Дар. День третий

— Убери руки! — Сервия легонько стукает меня расческой по пальцам. —  Твоя мать приказала сделать именно эту прическу, поэтому смирись и сиди спокойно!
Она быстро и ловко забирает волосы наверх, оставляя шею открытой и закрепляет жемчужными шпильками.
Я недовольно морщу лицо, когда холодный металл касается кожи головы.
— В следующий раз уложу волосы по твоему вкусу. Не надувайся как морской ёж, Дия, я скоро закончу.
Я невольно улыбаюсь.
Только няне позволено называть меня  глупым детским именем.
— Так, приподними подбородок. Не вскинь к потолку, а чуть-чуть! Немного сурьмы не помешает, а глаза будут выглядеть загадочными, ещё капельку охры на губы и щеки.
— Постой, — я удерживаю Сервию за руку. — Зачем мать хочет отвести меня в храм Минервы?
— Поговорить с жрицей о твоих снах, — Сервия аккуратно наносит мне румяна. Её тёмные глаза смеются. — Она боится, что поцелуи с Марком приведут вас в постель и твой дар предвидения исчезнет.
Краска заливает мне лицо и уши.
— Жаль, раньше не знала об этом, — бормочу я.


Храм Минервы на Авентине не мое любимое место в Риме, но после жарких шумных улиц города приятно очутиться почти в полной тишине и прохладе.
Жрица приближается к нам.
Бесшумно двигаясь, она, кажется, не касается  каменных плит ступнями, обутыми в сандалии с высокой шнуровкой.
В простой одежде, без украшений она все равно выглядит красавицей.
Зная, что служительницы  Минервы девственны, как богиня и затворницы, как весталки, я гадаю, сожалела ли она хоть раз о своём выборе?
— Значит ты — Клаудия? — звучит мягкий бархатный голос.
Синие миндалевидные глаза с большими чёрными зрачками, кажется, прожигают  насквозь и у меня пересыхает во рту.
— Не стой как мраморная глыба, — шипит на ухо мать и дергает меня за руку.
Я упрямо сжимаю челюсти.
Жрица прячет улыбку.
— Сколько тебе лет?
— В Матроналии исполнится пятнадцать.
— Но она ещё не тронута, — вставляет мать.
Я вспыхиваю, но слово, данное отцу удерживает меня на месте, а рот — на замке.

— Я наслышана о тебе, — жрица протягивает ч;рный в красных прожилках, размером с яйцо камень. — Это поможет сейчас проявить дар.
Чувствуя холодок в груди я поворачиваюсь к статуе Минервы и мысленно прошу богиню о помощи.
У  подножия — худенькая невысокая девушка,  немногим старше меня,  горячо и неразборчиво шепчет что-то. В сравнении с мраморной статуей, она кажется совсем маленькой.

Пальцы вдруг начинает покалывать.
Во рту появляется горьковатый
привкус.
Тёмные тени, напоминающие духов из моих снов, сменяют друг друга и, наконец,
я вижу, как женские руки в кольцах открывают шкатулку и маленький, финикийского стекла, флакончик наклоняется над серебряной чашей.

— Ты отравила мужа, —  я говорю негромко, но мой голос, кажется,  заполняет каждый уголок храма.
Девушка вздрагивает и поворачивается, серые глаза испуганно расширяются, щеки вспыхивают румянцем.
— Ты держишь аконит в шкатулке с жемчугом.
Я судорожно сглатываю ком в горле.
Благовония, которые поначалу казались приятными, внезапно приобретают запах гнили.
— Только что его нашел и выпил твой маленький сын.
Незнакомка замирает с открытым ртом.
Лицо становится похожим на актёрскую маску безумия.
Зажмуриваясь, я слышу быстро удаляющийся стук сандалий по каменным плитам.
Жрица забирает камень и я медленно выдыхаю, пытаясь унять сердцебиение,  изо всех сил стараясь не выказать своих чувств.

 — Да, способности есть, но ты пока плохо умеешь управлять ими. — говорит жрица. — Когда ты останешься...
— Останусь? — перебиваю я. — Для чего?
— Стать провидицей в храме Минервы. Разве не за этим ты пришла?
— Нет.
— Клаудия!
Летит мне вслед голос матери.
Она догоняет меня на улице.
— Как ты посмела уйти?!
Прохожие оборачиваются и она выпускает мою руку, на коже остаются белые следы от пальцев.
— Я не знала, что ты хочешь оставить меня там навсегда! Да я лучше предложу себя Марку, чем...
Мать даёт мне пощечину.



— Мало того, что опозорила меня, еще и убежала! Селена и та ведёт себя взрослее!
Голос матери звенит от гнева.
— Возможно — это не её путь, Сервилия и не кричи так, рабы услышат.
Мать замолкает.
Отец чуть помолчав, говорит:
— Ты знаешь, Люциус мне сказал, что двоих из сената, которых я хорошо знал и уважал, казнили за измену. Доказательств не было никаких, только выступления обвинителей.

Я мысленно возношу молитву домашним богам, радуясь, что отец уже не в сенате.

— Госпожа, — звучит мелодичный голос Психеи, —  принесли ткани из лавки.
Я замираю, когда мать проходит мимо.
Тонкие браслеты на её руках серебристо звенят.
Запах сандаловых духов шлейфом летит за ней.

