День Рождения

За окном стало светлеть. Она уже давно не спала. Проблемы со сном у неё начались раньше, но после того, как ЭТО случилось, спать нормально она не могла уже в принципе. Спала урывками, редко бывало, когда её усталое тело смаривал глубокий, типа обморока, сон на несколько часов. Однако, вставать не хотелось. Вставать, значит надо начинать что-то делать, жить, суетиться, общаться. Ей же хотелось только забыться, закрыться, как в скорлупу, от страшного одиночества тоски, свалившейся на неё с тех пор.

Сегодня у неё день рождения. Её будут поздравлять односельчане, позвонят из районной администрации, племянник, наверное, позвонит из Ленинграда (да, да, из Питера, но так уж я привыкла, что поделаешь?)...

Шура...сестра... Её нет, уж пять лет как. Боже мой, как это было давно и в то же время недавно. Мы были молоды, счастливы, любимы, полны надежд.

Да, её искренне ценят и уважают многие люди. Они придут к ней сегодня, и она накроет стол, будет улыбаться, разговаривать, чуть-чуть выпивать, слушать поздравления и никому не выдаст той зияющей пустоты, которая образовалась у неё на месте сердца(?), души(?), в общем, нечто того, что составляло её сущность, сердцевину её жизни... Нет, она правда, всем им благодарна, что её помнят, поддерживают, как могут, не бросают одну с её бедой. Только сама она точно знает, что теперь она одна. Потому что только один человек точно не придёт её поздравить - её сын, Дмитрий, Димка... В январе он погиб под Луганском. Его часть накрыли "Хаймерсами". От него и нескольких его сослуживцев остались только куски обгорелой плоти.

Тогда, в тот день, ей позвонили на мобильный телефон из военкомата. Когда она услышала слово "военкомат", сердце её оборвалось. Она тогда была в районной администрации, добивалась, чтобы к их поселку регулярно прочищали дорогу, поскольку недавно её избрали старшей, вроде как, старостой, в их посёлке. Что было дальше, она плохо помнила. Милостивая память заволокла последующие события каким-то туманом, будто всё это было не с ней. Она ходила в военкомат, подписывала, не глядя, какие-то бумаги, сидела в каких-то очередях. Потом привезли цинковый ящик. Она хотела, чтобы его похоронили в их семейную могилку, рядом с её родителями и дедом с бабкой, но военкомовские чиновники почему-то настояли на отдельной могиле, среди погибших на СВО. Впрочем, она не спорила. На похоронах было много народу, официальные лица, димины друзья, одноклассники, соседи. Женщины плакали. У некоторых из них мужья и сыновья тоже были ТАМ. Она не плакала. Ни разу с тех пор. Так хотелось бы, а не могла... Оцепеневшая, стояла она на отпевании, глядя на фотографию улыбающегося молодого мужчины в камуфляже, её сына.

- Тётя Маня... - обняла её заплаканная молодая женщина.

Это была Танюша. Да, они встречались, наверное, поженились бы. Были бы внуки... Эх Дима, Дима, оставил ты меня сиротой, так и не завёл семью, детей...

Уже совсем рассвело, надо было вставать, готовить угощение людям к празднику. Людям нужны праздники. Они ни в чём не виноваты перед ней с её бедой. Покалывало сердце. Последнее время как-то чаще. Она не привыкла ходить по врачам. Брала таблетку валидола под язык, постепенно отпускало.

Надо вставать! Нельзя позволить себе раскиснуть. Если позволишь, потом не встанешь, не сможешь, не выправишься. В конце концов, её горе не что-то из ряда вон выходящее. Баба Дуня, вон, не дождалась с войны троих сыновей. Младший, Петя, уже на излёте войны, в 45-м попал на фронт и через месяц погиб при взятии Кёнинсберга. Дочка только осталась, её мать, да старые, жёлтые фотографии, бережно хранимые в самодельной рамке на стене в их с дедом избушке. Да... А дед-то вернулся. Целый, с орденом Славы и весь седой... Впрочем, и возвращаться-то уже было некуда. Их деревню в Смоленщине, откуда они драпали в чём были, вместе с отступающими войсками, немцы сожгли дотла, вместе с несколькими семьями "партизан". Но всё это узналось не сразу, так как, отбросив немцев от Москвы, наши войска на долгих два года остановились в Смоленщине. Их деревня, которой уже не было, находилась в то время под немцами.

Так что деду с бабкой-то досталось поболе, чем ей. И ведь жили же, работали всю жизнь. Только редко приходилось видеть ей бабушку смеющуюся, да почти никогда, а дед, тот  и улыбался-то только изредка. Как они любили их с Шурой! И она их тоже любила и любит. Бабушка...мама... Если бы вы могли быть со мной рядом, я бы смогла, наконец, поплакать, выплакать своё горюшко...

Три месяца, всего-то три месяца пробыл он ТАМ. Отлегло у неё тогда на сердце, как узнала, что служит он в каком-то узле связи - значит всё-таки не под пулями ползает. Бог даст, всё как-то обойдётся. Не дал... Не обошлось...

...Они поняли, что их накрывает артиллерия, но сочли для себя невозможным бегство, так как от их работы зависела жизнь товарищей. По их наводке была разбита батарея, стрелявшая по их пункту - полузасыпанному, кое-как оборудованному подвалу сгоревшего дома этого несчастного степного села, вернее, места, бывшего когда-то глухим, никому не нужным селом и вдруг ставшим на много месяцев линией фронта. Надо было быстро уходить, но проковырялись со сборами, к тому же надо было продолжать держать связь, бой продолжался, надо было координировать работу артиллерии и штурмовых групп. Ребята в них верили, знали - не подведут. Там, на передке, пацаны, выдвинувшись вперёд, были прижаты плотным огнём миномётов и артиллерии. Им нужна была помощь, связь, нужно было находить огневые точки хохлов для их подавления. Уйти они не успели. Море огня и взрывов превратило в горелую кашу то, что минуту назад было их пунктом связи, никто не выжил... Дмитрий и четверо его товарищей, до конца не оставивших своего поста, были награждены георгиевскими крестами посмертно.

Говорят, сердце чует беду. Она ничего не почувствовала в тот день. Наверное, потому, что тревога за сына не отпускала её все эти три месяца. Да, тогда и начало болеть сердце, когда-то в эту пору.

 Стук в дверь вернул её к действительности. Она накинула халат, подошла к двери.
- Кто там?
- Евгеньевна, открой, пожалуйста!

Опять он, Мишка-алкаш. Видно, дела его плохи. Не часто решался он просить у неё на выпивку. Открыла дверь. Мишка, как всегда замызганный, но более-менее трезвый, протянул ей пакет.

- Евгеньевна! С Днём Рождения тебя! Я, вот, по утрецу грибочков набрал для тебя, да. Беленькие, возьми! Прости меня, дурака непутёвого, стыдно мне пред тобой.
-Миша! Спасибо тебе...
- Ну, я пойду.
- Приходите с Верой сегодня вечером.
- Хорошо, спасибо, мы придём, придём, да.

