Борчиха за правду 2

     На следующее лето Верка преобразилась, как же – ведь осенью ей в школу. Важничала. Как же – ведь у неё теперь портфель, пенал, счётные палочки. А я кто есть? Мелюзга и голь перекатная. И в отношение меня она стала усваивать снисходительно-покровительственный тон: из старшей подружки превращалась в младшую  воспитательницу.

     А меня это не сильно-то и тяготило. Во-первых, мне против портфеля с пеналом действительно предъявить было нечего. Во-вторых, процесс изменения статусов воспринимался мной как новая игра и этим был интересен. В-третьих, я быстренько догадалась, что из своей непривычной роли могу извлечь немалые выгоды, и стала позволять себе всяческие, недопустимые в прежних отношениях, выкрутасы. В частности, частенько ездила на Верке верхом, в самом буквальном смысле. Говорила внаглую: «Я устала, неси меня домой», и та пёрла. Куда денешься: хочешь быть старшей, изволь соответствовать.

     Как-то, в очередной раз волоча меня к дому на закорках, Верка выдохлась на полдороге, ссадила меня на ближайшую скамейку возле палисадника, рядом плюхнулась сама; выгнулась назад, разминая спину, и… упёрлась глазами в нависшую над головой черёмуху.

     В наших краях черёмуха растёт практически возле каждого дома. Любят сибиряки эту некапризную сестричку вишни да черешни. За буйство цветения, нежный запах и вкусные ягоды с вяжущей горчинкой. Ягоды эти по большей части просто засыпают в рот горстями и обсасывают, залпом выплёвывая косточки. Или заливают молоком и едят вместе с косточками навроде сладкого супа. Рачительные хозяйки сушат и мелют ягоды, заваривая зимой из бурой мучицы витаминные кисели, начиняют этой мукой пирожки и большие открытые пироги. И любое кушанье с черёмухой получается деликатесным праздничным лакомством.  В Европейской части России черёмуха тоже встречается повсеместно, однако со своей сибирской роднёй она и рядом не сидела: цветёт скромненько; запах слабенький; ягоды квёлые, безвкусные и мало.

     Сейчас же черёмуха, только недавно отцветшая, топорщилась гребешками продолговатых зародышей ядовито-зелёного цвета. Я уже успела по личному опыту узнать, что такие кисло-горько-противные зеленцы совершенно несъедобны. Однако Верку  вид этих совсем неаппетитных ягод здорово воодушевил.
- Давай наломаем! – сверкнула она чёрным глазом из-под чёлки.
- Чужо ведь – сильно засомневалась я.
- Ну и чё! – небрежно дёрнула плечом Верка.
- У тебя своей черёмухи полный палисадник – опять возразила я.
- Свою ломать неинтересно – засмеялась Верка; встала на скамейку,  сломала три-четыре ветки, спрыгнула и независимо двинулась по дороге, загребая пыль босыми ногами. Небольшой веник  избавлял её от притязаний исповаженного седока: руки-то заняты. Вероятно, это обстоятельство и было одной из главных причин вандального налёта на черёмуху. До самого дома она шла, склёвывая по одной ягодке, жевала, морщилась, плевала и, наконец, бросила весь пучок на обочину.

     А пострадавшая черёмуха росла возле дома, владельцем которого был молодой мужик по имени Альберт. Деревенская ребятня, воспитанная в традициях почтительного отношения к старшим, всех серьёзных парней уже лет с двадцати начинала  называть «дядями»:  дядя Вася, дядя Коля, но вот с именем Альберт эта универсальная приставка никак не желала увязываться. Поэтому даже самая последняя мелкота за глаза звала его просто по имени, а контактов «в глаза» по возможности старалась избегнуть. Это неухватистое имя самому Альберту  замечательно  подходило: он весь был длинный и ломкий, начиная с головы с соответствующим носом и кадыком, кончая походкой. Но, при такой вопиюще остроугольной внешности, был он человеком добродушным, философского склада, из категории воспетых Шукшиным «чудиков». И, если бы хозяин дома  по-прежнему жил один, продолжения у вышеописанного эпизода не было бы никакого. Но Альберт недавно женился.

