Пункт Приёма Нерентабельных Эмоций

В нашем городе открылось новое учреждение. Без помпы, без красных ленточек. Просто однажды на сером здании бывшего НИИ «Резинотехизделие» появилась скромная, но увесистая латунная табличка: «ГПНЭ — Государственное Предприятие «Нерентабельные Эмоции». Пункт приёма». Народ поначалу недоумевал. Что за эмоции такие? Неужто тоску и осеннюю хандру можно будет сдать, как макулатуру, и получить талон на усиленное питание?

Правда оказалась куда прозаичнее и страшнее. ГПНЭ принимало на утилизацию совесть.

Вы не ослышались. Именно её. Оказалось, совесть — это не абстрактное понятие, а вполне материальный, хотя и крайне деликатный, орган. Она жила где-то в районе солнечного сплетения, выглядела как маленький, теплый, пушистый комочек, похожий на лемура с огромными, печальными глазами. Она никак не влияла на пищеварение или давление, но обладала одним неприятным свойством: когда её хозяин собирался совершить какую-нибудь гадость, она начинала тихонько дрожать и издавать тонкий, укоризненный писк.

Раньше с этим как-то мирились. Писк глушили алкоголем, заглушали громкой музыкой или просто игнорировали, ссылаясь на нервы. Но настали новые времена. Времена эффективности, гибкости и стратегического партнерства с реальностью. И тихий писк совести стал не просто помехой. Он стал неконкурентным преимуществом.

Первым я заметил профессора филологии, Аркадия Львовича. Человек-глыба, эталон порядочности. В девяностые он с кафедры клеймил конъюнктурщиков, а его статьи о «нравственном императиве в прозе Трифонова» мы заучивали наизусть. И вот я увидел его выходящим из дверей ГПНЭ. Он был бледен, но на лице его блуждала какая-то облегченная улыбка, как у человека, только что избавившегося от хронического зубного камня.

Через неделю в главной государственной газете вышла его статья-разгром под заголовком: «О диалектической необходимости пересмотра устаревших гуманистических парадигм». В статье Аркадий Львович виртуозно доказывал, что Трифонов на самом деле писал о вреде рефлексии для построения сильного государства. За статью он получил грант, новую должность и уважение в высоких кабинетах.

Я не выдержал и подкараулил его у университета.
— Аркадий Львович, как же так? Ваша статья… это же…
Он посмотрел на меня новыми, спокойными, чуть маслянистыми глазами. В них больше не было той тревожной глубины.
— Молодой человек, — сказал он покровительственно, — вы мыслите категориями прошлого века. Совесть — это атавизм, рудимент эпохи нестабильности. Она мешает трезво оценивать ситуацию. Моя… э-э-э… бывшая, например, начинала пищать каждый раз, когда я пытался написать слово «целесообразность». Это непродуктивно. Я просто сдал её на временное хранение. Для её же блага. Там тепло, трехразовое питание. А я могу спокойно работать на благо общества.

Я заглянул в тот «пункт приёма». Внутри было тихо, пахло хлоркой и безнадегой. За стойкой сидела женщина с лицом, будто написанным по форме №17-У. Вдоль стен стояли клетки, как в зоомагазине. В клетках сидели они. Совести. Маленькие, пушистые, с огромными глазами, полными вселенской тоски. У каждой на клетке была бирка. «Совесть Рокера К., бывш.». «Совесть Врача Р., бывш.». «Совесть Журналиста С., бывш.».

Они не пищали. Они просто тихо сидели и смотрели в пустоту. Некоторые подрагивали, видимо, по старой памяти реагируя на гадости, которые их бывшие хозяева творили уже без них.

Процесс сдачи был прост до гениальности. Человек заходил в специальную кабинку. Оттуда раздавался короткий вскрик (видимо, в момент извлечения), и через минуту он выходил — посвежевший, с ясным взором и легкой походкой. А сотрудница в белом халате выносила из кабинки очередной дрожащий комочек и несла его в клетку.

Город преобразился.
Знакомый инди-рокер, раньше певший про «прогнивший режим» на кухнях, вдруг выпустил клип, где он в косоворотке на фоне берез пел про величие нефтегазовой отрасли. Его лицо, раньше выражавшее экзистенциальные муки, теперь сияло сытым восторгом.

Известная правозащитница, ярая борцунья с незаконными застройками, лично перерезала ленточку на открытии нового элитного ЖК, построенного на месте детского сквера. В интервью она говорила о «важности компромиссов ради развития мегаполиса».

Даже мой сосед, дядя Коля, всю жизнь проработавший честным слесарем в ЖЭКе, вдруг начал ездить на новеньком «китайце». Он перестал ругать начальство и начал брать деньги за замену прокладок, которые раньше менял за «спасибо». Когда я спросил его, не мучает ли его что-то, он подмигнул:
— А чего мучиться-то? Я свой «мучитель» на передержку отдал. Сказали, если что, можно будет забрать. Но, знаешь, так легко стало жить! Никакого писка в груди. Только приятная пустота и шелест купюр.

Я сидел дома и смотрел на этот новый, дивный мир. Мир эффективных, целесообразных, успешных людей с приятной пустотой внутри. Они улыбались с экранов, поучали с трибун, обгоняли меня на дорогах.

Ночью я проснулся от знакомого ощущения. Где-то под ребрами что-то зашевелилось и тихонько, укоризненно пискнуло. Я вспомнил, что сегодня на работе промолчал, когда начальник нес откровенную чушь, боясь ему перечить.
Я погладил себя по солнечному сплетению. Писк прекратился, комочек заурчал, как котенок.

В этом новом мире порядочность, кажется, стала роскошью. А моя маленькая, нерентабельная, пищащая совесть — последним домашним питомцем класса «люкс». И я не был уверен, смогу ли я позволить себе содержать ее и дальше. Или это просто вопрос времени, когда и я найду дорогу к серому зданию с латунной табличкой?