Запоздало спохватилась, что надо было предложить ему "15 капель", но потом решила, что, может, и к лучшему. Немного хоть побудет просто человеком, а не алкашом. Удивительно, что, пожалуй, только Верка, Мишкина жена, вечно пьяная, опустившаяся женщина по-настоящему поняла её безысходную тоску.

... Как-то зимним вечером, когда она сидела в квартире, тупо уставясь в выключенный телек, на пороге появилась Верка. Дверь она не запирала, ей стало всё безразлично. Молча пройдя на кухню, Верка вернулась в комнату с двумя чашками, куском хлеба и колбасы, достала из сумки бутылку водки и поставила её на стол, всё молча. Дальше, разлив водку по чашкам, одну протянула ей.
- Пей!
 Они выпили грамм по сто.
- Маша! Так нельзя! Ты сожжёшь себя в своей тоске. Если уж нет слезам исхода, тогда заливай ей, проклятой, станет полегче, хоть на время.
Они выпили по второй, чуть отпустило. Однако, больше она не стала и поняла, что не станет разменивать свою память и горе на водку. Это не её путь. Свой она пройдёт до конца. Она сможет. Должна. Ради памяти сына и тех, кого она любит, она сумеет остаться человеком. Водку Верка допила у неё одна. Она положила её спать. С тех пор она была ей благодарна, что та вернула её к жизни своим участием, и молча похмеляла её всегда, когда та, уже дойдя до крайности, трясущаяся приходила к её порогу.

Нет, с водкой были у неё свои счёты. Бывший её муж, Димин отец спился с круга. За неполный год всего превратился из бравого офицера в жалкое, злобное ничтожество. Слаб оказался, впрочем, всегда и был таким, она-то знала. Но тогда, когда была устроенная жизнь, понятная служба, как движение по накатанной колее, он мог вполне в этой самой колее жить, делать, что ему приказано, быть нормальным человеком, любящим отцом, мужем. Морально, душевно она была сильнее его, и в какие-то поворотные моменты, во время неудач, тревог он опирался на неё, на её весёлый, добрый нрав, на мягкую твёрдость её слов, ненавязчиво подсказывающих ему нужные решения. Обычно он её слушался, и как-то устраивалась их жизнь и карьера. Помотались они по стране по разным частям. Тут, выпал вариант, ехать на Байконур. Он не очень хотел, колебался. Там было много неопределённости, предупреждали, что будет сложно, будет много работы. Она убедила его согласиться. Они молоды, сильны, справятся. Вскоре появился Димка. Тогда она оказалась права. Тогда было сильное государство, стабильность, он был на службе, при деле,  выполняя ответственную работу на стратегическом объекте, что, конечно же, открывало перед ним значительные перспективы. Они получили "двушку" в военном городке, начальство отмечало молодого, старательного офицера, он получил звание капитана. Устроив Димку в ясли, она пошла работать учительницей в гарнизонную школу. Вела русский, литературу, иногда историю. У неё было незаконченное высшее педобразование, там на это смотрели сквозь пальцы, лишь бы работала. Потом она прошла заочно какие-то курсы повышения квалификации, получила корочку.

К 88-му году ситуация стала ухудшаться. Устроенная жизнь начала давать трещину. Ухудшилось снабжение, даже у них, в закрытом Байконуре. К армии стало теряться уважение в обществе. Причин было много. Много проблем вскрыла война в Афганистане. Личный состав инженерно-строительной части, где служил Володя, стал пополняться часто криминальными элементами, среди солдат стали возникать какие-то диаспоры по национальному признаку. Начались какие-то "разборки", драки, вплоть до поножовщины, унижения молодых и более робких солдат. Володя приходил издёрганный, мрачный. Тогда он и стал прикладываться к бутылке. Но ей всё же удавалось удерживать его от срыва и не позволять семейной ситуации скатиться в пропасть. С женской мягкой непреклонностью вела она борьбу с бутылкой и пока ей удавалось побеждать.

Ситуация в стране, между тем, всё стремительнее скатывалась в пропасть. Появились какие-то "народые фронты", стали всё чаще звучать речи об оккупации русскими Казахстана. Выезжать за пределы Байконура стало небезопасно. На этом фоне стали появляться некие мутные личности, организующие какие-то кооперативы, весьма желающие получить доступ стройкам на космодроме, которые велись военными. Некоторые офицеры гарнизона от безденежья устраивались в эти кооперативы на подработку. Новоявленные коммерсанты весьма охотно заманивали к себе специалистов из военных, заодно получая кое-какие подряды на проведение работ.

Володя обычно советовался с ней. За 6 лет брака она научилась незаметно для него руководить им, вникая в его дела и жизнь. Она видела и понимала, что её советы помогают мужу выбрать правильное направление, уберегают от больших ошибок. Когда ей было трудно, она звонила или писала в письмах матери, советуясь с ней, всегда находя у неё утешение и поддержку.

Тогда, осенью 90-го, он её не послушал. Его сманили из армии большими деньгами в кооператив. Она просила его не делать этого, плакала, убеждала, но в этот раз он не слышал, будто загипнотизировали его. Так и не смогла она пробить эту стену. Он уволился в запас. С его помощью дельцы получили хороший подряд на одном из объектов космодрома. Она с самого начала знала, чувствовала, что где-то будет подвох. Три месяца Володя работал у них. Платили ему раза в три больше, чем он получал на службе. За это время эти ребята сумели провести какую-то крупную афёру с госзаказом, получили фонды и бесследно исчезли на следующий день. Обозлённое военное начальство во всём обвинило Володю. Их выставили из квартиры, пришлось возвращаться в Россию. О восстановлении в армии не могло быть и речи. Это был крах. Так начался для них 91-й год. Как же она его ненавидит! Этот год сокрушил её жизнь, её семью, её страну...

Всё это она обдумывала и вспоминала, делая салаты, чистя картошку. Заезжал Сашка, весёлый сосед-грузин, обещал привезти на обратном пути из города продукты и вино.

... Они вернулись с Володей и пятилетним Димкой сюда, в эту квартирку к её родителям, в дом, где она родилась и выросла. Володя был совершенно раздавлен, она тоже была потеряна. Когда они приехали, во дворе встретил их дед. Долгим взглядом посмотрел он на неё, на Володю, на подросшего правнука, которого не видел года три, обнял из всех своими большими, закорузлыми руками.

- Ничего, детки, в тесноте, да не в обиде, справимси! Пойдёмте в дом.

Родной дом, мама, папа, дед, с детства знакомая обстановка, предметы, деревья за окном, как важно это в жизни человека. Чтобы хоть раз в год, хоть иногда, было, куда приехать, зная, что всё там на месте и там тебя ждут.

Когда-то, перед её рождением, в начале 60-х, родители устроились работать на скотный двор вновь образованного подсобного хозяйства одного московского предприятия, рядом с их районным городком, где они жили с дедом и бабкой. Это была большая удача, так как там хорошо платили, всегда можно было немного приворовывать продуктов и кормов для скотины, к тому же там быстро построили несколько 2-этажных кирпичных домов на 6 квартирок и они получили такую квартирку на втором этаже. Отопление, конечно, было печное, был у каждой семьи свой небольшой огородик и сарайчики, где держали кур, поросят, а кто и коровку. Так образовался их посёлок, где она родилась, выросла и теперь живёт. В конце 80-х от подсобного хозяйства провели к домам газ. Дрова теперь не нужно было заготавливать. Правда, ей не хватало печки, её живого тепла.

