Глава 4. Переправа и разбойники

Долго шли мы с отцом Бенедиктом по руслу узкого ручья, чтобы сбить со следа возможных преследователей и их собак. Холодная вода обжигала ступни, камни ранили их, но мы терпели и не сходили на берег до самой ночи. И лишь когда наступила темнота, мы улеглись прямо на земле, не зажигая огня, и заснули, сжавшись под плащами.
На следующий день мы вышли к Рейну. Здесь река была быстра и широка, шагов сто или даже более. Южный берег, на котором мы стояли, вздымался над водой высоким и обрывистым склоном. Старые ивы, будто скорбя, опускали свои тяжёлые ветви к самой воде. Выше росли величественные буки, их густые кроны переплетались, скрывая небо. Изредка виднелись дубы, могучие и древние, как сама земля.
Северный берег был другим — ровным и низким, покрытым травой и кустарником. Он казался спокойнее и приветливее, но я чувствовал, что спокойствие это лживо, а мягкая трава скрывает сырую болотную грязь.
Мы не медлили. Собрав валежник, связали два небольших плотика, на которые сложили вещи. Затем разделись, завязав одежду и оружие покрепче, и вошли в воду. Рейн обжёг холодом, мгновенно выдавливая воздух из груди. Но я справился с собой и начал дышать ровно и глубоко. Через минуту-другую я почувствовал, как моё тело цепенеет, но продолжал плыть, толкая перед собой плот.
Вскоре я выбился из сил. Течение подхватило меня и отнесло далеко вниз по реке, пока наконец я не выбрался на низкий берег, весь дрожа от холода. Бенедикта нигде не было видно — должно быть, он выплыл на берег гораздо раньше меня.
Едва я успел вытащить из воды свой плотик и развязать одежду, как услышал тихий шорох шагов позади. Я резко обернулся, прижимая к груди свои вещи. Из-за кустов вышли трое.
Первый был высоким и худым, с узким, хищным лицом. Его кривой нос, казалось, не раз ломали, на подбородке зиял глубокий шрам, а в длинных тонких пальцах он вертел блестящий нож. Одет он был в тёмный кожаный кафтан, запятнанный кровью и грязью. Как я потом узнал, его звали Нагель.
Рядом стоял второй, низкорослый и толстый, с лицом, покрытым красными пятнами, и глазами, которые бегали беспокойно, как у напуганной крысы. Он гнусно ухмылялся, обнажая гнилые жёлтые зубы. Он был одет в  грязную рубаху, поверх которой болталась овчинная безрукавка. Подельники называли его Фратце.
Третий, самый страшный, был низок и широк, с мертвенно-бледной кожей и тёмными кругами под глазами. Всклокоченные волосы, грязные и слипшиеся, придавали ему сходство с ожившим покойником. Его взгляд был пустым и тревожным, как у палача. Звали его Трупный Ганс.
— Глянь-ка, Фратце, — голос Нагеля звучал сухо и едко.  Он медленно приближался ко мне, лениво крутя в пальцах острый нож. — Похоже, сама река решила нас сегодня угостить. Чистый, гладкий, прямо как с картинки. Интересно, кто это к нам пожаловал такой голенький, а?
Фратце хрипло рассмеялся, почесав покрытую язвами щёку и наклоняясь вперёд, будто рассматривая меня поближе. Его маленькие глазки бегали по моему телу, словно выбирая лучшее место, откуда отрезать первый кусок мяса.
— Ох, Нагель, да ты погляди только, какая белая кожа у нашего гостя. Будто и не человек, а поросёночек праздничный, которого на Шлахфест готовят. Ты думаешь, он на вкус такой же нежный, как выглядит? Мне кажется, давно я не ел кого-то такого молодого и сладенького.
Нагель оскалился в мерзкой улыбке, медленно и с явным удовольствием поглаживая лезвие ножа большим пальцем:
— Ты, Фратце, и правда давно не ел ничего кроме гнилой требухи и той старухи, что еле двигалась. Ты уже забыл, как выглядит хорошая еда? А это тебе не костлявые бабы с дороги и не жёсткие бродяги с мясом, как подошва. Этот, видать, молод, и мякоть у него сочная.
Фратце снова захихикал, от этого смеха меня затошнило. Он шагнул ближе и почти ласково, облизывая потрескавшиеся губы, произнёс:
— Да, Нагель, как гляжу я на него, даже слюнки текут. Сдается мне, лучше сперва позабавиться с таким красавчиком. Жалко сразу сожрать такую прелесть. А потом, глядишь, и на вертел его — на костёр, с травками. Только не пересушить, чтоб сок не ушёл. А то будет, как в тот раз, помнишь, когда мы зажарили монаха?
Нагель кивнул с почти нежной улыбкой:
— Помню, помню, Фратце. Монах был сух и невкусен. Жилистый гад оказался. А вот мальчишки, да ещё такие гладкие, как этот, — совсем другое дело. Мягкое мясо, как у козлёнка. Вкусный, наверное…
Оба разбойника громко и мерзко рассмеялись, а я едва удерживал свой желудок от того, чтобы не выплеснуть наружу всё, что в нём было.