     Его молодайка Тася была, будто специально подобранной, полной противоположностью мужу. Снаружи – маленькая, гладкая, навроде как составленная из дынек разной величины и конфигурации, а изнутри – въедливая и хваткая без малейших признаков добродушия, и  тем более чудачества.
 

             И вот зоркая Тася, ещё не успевшая обмяться в долгожданной роли жены и хозяйки, обнаруживает следы преступного посягательства на свои, освящённые сельским советом права! Как должна поступить в этом случае уважающая себя, семейная женщина? Конечно, – пресечь на корню любые поползновения. Спустишь в малом, позарятся на большое. Необходимо было учитывать  и тот фактор, что соседки ей попались  чванливые: хоть и здороваются, а всё как-то через зубы… Тася провела дознание, скоренько вычислила злоумышленников и стала незаметно нас с Веркой пасти.

     Когда через несколько дней мы преспокойно дефилировали мимо Альбертова дома, Тася вдруг  встала перед нами как тот Сивка-Бурка с раздутыми ноздрями. Руки при этом она держала глубоко за спиной, видимо для того, чтобы избежать искушения воспользоваться ими в воспитательных целях. А может, чтобы неизбежные свидетели – если вдруг явится нужда в их показаниях – могли уверенно и однозначно подтвердить «Тася рукам воли не давала!»

     Впервые агрессия чужого взрослого человека была направлена непосредственно на меня, и оказалось, что это очень страшно. То не был страх наказания, – незнамо как, но я вмиг почуяла, что весь Тасин пар просто выйдет в свисток – это был страх беспомощности. Наверное, так чувствует себя букашка, глядя на опускающийся ботинок.

     Однако мне стало совершенно не до Таси, когда Верка – облившаяся слезами, несчастная Верка –  исступлённо закричала: «Это она! Это она!» и упёрла мне в грудь обвиняющий перст.
 
     Или Верка панически боялась своего скорого на расправу деда. Или репутация будущей школьницы была для неё сейчас превыше всего. Или по её резонам мой возраст был надёжной индульгенцией. Или беспризорное начало жизни при непутёвой матери пробудило и узаконило в ней рефлекс выживания любой ценой. Или всё это вместе взятое имело место быть, только Верка снова и снова повторяла своё немыслимое: «Это она».

     Со стороны сцена выглядела вроде оперной: на фоне сельской идиллии два персонажа речитативом упорно ведут каждый свою партию, не слыша друг друга. А третий персонаж (самый мелкий), молча, с ужасом, смотрит на двух первых. Третий вздрогнул, шагнул, побежал. Быстрее, быстрее. В самую надёжную крепость – к бабушке под фартук.

     Только годы и годы спустя я смогла проанализировать состояние мистической жути, охватившей меня тогда. И поняла, что во мне с рождения как часть организма жило неосознаваемое, но безусловное знание, что правда – единственный способ существования всего на свете. Стержень. Ось. И любое посягательство на неё – не просто дурной поступок, а зловещее преступление. Это – как воздух отравить или солнце разрушить.

      И вот на моих глазах совершается такое преступление, что ужасно само по себе. Однако на одну беду наслаивается другая: у меня нет никакой возможности отстоять ту правду, которая ведома только двоим: мне и лживому человеку. Ведь в Тасиных, и любых других глазах,  моя правда и Веркина ложь имеют одинаковый вес. Правда даже проигрывает, поскольку Верка объявила свою ложь первая и громко.
 
     Вслед за этим ошеломительным двухслойным событием шевельнулось в душе не менее ошеломительное подозрение: в соседке-Верке, обычной девчонке, известной вдоль и поперёк, кроме самой Верки живёт какая-то неведомая скверная сущность, способная увернуться от кары, подставив голову невинного; способная вообще неизвестно на что! А вдруг и с другими так!

     Эти, на пятом году жизни свалившиеся на башку тяготы, наверное, могли бы меня изувечить, если бы не бабушка. Она снова – в который раз! – утишила  меня и утешила.

     А с Веркой мы больше не встречались. Её мать, устроившая-таки своё семейное счастье, вскоре забрала дочку к себе. Вместе с портфелем, пеналом и счётными палочками.