— Децим, — раздаётся голос отца. — Принеси холодной воды и гранатовый сок для Клаудии. Ты ведь такой любишь? Да, Клаудия?
Я, глупо улыбаясь, выхожу из-за занавеси.
По моим ощущениям лицо пылает жарче, чем небольшая жаровня в углу.
— Как ты узнал, что я здесь?
— Ну, возможно, дар есть не только у тебя ... — начинает он с серьёзным видом, но тут же насмешливо фыркает. — Видела бы ты свое лицо! Но все просто.
Я поворачиваюсь за его рукой и понимаю, как по-детски смешно выглядела, полагая, что меня не видно.
— Я не хотела подслушивать.
— Что с тобой такое? Убегаешь, дерзишь. Твое поведение начинает дорого мне обходится.
Я вопросительно хмурю брови.
Отец чуть заметно улыбается.
— Мать скупила почти всю лавку тканей, чтобы успокоиться после твоей выходки.
Я делаю большой глоток сока.
— Я не буду провидицей в храме.
— Но женой Марка, или... кем ты ещё там собиралась ему стать, тоже не будешь. Поняла меня?
 Голос отца звучит спокойно как и всегда, но у меня и мысли не возникает ослушаться.
И дело вовсе не в страхе перед его гневом.
— Вчера Гай спрашивал про тебя. Он сын всадника и у него все в меру: и амбиций и здравого смысла.
 
Я опускаю глаза.
Элия без ума от Гая.
Мне он кажется милым, симпатичным, но ужасно скучным!
Общение с ним, как прогулка в паланкине —  однообразна и предсказуема.
Вспомнив, как два дня назад мы летели за городом на колеснице Марка, я незаметно вздыхаю.

Отец встаёт и начинает ходить по таблинуму, сцепив руки за спиной. На загорелой коже виднеются тонкие белые линии —  шрамы от старых боев.
— Я отношусь к Марку как к сыну, но он, как большинство молодых римлян. Они словно ставят целью найти все запретные грани и переступить их одну за другой, не думая о последствиях, вместо того, чтобы выполнять долг перед семьёй и Римом.
— Я знаю, Марк должен выгодно жениться, — начинаю я.
— Обязан, — поправляет отец и, наконец, останавливается. — Лишь в этом случае  Люций получит поддержку необходимых людей в сенате, чтобы приняли закон ужесточающий права евреев.
На мой вопросительный взгляд, отец  усмехается одной стороной рта и потирает гладкую бритую щеку.
— У него свой счёт к ним.
В отполированном металле широкого браслета отражается оранжевый огонек светильника. Сколько себя помню, этот браслет неизменно был на его запястье.

 Пальцы вдруг, как утром, начинает покалывать.
Я чувствую во рту металлический привкус и передо мной встают стены огромного храма. Они кажутся ослепительно белыми на фоне предгрозового неба.
 Вопли людей, крики животных сливаются в один ужасающий гул.
На ступенях — группа жрецов в необычных бело - голубых одеждах.
— Как вы смели вводить военное положение в храме! — чёрная борода одного из них трясется от гнева. — И после этого требуете лояльности к Риму?!
— Кровь за кровь, Ханнан, — бросает Люций и вытирает лезвие кинжала, зажав его между двух пальцев. Кровь тяжелыми каплями падает ему под ноги. — Кажется, так написано в вашей Книге?

За его спиной из-под тел убитых в разные стороны разбегаются красные тонкие ручейки, словно кто-то рисует на мраморном полу храма ветви дерева.
Молнии расчерчивают небо и Люций по-волчьи ухмыляется.
— Юпитер согласен со мной. Боги всегда были и будут на стороне Рима.


Пустая чаша выскальзывает из моих рук, я вздрагиваю от её удара об пол и прихожу в себя.
—  Клаудия?
— Отец Марка. Его чуть не убили. Там, на ступенях храма. 
Я ставлю чашу на стол, стараясь, чтобы отец не заметил, что у меня дрожат руки.
— Ты спас ему жизнь, я не знала.
— Да. Он командовал гарнизоном. Зелоты появились  внезапно, но ..  Неужели, теперь не только сны?
Он вдруг начинает кашлять и я в тревоге бросаюсь к нему.
Он делает глоток воды и машет рукой.
— Все в порядке. Давай пройдемся.

Мы выходим в сад и идем по засыпанной мелким гравием дорожке.
Я стараюсь делать шаги меньше, чтобы отец не начал задыхаться, то и дело прислушиваясь к его дыханию. Заметив это, он, улыбнувшись, обнимает меня за плечи и притягивает к себе.

Я вспоминаю как в детстве,  проснувшись,  рыдала, увидев во сне очередной кошмар и никто не мог меня успокоить, он, закутав меня в старый военный плащ, носил на руках под апельсиновыми деревьями и рассказывал про звезды, луну и ночной ветер, и я ничего и никого не боялась рядом с ним.
Кажется, что с той поры прошла целая жизнь...

Солнце садится, тени становятся длиннее.
Слуги зажигают светильники на стенах дома.

От горящего масла исходит мягкий желтоватый свет. Мотыльки и мошки кружатся вокруг него, и, глядя на них, я начинаю рассказывать о провидице, Юстине и храме.
— Мне казалось, если знать, что правда, а что ложь, всё станет просто и легко, но я ошиблась...
Я закрываю глаза и слезы обжигают их под веками. — Так еще страшнее..
Отец берёт мои руки в свои теплые ладони.
— Малышка, если бы я мог забрать твои кошмары, и этим избавить от страха –  не думал бы ни мгновения.
Он крепко обнимает меня, а я, как в детстве плачу, уткнувшись в его плечо.