Они медленно подходили ближе, и я с ужасом заметил, что Трупный Ганс что-то жует. Присмотревшись, я чуть не потерял сознание — в его бледных пальцах была детская кисть, наполовину обглоданная. Желудок мой судорожно сжался, к горлу подступила желчь.
Но отец Бенедикт давно отучил меня медлить, когда от этого зависит жизнь. Выхватив нож из узла с одеждой, я кинулся вперёд, изо всех сил вонзив клинок прямо в грудь ближайшего из них — Трупного Ганса. Он выронил ужасную пищу и крепко обхватил меня своими холодными руками, словно тисками. Я бил его ножом снова и снова, чувствуя, как горячая кровь льётся на мои руки, пока резкий удар по затылку не погрузил меня во тьму.
Когда сознание вернулось, я оказался привязанным к дереву. Голова страшно болела, кровь сочилась по лицу. На земле лежал Трупный Ганс, тяжело хрипя и плюясь кровью.

— Э, Ганс, — протянул Нагель, склонившись над умирающим людоедом и с насмешкой в голосе, — дыр в тебе наделали, что в моей старой шапке. Долго тебе не протянуть. Может, тебя первым пустим на жаркое, а? Мясо есть мясо, жалко, если пропадёт…
Ганс закашлялся кровью, лицо его побелело до ужасающей синевы, он цеплялся за жизнь, словно тонущий за соломинку:
— Погодите, братцы! Вы что, с ума посходили? У меня в лесу ухоронка, полная серебра! Полновесного, чистого серебра! Я собирал его три года! Три года собирал, вам хватит на целую жизнь. Заберите его, только помогите, я ещё выживу…
Фратце недоверчиво покачал головой и брезгливо ткнул сапогом в грудь Ганса. Тот болезненно вздрогнул и застонал.
— Эй, Ганс, не держи нас за дураков. С такими ранами, как у тебя, никому не выжить. Скажи уж лучше, где твое серебро спрятано, и мы быстро тебя прирежем, чтоб не мучился. По-дружески, без злости.
Ганс замотал головой, отчаянно выплёвывая кровавую пену, его глаза были полны ужаса и ненависти:
— Нет уж, гады проклятые! Сначала помогите! Вытащите меня! Перевяжите! Я вам серебро отдам. Если не хотите помочь — так и сдохну вместе с тайной, никому ничего не достанется!
Нагель присел рядом на корточки и спокойно улыбнулся Гансу, как улыбаются ребенку, который не понял простого урока:
— Слушай сюда, старина Ганс. Ты думаешь, мы тебе поверим? Ты умрёшь раньше, чем мы сделаем три шага к твоей ухоронке. Но серебро нам и правда пригодилось бы, коли ты его не выдумал. Подумай, может быть, лучше всё-таки сказать, где оно лежит? Мы хотя бы похороним тебя по-людски… ну, кости точно похороним, которые останутся… да и имя твоё помянем добрым словом, когда пропивать твое серебро будем.
Ганс закрыл глаза, шумно выдохнул и закашлялся снова:

 - Шиш вам, ублюдки! Или мясо, или серебро, выбирайте…

Фратце посмотрел на Нагеля и пожал плечами, оскалившись:
— Ну что ж, Нагель, похоже, Ганс совсем спятил перед смертью. Давай-ка подождём чуть-чуть, когда он отъедет, а потом мяско на огонь, зажарим его, да и забудем про его сокровища.
Нагель грустно вздохнул, как бы соглашаясь с неизбежным:
— Да, Ганс, неразумно ты поступаешь. Сдохнешь в муках — и всё зря, серебро-то пропадёт. Ну да ладно. И правда: или мясо, или серебро. Твой выбор…

В этот момент за спиной разбойников бесшумно появился отец Бенедикт. В руке он держал свой короткий меч, испещрённый древними рунами, знакомый мне ещё по аббатству.
Нагель и Фратце мгновенно разошлись в стороны, атакуя с двух сторон одновременно: Нагель ловко бросился с ножом, Фратце — тяжело и яростно, с огромной дубиной в руке.
Но отец Бенедикт был спокоен и быстр. Одним плавным движением он шагнул вперёд, уклонившись от дубины, а меч его описал короткую смертоносную дугу, вспоров грудь Фратце. Разбойник упал на землю с тихим хрипом.
Нагель рванулся вперёд, нож его сверкнул, целя в шею Бенедикта, но тот лишь повернул запястье, и меч пронзил Нагеля насквозь. Разбойник замер с широко раскрытыми глазами, словно не понимая, как смерть могла его настигнуть.
Потом отец Бенедикт неторопливо подошёл к Трупному Гансу, глядя на него с холодным презрением.
— Проклятый мертвяк, — пробормотал Бенедикт без эмоций и одним движением пригвоздил его к земле.
Он аккуратно вытер клинок, разрезал верёвки на моих руках и помог подняться.
— Да, — спокойно сказал он. — Надо тебя учить драться. А то боец из тебя...
Меня шатало, голова кружилась. Холод пронизывал насквозь. Я быстро оделся, стуча зубами. Мы похоронили останки бедной девочки, которой кормились людоеды (меня рвало, а Бенедикт оставался бесстрастен), и ушли в северные холмы, не оглядываясь на безжизненные тела разбойников. Впереди был лес Шварцвальд, мрачный и молчаливый, и мы знали, что путь наш будет ещё труднее.