Так и стали они жить впятером в их маленькой двухкомнатной квартирке. Шура уже давно жила в Ленинграде. Дед, после смерти бабки уже пять лет живший с дочерью и зятем, несмотря на уговоры, ушёл опять в свою избушку в городе, но наведывался к ним 2-3 раза в неделю.

Родной дом, любовь родных людей быстро подняли её на ноги. Она устроилась в школу, Димку отдала в садик. Родители работали, хотя мать уже вышла на пенсию.

Володя тогда так и не вышел из жизненного штопора. Он пытался где-то работать, потом увольнялся, стал пить, валялся дома, пока все работали, стал опускаться, жить с ним стало тяжко. Она терпела, надеялась, пока он не поднял на неё руку.

Это было в июне. Она пришла домой с Димкой, которого забрала из садика. Автобус сломался и не поехал. Час они плелись по жаре, пока не подобрала их попутка. Придя домой усталая, со сморенным жарой, уснувшим в машине ребёнком на руках, она застала мужа пьяным перед телеком. Родители были на огороде. В ответ на её укоры, он молча встал и врезал ей по лицу. Она упала, обо что-то ушиблась. Он стал на неё орать, что это она во всём виновата и прочее. Она жутко испугалась, понимая, что совершенно беззащитна теперь перед этим, когда-то близким человеком. Димка проснулся и глядел на эту сцену молча, с широко открытыми от ужаса глазами. Она схватила его и убежала к соседке.  Потом она сидела у неё на кухне и плакала от обиды и отчаянья. Глаз постепенно заплывал здоровенным синяком.  Через час она увидела в окно деда. Не спеша, с посошком пылил он по дороге к их дому. В сумке он нёс, она знала, какой-то гостинец Димке. Может, лепёшек "аржаных" напёк, единственное, что дед пёк в своей печи, но какие же они были у него вкусные! Дед видел всё, что происходит с Володей, но молчал, только, тяжко вздыхая, уходил во двор курить свою махорку. Она боялась показаться теперь ему в таком виде, всё-таки ему тогда было уже 85 лет.

- Зинка! Машка с дитём не у тебе ли, часом? - неожиданно раздался голос деда в коридоре у Зины.
И эта дурёха, язык без костей, возьми и ляпни:
- Тута, дед Иван, вона, как Вовка-то её разукрасил!

Дальше всё произошло стремительно. Дед ворвался в кухню, посмотрел на неё, она вскочила испуганная:
- Здравствуй, деда...
Зыркнув глазом, дед круто развернулся.
- Деда! Не надо!
- Молчать!

Через секунду дед был в их квартире. Она бросилась за ним. Дед был ещё крепок, но он был старик, а тот, вон, какой здоровый кабан. "Здоровый кабан", выжрав ещё поллитра, храпел на кровати. Одним рывком, за шиворот дед поднял его и, не давая опомниться, дал ему пару плюх своими широкими ладонями, которые всегда так согревали её в объятиях. Этого оказалось достаточно, чтобы её благоверный пришёл в себя и понял, что дела его плохи.
- Ты чё, старый, о...ел!!?
 Он попытался, было, ударить его, но её дед, бывший фронтовик Иван Акимыч, быстро и молча дал ему поддых и потом взашей, пинками выставил его в коридор, к лестнице, с которой благополучно и спустил это пьяное тело. Когда он сам пошёл вниз, Вовка быстро поднялся и побежал наутёк. Всё это заняло не больше минуты. Она стояла у стены и тряслась. Дед подошёл, обнял её своими добрыми трудовыми руками, погладил по голове. Она порыдала у него на плече, успокаиваясь.
- Гони его, Маша. Путя не будет. ...

...Рядом что-то без конца говорила Зина, многодетная бабушка, её соседка, пришедшая помочь ей с готовкой. Сама же она присела отдохнуть. Стала быстро уставать в последнее время. Зину можно было не слушать и не отвечать ей, для неё это было необязательно. Разговор она могла вести, как с собеседником, так и без него. Под этот словесный поток думалось и вспоминалось своё.

... Так Димка остался без отца. Тот больше ни разу не появился у них. По тихому, воровски, забрал свои вещи в их отсутствие. Развод оформили заочно, уже через несколько лет. Замуж она больше не вышла. Да...

 Безотцовщина, это беда для мальчишки. Но она была уверена, и тогда, и сейчас, что лучше совсем без отца, чем с отцом, переставшим быть мужчиной и человеком. Что делать, пришлось научиться ей быть для Димы матерью и, в какой-то степени, отцом. Сколько могла, она старалась вырастить из сына мужчину. Она заставляла его трудиться, приучала его быть сильным, не жаловаться, не ябедничать, не бросалась на его защиту в его детских мальчишеских переделках, но учила его стоять за себя. Старалась дать ему понять, научить его, что он - будущий мужчина должен учиться заботиться о женщине, о ней, его матери, о своей будущей жене и семье.

Да... Почему же у него не получилось семьи? Может быть она в этом виновата? В который раз она себя об этом спрашивает. Много она об этом думала, много пролила слёз, но не видит, не видит она своей прямой вины в этом, разве косвенную. Наоборот, когда он, как говорится, вошёл в возраст, она отошла в сторону. Намеренно старалась не лезть в его отношения с девушками. Он, конечно, советовался кое-в чём с ней, отношения у них были доверительные, но она всегда старалась высказываться как можно осторожнее, даже если ей что-то или, сажем, кто-то не нравился... А почему косвенную? Может, искал он ту, что полюбит его также сильно, беззаветно, как мать, да не сумел найти?...

Были у него девчёнки. С армии придя, скоро, через полгода женился. Два года прожили и разошлись. Он ушёл сам. Люська ему изменяла, да и не раз. Она знала об этом. В сельской местности не скроешься, все же знакомые, всё на виду. Она не лезла. Любил он её. Но всё же ушёл. Детей не было, Люська не хотела пока. Так и нет их у неё. Продолжает ****овать и спиваться. Видала её на днях мельком - кобыла кобылой, рожа красная, видно, что пьёт. А ведь была девка красивая. Не пришла ведь, сучка, на похороны даже. Ну, да Бог ей судья!

Подрядились тогда они квартиру в строящемся доме купить, в ипотеку, конечно. Денег-то не было ни у кого уже давно. Правдами-неправдами наскребли вместе на первый взнос, какую-то сумму, пришлось ей для этого в кредит взять. Радовалась - через годик-полтора будет у молодых квартира своя, так казалось тогда. Довольно быстро возвели фундамент и, ... на этом всё...Застройщик с их деньгами бесследно исчез навсегда, оставив их без денег, без жилья и с долгами банкам, которые сын выплачивал в одиночку все эти годы. Стали ,вроде, последние несколько лет дольщикам возмещать убытки, но до них не дошло. Началась грёбаная эта война, у государства появились другие задачи. Программу "временно" прикрыли. Так и остались они ни с чем. Оставалась только нищета и работа, работа, работа...

