоколов, звон набатный, распугал воронье. Стрельцов развезли к местам казни.


   Октябрь был месяцем казней. Одиннадцатого - сто сорок четыре души, двенадцатого - двести пять, и так каждый день  и день за днем. Москва не знала такого.
Еще Петра приказал повесить под Девичьим монастырём около двухсот стрельцов. Несколько человек были повешены прямо под окном царевны Софьи.
Столица  ужасалась от страха, горести и печали.