Она вздрогнула, будто проснулась, от собачьего лая на улице. Тьфу! Дура эта, соседская собачёнка! Вечно её пугает. Умеет же, зараза, резко и заливисто залаять из-за угла! И ведь специально так делает, сучка, развлекается, понимаешь!

Господи! Время к полудню, а у неё ещё почти ничего не готово. Зинка убежала домой, дочь привезла ей внуков, не с кем оставить. Сказала, правда, что придёт с ними дальше помогать. Надо попросить мужиков поставить столы во дворе. Всё же август, хоть и последний день, 31-е, но тепло по-летнему и солнечно.

 Она любила август, месяц своего рождения. Ласковое солнышко, яблоки, грибы. После её Дня Рождения начиналась школа.

... Тогда тоже был август. Её семейная буря прошла. Она стала успокаиваться. Летнее солнышко, любовь родных, отпуск, мелкие дела, огород, Димка готовился  к школе - всё это лечило и как-то выправляло её.

19 числа в Москве случилась какая-то буча. По телеку показывали "Лебединое озеро" и напуганных пожилых мужиков, сидящих в президиуме какого-то зала, называвших себя ГКЧП. По радио, через "вражьи голоса"да и по слухам, благо, Москва недалече, стало известно, что Горбачёв арестован, а набиравший тогда большую популярность, Ельцин  с соратниками, не признал, не подчинился этому самому ГКЧП и теперь в Москву вводят войска. Но это было в Москве, у них в посёлке была тишина, она ходила с Димкой за грибами, только по вечерам, собираясь семьёй, слушали они радио и обсуждали текущие события. Дед ходил хмурый, много курил свою махорку, изредка выдавая фразы, вроде: " Не жди добра теперь..." С тех пор август, что ни год, приносил какие-то сюрпризы, в виде бед и катастроф.

После победы Ельцина появились, с одной стороны, надежды на что-то новое, на какой-то выход из затхлости последних лет, карточек, пустых магазинов и ощущения государственного и жизненного тупика, с другой стороны, была тревога, стало понятно, что СССР, и так трещавший уже вовсю по швам, доживает последние дни. Пока же всё, некоторое время, оставалось по прежнему. Димка пошёл в школу. Она вышла туда же на работу. Однако, и так тяжёлая ситуация с нехваткой денег стала быстро усугубляться. У них, правда, как и у всех их соседей был огород, картошечка, курочки, кроликов отец держал, так что с голоду пропадать они не собирались, но было нелегко и, главное, неспокойно. В магазинах по прежнему было пусто. ...

Хорошо, что их дома стоят в тени деревьев, да и лес рядом. Это как-то уменьшает духоту и жару. Она помнит, как взрослые сажали эти тополёчки и липки. Вон, какими великанами уже вымахали! Прошла её жизнь... Осталась она одна на этой дороге. Все, кого она любит, остались где-то там, позади. И он... Он тоже оставил её. Её мужчина, друг, сын, которого она воспитала и вырастила.

... Тревога за сына не покидала её. Он пошёл в первый класс, и это было радостно, волнительно, но всё омрачала эта неотступная тревога ожидания каких-то неминуемых бед, неотступно жило в душе предчувствие чего-то рокового. Люди ходили хмурые, злые. Это передавалось детям в школе. Участились драки. Хулиганьё стало сбиваться в стаи и скопом нападать на школьников, что посмирнее, отбирая деньги или завтраки, а то и просто не упускали случая поглумиться, поиздеваться. Учителя по возможности пытались с этим бороться, но без особых успехов. Они, в основном женщины, сами уже побаивались ходить мимо этой наглеющей шпаны в одиночку. Угрожающе ощутимо нарастал вокруг какой-то тёмный беспорядок. Через пару месяцев стало уже очевидно, что прежняя спокойная и хоть в чём-то размеренная жизнь навсегда рухнула в небытие, осталась в прошлом. Она откровенно стала бояться за сына. Хорошо, что он всё же был рядом, под доглядом.

 В этой ситуации, как всегда, неожиданно выручил папа. На тот момент, он сделал совершенно невозможную вещь - он купил машину! Это был древний, видавший виды маленький оранжевый "горбытый" "Запорожец" деда Фёдора из соседнего дома. Тот, может быть, и так отдал бы его, даром, но отец настоял, заплатил деду Феде, хоть небольшую, но всё же цену. Машина эта давно стояла под чехлом из брезента у деда фединого дома, не ездила. Но у папы были золотые руки. За месяц он её наладил и стал возить их с Димкой в школу. Попутно с ними набивалось в эту игрушечную машинку ещё  2-3, а то и 4 человека. Отец никому не отказывал и ни с кого не брал денег. Золотые руки и золотое сердце!...Папа! Как же не хватает мне тебя все эти годы! С нежностью вспоминает она эту смешную оранжевую машинку, так выручавшую их эти несколько лет до папиной смерти. ...

Лязг железа внезапно разбудил её. Она встрепенулась. Дашка, полосатая кошка, уютно устроившаяся у неё на коленях, тоже испугалась, спрыгнула. Мимо её окон, по их разбитой, дороге с грохотом проехал пустой самосвал. Окаянная дорога! Пороги скольких кабинетов она уже обила, добиваясь, чтобы её, наконец, починили. Опять заныло сердце. Она встала, накапала себе капель.

... Дорога эта, не чиненная ни разу с советских лет - символ бесприютности и брошенности таких, вот, мелких посёлков, деревень, городов в необъятной стране Россия при новой власти. Она хорошо помнит, как буднично было объявлено народу по телеку о прекращении существования великой страны. В программе новостей что-то блеяли разные правительственные чины, пытаясь всех убедить, что никак по другому нельзя.
- Собаки! Будьте вы прокляты!

Дед встал с лавочки, на которой сидел и ушёл на крыльцо, курить.
Он как-то быстро сдал после этого. Стал часто, подолгу кашлять, слабеть, к февралю слёг и через неделю помер.

Довольно быстро жизнь пошла вразнос. Резко, совершенно непомерно, невиданно, взлетели цены. Деньги и какие-то накопления, у кого были, превратились в бумажки. У них-то, правда, и не было ничего, особо-то. По телеку новые правители России обещали народу прекрасную, богатую жизнь в самом ближайшем будущем. Вокруг же была растерянность. Но, в целом, стало понятно главное - того государства, что брало на себя обязанности и заботы о своих гражданах больше нет, каждый сам за себя и расчитывать может только на себя. Зарплату стали задерживать, и была она несопоставимой со взлетевшими ценами. Выручал папа, который не унывал, брался за любую подворачивающуюся работку, стал ремонтировать машины, используя для этого гараж хозяйства.

Само подсобное хозяйство прекратило своё существование, так как автозавод сократил свои расходы, в том числе и на подобные предприятия. Быстро, однако, нашлись дельцы, организовавшие на базе хозяйства базу отдыха, что спасло посёлок и, в частности, её родителей от безработицы.

 Внешне в их захолустье жизнь оставалась прежней. Но как-то ,в конце весны, она поехала в Москву с подругами, знавшими, где подешевле отовариться. Приехав на Киевский вокзал, она была просто поражена. Вместо чистой, красивой, светлой площади перед вокзалом, был палаточный торговый городок, настоящий цыганский табор. Всюду летал на ветру и валялся мусор, везде ходили, сидели, лежали люди страшного вида, с испитыми лицами. Всюду торговля, какие-то лотереи, напёрсточники, клетчатые сумки, мешки. Москва, по её ощущениям, как-то вдруг посерела, поблёкла. Да, ей это прямо резануло тогда глаза. Для неё, сельской жительницы, редкие поездки в столицу были всегда каким-то праздником. Пусть даже это было сопряжено часто с простаиванием в длиннющих очередях "за колбасой", с тасканием тяжёлых авосек по метро и электричкам и прочими сопутствующими "радостями". Но всё же она, привыкшая к убогой обшарпанности советской провинции, в Москве, с её просторными, красивыми площадями, проспектами, гранитными мостовыми и набережными, прикасалась ,что ли, к другой жизни. Это было интересно и радостно. Нет, не зависть возникала в её сердце, она не хотела бы жить в этом большом, суетном городе, её радовала именно красота и стройность столицы её Родины. И всё это куда-то делось, затёрлось как-то, что ли. И главное, лица, лица людей изменились, стали какие-то злые, настороженные. Именно тогда она впервые и по настоящему увидела эту новую "прекрасную" жизнь, о которой так сладко-настойчиво говорили по телеку. Приехав вечером домой, она физически чувствовала себя испачканной чем-то мерзким.
 - Что же это, мама? Что с нами будет?
- Ничего, доченька! Мы же вместе. Сынок у тебя маленький. Было бы здоровье, проживём.

 Да, это и была их опора, радость - взаимная их любовь и чуткость друг к другу, уважение и взаимопомощь с соседями, тихие семейные вечера, папины шуточки, огород, курочки, просыпающаяся вокруг природа, работа её в школе, которую она любила и хорошие книги, учившие её мудрости. ...

Какой сегодня тихий солнечный день.Тепло. Даже жарко. Последние годы осень долго нежит теплом, даже в октябре. Раньше так не было или было редко.

Салаты были готовы, в кастрюле мариновалась курица. Чтож, попируем сегодня. На свои гроши, она, конечно, не смогла бы всех угостить, да и здоровья нет, готовить. Односельчане, соседи собрались в складчину, и женщины взялись помочь с готовкой. Спасибо им всем. Как она благодарна в жизни людям. Простым людям, труженикам, невзрачной, скромной судьбы, вдруг оказывавшихся рядом в тяжёлую минуту, подставлявшими плечо, говорившими слова утешения, поддержки. Немало выпало ей этих самых, тяжёлых, минут. Ну чтож, роптать она не привыкла. Такова её судьба, судьба русской женщины.

... В 93-м, весной, после очередной забастовки учителей по поводу задержки зарплаты, она уволилась из школы. Ситуация с деньгами была близка к отчаянной. Знакомая предложила устроиться в Москве на одном из многочисленных рынков возле метро, продавать сумки. Она поехала. Рынок держали чечены. "Смотрящим" там был старик Ахмат. Ей дали место, дали товар. Платить, сказали, будут раз в неделю от выручки. Так стала она торговать этими сумками. Стала ездить в Москву каждый день, с редкими выходными. К 5 утра отец отвозил её на железнодорожную станцию и где-то около 8 вечера там встречал. Ахмат платил исправно, как договарились, товар продавался, поэтому ей с выручки тоже капало, появились хоть какие-то деньги. Ни на что другое в жизни, кроме изматывающей дороги и работы в жизни, естественно, времени не оставалось никакого. Она молча работала, ненавидя и презирая в душе этих полуграмотных, вдруг почему-то разбогатевших черножопых, жирных придурков в малиновых пиджаках с охраной из лысых уродов в кожанках, с автоматами, на дорогущих тачках. Это они, эта погань человеческая забрали то, что принадлежало ей, её родителям, односельчанам, их детям по праву, а теперь, глумливо насмехаясь над ними, быдлом, они, в безумной роскоши проматывают их добро, достояние Родины, годами труда и пота, по крупинкам собранное их родителями и предками. Из-за этих уродов она и сотни таких же, как она вынуждены бросить семью, детей, любимую работу, чтобы торчать на морозе и жаре, продавая тряпки и всякую дрянь, обогащая новых хозяев жизни, чтобы, приползая полуживыми домой, рухнуть без памяти в постель, и так день за днём...

Всё кончилось резко, незадолго до Нового Года. Был ясный морозный день. Ахмат последний месяц прихварывал. Часто за него появлялся его старший сын Малик - наглый 30-летний франт. Если Ахмат всё же был человеком старой закалки, чтущим традиции, уважающим порядок и ведущим не показной, практически асекетический образ жизни, то сынок его был, конечно, человеком нового, другого поколения. Он считал себя безусловным хозяином жизни, а всех русских потенциальными рабами. Нисколько этого не скрывал, любил поглумиться, не упускал случая унизить зависимых от него людей. А ещё, конечно, он любил красивых женщин. А она тогда была красавица, несмотря на нелёгкую жизнь и свои почти 30 лет. Он сразу приметил её, когда обходил рынок со своими дружками или охраной, кто их там разберёт. Попытался с ней позаигрывать. Мысленно она послала к чёрту этого черножопого урода. Эти придурки постояли, поржали, по своему что-то поговорили и ушли. Потом, дня три, он всё проходил мимо и лыбился ей. Она не отвечала. Кажется это была суббота. Она заранее договорилась тогда с Ахматом о выходном. Уже собиралась домой, выручку сдала, упаковала товар. Неожиданно подошёл Малик с тремя ухмыляющимися молодчиками. Он достал 100-долларовую купюру и сунул ей в нагрудный карман куртки.
- Сэгодня паедэш со мной!

Задохнувшись, она даже забыла вытащить эту мерзкую бумажку из кармана. Молча, что было силы, наотмашь ударила она по этой наглой, чёрной, небритой роже, вложив в этот удар всю свою боль и ненависть. Неплохой, кстати, получился удар. Этот крепкий, спортивный мужик едва устоял на ногах. Кажется, она ему что-то разбила...

 Они били её ногами вчетвером, валяя в сугробах. К счастью, она довольно быстро потеряла сознание и не помнит весь этот ужас. Лицо превратилось в сплошной кровавый синяк, несколько рёбер было сломано. Конечно, никто не посмел вступиться. Даже, когда те, натешившись, убрались, её лежащую  без сознания в сугробе на морозе молча быстро обходили, трусливо отводя глаза.

Мужичёк лет 50-ти, в телогрейке, торговавший всякой хозяйственной мелочью и инструментом у входа на рынок поднял её, отряхнул, молча посадил в свою ржавую "копейку".
- Куда тебе?
С трудом разлепив запекшийся в крови рот, она сказала, куда. Она плохо помнила, как ехала, потом помнит, как этот дядька осторожно помог ей вылезти из машины и почти волоком дотащил до квартиры. Открыла мать. Начался переполох. Отец, Димка... Она помнит всё, как в тумане. Её раздели, уложили в постель. Мать рыдала в голос, Димка плакал. Дальше она ничего не помнит. Следующие дня три как-то стёрлись в пямяти. А мужичёк тем временем молча уехал. Она даже не спросила, как его зовут. Мать, было, спохватилась, денег ему дать, а его уже нет. Спасибо ему, безвестному.

Неделю она пролежала. На лбу с тех пор остался шрам. Только, благодаря своему старенькому тулупчику, отделалась она довольно легко. Кроме рёбер, всё было цело, нос и зубы тоже чудом уцелели. Через несколько дней мать нашла в её кармане забытую мятую 100-долларовую бумажку.
- Убери её, мама, выброси!
- Зачем, дочка? Это ни при чём, ни к чему. Им, сволочам, потом отольётся!

Мать её лечила, поила травками. Димка, молчаливый, серьёзный, был рядом, прижимался к ней, делая уроки. Могли, ведь убить, думала она с ужасом, как он тогда без меня, сынок..., маленький мой. Нет, больше никакой Москвы. Куда-нибудь пристроюсь в райцентре или ещё где, по окрестностям. где хоть что-то платят. Она нужна ему, её сыночку.

 Отец ходил чёрный, не зная, что сделать, как ей помочь. Она тогда, помнит, порадовалась, что деда уже нет - тот бы не спустил... Пешком, ползком бы добрался до этого Малика чёртова, до всей его банды, до Ахмата, до чёрта лысого, сам бы костьми лёг, но порешил бы их всех. Успокоился воин... Спи с миром, дедушка! Как же ты был прав тогда! Счастье твоё, что не видишь, не знаешь ты всей этой помоечной жизни, что устроили в твоей стране временщики, жалкие людишки. ...

- Евгеньевна! Куда пироги-то?
Пришла Танька, голосистая, скандальная, но отзывчивая, добрая, своя. Поварихой работает на базе. Поросят держит, значит, кормит их с кухни. Пироги у неё - чудо, аромат заполнил всю квартирку.
- Спасибо, Танюша, милая, присядь чуть, забегалась, чай.
- Ой, побегу домой, Евгеньевна, мой-то, чёрт, домой на обед приехал, уже, небось, заначку полез искать!

... Спасибо дяде Лёне, директору базы, Царствие ему Небесное, не отказал тогда, взял на работу. Посудомойщицей, уборщицей, поварихой, официанткой, кем она там не была! Да и по окрестностям, в разных местах, где только не переработала потом! Надо было выкручиваться, растить сына.

Папа переживал, видя, как она мыкается, однако, ему удалось опять их удивить. Он нашёл покупателей на дедушкину избушку. Москвичи искали себе дачку. Домик с садиком им приглянулся. Сразу купили. Впервые появилась у них кубышка с долларами, запасец прочности.

- Надо бы деньги на книжку, что ли, положить, а то украдут ещё, да и процент бы капал.
- Мама, милая, неужели ты не помнишь, что стало с вкладами в сберкассе?
- Доча, я устарела, видать, дура дурой в этих делах, а кто что говорит, и ,что делать, не разберу. Ладно, мы посоветоваемся с отцом, подумаем.

 Жаль, что закружилась она тогда в делах, в работе, не взяла дело в свои руки. Вскоре отец куда-то неожиданно собрался, сказал, что поедет в Москву. Приехал вечером, аж светится.
- Ты чего, Жень? - мать, однако, заподозрила неладное.
- Хорошо всё, милые мои, всё отлично! Деньги я, вроде как, пристроил надёжно, и, главное, доход нам будет с них хороший поступать.
Оказалось, отец ездил в Москву, поддавшись на красивую рекламу, вложил все деньги в некий фонд "Гермес".
- Папа! Гермес - это бог обмана у греков.
- Да?... Нет, не может быть. Там у них всё серьёзно, офис такой огромный, охрана, всё сияет. Бумаги дали, векселя, смотри, на спецбланках.

Конечно, не прошло и двух месяцев, как это "Гермес" накрылся медным тазом вместе со всеми их деньгами. Бедный папа! Он как-то погрустнел и сморщился сразу, что ли
- Бог меня, дурака, наказал за жадность. Прекрасно ведь знаю, с детдома ещё, что даром ничего не даётся. Всего добиваться можно и нужно только трудом!

Бог с ними, с деньгами, его, папу было до смерти жаль, как он переживал, добрый, простой человек, зачем он вообще во всё это полез! Зачем она не остановила их тогда! Может быть, папа пожил бы дольше. С тех пор стал он жаловаться на сердце. Через полтора года он умер от инфаркта. ...

Надо было уже накрывать стол. Зинка бегала по квартире со скатертями, с посудой. Суета отвлекла её на время от мыслей. Раза два, поднявшись на второй этаж, она присела - одышка.
- Маша, тебе обязательно надо к врачу сходить!
- Зина, к кардиологу очередь на три месяца расписана, раньше помрёшь.
- О себе надо заботиться, а не неизвестно о ком! Хоть к терапевту сходи, выпишут лекарства какие, нельзя же так!
- Брось, Зина! Хорошо, договорюсь, вот с Сашкой, свозит меня в поликлинику.

... Да, они тогда, вот, с Шурой тоже таскали отца по врачам. И ведь, что удивительно, развал был тогда всего жуткий, а врачи работали. Работали за копейки в государственных больницах. Сейчас только за деньги к специалисту нормальному попадёшь, да и к нормальному ли? Как говорил ещё лет пять назад покойный Сергей Егорыч, бывший зав. отделения терапии районной, не осталось почти врачей, одни менеджеры.

Не спасли они папу, нет, тот всё отшучивался до последнего, а потом тихо покинул их во сне.

Так остались они втроём, две женщины и мальчишка.
Мать сразу как-то постарела. Говорила:
- Будто рухнула стена, которая огораживала нашу жизнь.
Вскоре ей отчётливо стало понятно, что теперь она, Мария, за старшую в семье и в жизни. Осознать и принять это было непросто, но пришлось.

Димке было тогда 10 лет. Как в эту пору мальчику нужен отец! Она прекрасно это понимала. Случались у неё отношения с мужчинами - она всё ещё была довольно привлекательна, но ни в одном из них не увидела она отца для своего сына. Так и пришлось ей быть ему и матерью, и, в какой-то степени, отцом. Теперь, оглядываясь назад, она может, имеет право, сказать самой себе, что - да, она всё-таки смогла вырастить МУЖЧИНУ.

Боже! Как было страшно порой совершать какие-то поступки, к которым она была совсем не готова.

... Диме было 15, когда он вляпался в эту грязную историю. Как-то не уследила, упустила она. Стал он с дружками из класса баловаться травкой. Это довольно быстро привело к тому, что его взяли в оборот торговцы этой дрянью. Где-то его специально подставили, сделали так, что он им стал должен, потом стали запугивать и пошло-поехало. Она заподозрила неладное, когда заметила, что стали пропадать деньги. Она так испугалась этого, что у неё всё похолодело внутри. Беспомощно села на кухне на табуретку и молча плакала, чтобы не испугать мать. Потом заставила себя остановиться, взять себя в руки. Да, с парнем явно что-то не ладно, она же не слепая. Во что-то он влез, и она должна его спасти, пока не поздно, больше некому.

Ей не составило труда поймать этого дурачка на месте преступления, когда он попытался вытянуть в очередной раз деньги из специально "забытого" на столе кошелька. Остальное было делом техники - за полчаса она вытянула из него всё.

Потом она пришла туда. Собственно, ни от кого из местных не было секретом, где обычно тусуется компания мелких уголовников, всяких там "смотрящих", "братков", наркодиллеров, "ходивших" под местными "авторитетами" и покрываемых продажными ментами, вкупе с чиновниками. Ей было жутко страшно, но она была безупречно одета (одолжила у подруги деловой костюм) и накрашена. Она нашла мерзавца, "курировавшего" её сына. Среди сигаретного дыма и оглушительного музона, она подошла и подозвала его. Десяток ухмыляющихся харь уставились на неё, но что-то было в ней, заставившее этого урода встать и выйти с ней на крыльцо.

Она не помнит тех слов, что сказала ему. Помнит только, как постепенно вытягивалась и серьёзнела эта наглая харя. Может быть, он что-то и недопонял, но, совершенно точно, поверил, что эта тётка опасна, и она будет переть до конца. Окончив речь, она заставила его посмотреть себе в глаза. Она знала, что тогда там было написано одно слово - СМЕРТЬ. Она увидела, он понял и испугался. После этого она молча развернулась и ушла, оставив этого "грозу района" стоять на крыльце с потухшей сигаретой во рту. По дороге домой её начало трясти. Еле доползла она тогда до дому. Она плакала и тряслась, сидя на кухне. Дима ползал перед ней на коленях, прося прощения.

Да, это был хороший урок. После этого он стал взрослеть и взялся, наконец, как следует за учёбу. ...

Она сидела за столом, а вокруг потихоньку подтягивался народ - всё её давние знакомые и друзья. Кого-то она знала с детства, кто-то приехал сюда позже, купил здесь квартиру или построился, все здесь свои - деревня. Её поздравляли, целовались с ней. Она искренне рада всем и благодарна, но где-то, в другой части своего сознания, продолжала плыть волной своей памяти.

... Двадцать лет назад отмечала юбилей мама. Ей исполнялось 70. Все знали, что это последний раз, и мама тоже. У неё был рак, и ей становилось хуже. Но она не хотела, не позволяла унывать на  свой праздник. Пришли её старые подруги, дядя Лёня играл на баяне, пели песни. Было хорошо. Потом, когда все разошлись и они её, обессилившую уложили в постель, мама сказала:
- Спасибо, доченьки, как я благодарна вам, что вы со мною.
Они долго тогда сидели с мамой, что-то говорили ей, просто держали за руку, а потом, когда мама уснула, плакали обнявшись на кухне.

А Димка тогда был в армии, да. И на похороны, через 4 месяца не смог приехать, не отпустил командир, сволочь такая...

... В последних классах он увлёкся историей. Его как-то особенно интересовала тема устройства армии царской России на рубеже веков, вплоть до революции и тема 1-й мировой войны, которая, как он тогда, бывало, возбуждённо, по-юношески рассказывал ей, мало, плохо освещена и изучена. Она слушала, не особо вникая, радуясь, что сын учится, что увлечён. Думала - вот, в институт поступит. Однако не случилось, не прошёл он по конкурсу на истфак, куда подавал документы. В другие места чего-то подзатянул, не успел подать, в общем, не получилось тогда с поступлением. Он попал в весенний призыв 2004 года. Она знала, что он сможет, выдержит, но всё равно болело за него сердце. Да мама ещё...

 Тогда она и в церковь стала ходить, правда, не задержалась, нутром почуяла - много там лжи и лицемерия. Обычно она приходила, ставила свечку у иконы богородицы, тихо стояла, молясь, как умела, некоторое время, потом уходила, чувствуя, что стало на душе как-то светлее. Так и дома стала она молиться Богородице - иконы были у них от деда с бабушкой. Поехав на свидание к Диме, привезла иконку и ему. Он не удивился, поблагодарил.

Почему она перестала молиться? Она не знает. Не стало сил, не стало радости, надежды. Она ведь всегда, каждый день молилась за него, когда он оказался на этой треклятой войне, а потом оборвалось всё внутри - пустыня, выжженое поле...

Он вернулся тогда из армии загорелый, усатый. другой. Она увидела - это мужчина. не мальчик. С тех пор он был ей опорой, а она его добрым советчиком, слушателем, другом.
 Только, вот, с учёбой в институте больше так у него и не вышло, а жаль. ...

Шумело застолье. Соседи, уже под хмельком, говорили незамысловатые, но сердечные тосты в её честь. Помянули Диму... Пляски как-то стеснялись устраивать, зато спели её любимые песни. Дети носились по двору. Как бы она хотела внука или внучку. Но, вот, не судьба, не судьба...

Она стала уставать. Извинилась, поблагодарила всех, сказала, что пойдёт приляжет. Антон, Димин товарищ, проводил её до дому.
- Тёть Маш, ты звони мне. Я для тебя всегда - пожалуйста, ладно?
- Спасибо, Антош, дорогой, спасибо, конечно!

... Он часто приходил к ним с Димой тогда , в 14-м году, когда всё это началось. Живо и горячо обсуждали они втроём происходящие события, спорили. Потом был "Дом профсоюзов" в Одессе. Она смотрела с Димой репортажи оттуда по телеку и плакала. Смотрела в телевизор на горящие города и сёла Донбаса и видела точно такие же дома, дворы, старые жигулёнки, как и в их городке, и всё это полыхало в огне войны. Это было жутко, немыслимо, но это была та новая реальность, в которой им теперь приходилось жить. Говорилось много слов разными официальными лицами, но она давно уже не верила в слова. Как-то всё затухло, затихло, но она знала - это не закончено. К концу 21 года очевидно, опять запахло войной. Потом было 22 февраля, речь Путина. Бурно начавшееся наше наступление, надежды на победу и, одновременно, боль и страх - там гибли наши ребята и мужики, при этом, быстро стало понятно, что всё идёт далеко не по плану и постепенно вырастали из черноты неразберихи 2 слова: ВРАНЬЁ и ПРЕДАТЕЛЬСТВО. Это стало очевидно в апреле, когда власти сдали хохлонацистам отвоёванные кровью и потом территории и отвели войска почти на прежние рубежи. Её сына миновала мобилизация. Тогда она благодарила про себя Бога - пронесло.

... В начале прошлого сентября, да, год назад, он сидел с ней на кухне.
 - Мама, я должен тебе сказать, я принял решение. Я решил идти добровольцем на СВО.
Всё сжалось у неё внутри, но она нашла в себе силы ответить:
- Сынок, ты взрослый мужчина. Я приму твой выбор, скажи мне только, почему?...
- Я долго думал, мама, правда, поверь! Есть две причины:
Первое - я чувствую свою мужскую обязанность встать за Родину против фашистов, как дед и его погибшие сыновья.
Второе - мама, я устал от нищеты. Я годами работаю на банк, на эту чёртову непогашенную ипотеку. Я не могу обеспечить женщину, семью, детей. Мне совестно об этом говорить, мама, но там, вроде бы платят и платят много. Прости меня!...
Она молча обняла его тогда. Нечего было говорить.

 И вот, теперь она одна. Ей то и дело звонят из каких-то банков, она не слушает, просто выключает разговор. Ей безразлично. Она получила какие-то выплаты за сына. Треть отдала племяннику и его семье, треть потратила на гуманитарку, треть раздала своим нищим соседям. Банку не заплатила ни копейки - хватит!

Веселье стихло. Соседи разошлись. Она вышла подышать на балконе. Опять стало щемитьсердце. Да, надо всё же сходить к врачу. Была тёплая ночь последнего летнего дня. Светила полная, огромная оранжевая луна. В этом странном свете всё казалось таким необычным.

 Ей стало душно. Боже, как прихватило опять сердце...Таблетки... таблетки в комнате...

Сердце вдруг отпустило. Дышать стало легче, даже, сказать, легко. Как-то всё неуловимо поменялось вокруг. Лунный свет стал почему-то серебристым и более ярким.

Вдруг кто-то постучал. Кого это ночью принесло? она подошла к двери, открыла...

Там стоял он, Дима, её сын... Серебрянный свет, проникая в комнату и прихожку, освещал его лицо и камуфляжную форму, бывшую на нём. У неё закружилась голова.

- Мама! Это я. Я пришёл. Мы теперь всегда будем вместе. Он обнял её, тёплый, живой, настоящий. Она уткнулась ему в грудь и плакала, плакала, плакала... Слёзы лились, и вместе с ними выходила какая-то липкая чернота, которая облепила её душу с тех пор, да нет, нет, гораздо раньше...

- Мамочка! Пойдём со мной, нас ждут.
- Кто, сынок?
- Пойдём, моя милая, прошу тебя!

Они спустились во двор. На улице, за калиткой, в серебряных струях лунного света стояла коляска с запряжённой тройкой серых, в яблоко, лошадей. Это было какое-то чудо, точнее - продолжение чуда, ведь, вот, он рядом с ней, её Дима.

Дверца коляски открылась и ей навстречу быстро, молодцевато сошли двое военных.
- Позволь представить тебе, мама, мои друзья.
На них была какая-то странная форма - на одном сапоги, дымчатые галифе и китель с большими погонами, с тремя георгиевскими крестами на нём, фуражка  - с пышными усами, лет за 40 - он вытянулся перед ней и взял под козырёк.
- Честь имею, сударыня, штабс-капитан Самойлов Сидор Капитоныч.

Рядом вытянулся высокий, вихрастый брюнет, лет 30-ти, папахе, бурке и штанах с лампасами, тоже в высоких сапогах, из-под бурки также был виден георгиевский крест.
- К Вашим услугам, сударыня, есаул лейб-гвардии Черницын Тимофей Егорыч!

- Мама, не удивляйся, они тоже погибли за Родину

Погибли... За Родину... Так, вот оно, в чём дело! Ну, да не важно, главное - он рядом с ней.

На облучке, спиной к ним, сидел старый солдат в пилотке на седой голове, гимнастёрке времён войны и курил цыгарку.
- Прошу меня простить, сударыня, слегка поклонился штабс-капитан и подошёл к возчику.
- Ну, что же ты, Акимыч?

Она тут же узнала его.
- Деда! Деда, милый!
Она бросилась к нему. Боже, это же он! Его большие, тёплые руки вновь обнимают её, словно крылья... Надо же, на нём те самые старые, застиранные до белизны солдатские галифе, которые она помнит ещё по своему детству и юности. Он так и носил их, пока не стали расползаться от ветхости. Гимнстёрка на нём тоже старенькая, но она её не помнит, видно пришла в негодность ещё до неё. На этой старенькой гимнастёрке яркой звездой красовался орден Славы, с такой же георгиевской лентой, как и у представившихся ей офицеров, тот самый, хранимый ими, как святыня, как память о деде. Тут она увидела и на сыне, на его камуфляжной форме, георгиевский крест. Он был одним из них, был принят в общество этих достойных воинов. С радостной гордостью осознала она это. Всё плыло перед глазами от слёз.

- Ну что ты, Маша, рыбонька моя, будя, милая, будя! Мы теперя все вместе будем, все вместечке. Поедем, Манечка, наши все ждут тебя, и Он ждёт.
- Но я ведь Его совсем не знаю, деда!
- Зато Он знает тебя и любит, поверь.
- Верю, деда!
- Ну, вот, и добро! Давай, Дмитрий и вы, робяты, устраивайте даму, как положено, и покатим, с Богом, с ветерком!
- Прошу, сударыня, позвольте Вам помочь!

Господи, хоть бы раз в жизни к ней кто-нибудь так обращался, как эти двое офицеров за последние пять минут(?)! Впрочем, она не понимала,  совершенно, как считать время в этом мире, да и не очень хотела об этом думать. Счастье и любовь переполняли её.
Тройка покатила по ухабам дороги их посёлка.

"Эх, ремонт дороги-то не успела я пробить, жаль!"

В серебристом свете луны на дороге стоял человек. Это был Мишка.
- Постой, Акимыч. Штабс-капитан положил деду руку на плечо.
Дед натянул поводья, тройка остановилась, возле обомлевшего Мишки.
- Совестно Вам, господин полковник! Вы всё-таки тоже русский офицер!
- Миша! Кланяйся Вере!

Тройка тронулась и, как показалось Михаилу, постепенно удаляясь, поднялась в небо и исчезла в серебристых лучах луны.

Он закрыл глаза. Когда он открыл их, всё было по-прежнему: Огромная оранжевая луна освещала разбитую дорогу их посёлка.

"Господин полковник... русский офицер... Мария..."

Да, он был полковником. Об этом никто не знал, да и сам он давно всё забыл в пьяном угаре. Он был полковником армии Туркменистана. Чудно. Ему тогда было чуть за 20, только из училища. Но в армии этой новой страны катастрофически тогда не хватало хоть сколько-то образованных и вообще грамотных людей. Русские военные, оставшиеся там, неизмеримо быстро росли в званиях. Потом, когда русские мало-мальски обучили местных, они стали не ко двору, и, так или иначе, им дали понять, что им тут не рады. Так Михаил, родившийся и выросший в Ашхабаде, оказался ни с чем с женой и маленькой дочкой в России, где их тоже никто не ждал. Потом жена стала ему изменять, он ушёл от неё, оставив ей квартиру. Сам стал бичевать и пить. Подобрала его на улице Верка. Так они и мыкаются вместе.

Господи! Во что я превратился! Кто это? Что это было? Они ко мне обратились, как к человеку... Русский офицер... Да! Он офицер, и он должен, обязан вновь стать человеком! У него есть Вера. Он ей нужен.

... Наутро её нашли на балконе мёртвой, сидящей в кресле, с распахнутыми в небо глазами...

- Царство Небесное нашей Марии!
- Да, не видать нам теперь точно дороги в посёлке.
- Ты слыхала? Алкаш-то этот, Мишка, допился до "белочки", говорит, будто Мария наша  на тройке улетела.
- Во, дурак-то, пьяный!


29.09.2024г.