Мельник

На речке Угрюмой, где вода черная да густая, словно деготь, стояла старая мельница. Покосившаяся и поскрипывающая на ветру. Мужики окольные шептались: не муку мелет старый Савелий, мельник тот, а совесть людскую тяжелую. Тайком, по ночам, подъезжали к нему телеги, подходили пешие. Несли с собой незримые мешки, тугие от греха. Кто украл, кто солгал под присягой, кто душу согнул изменой.

Савелий, костлявый старик, с лицом, вырубленным будто из корня, жил в мельничной избушке один. Глубоко сидевшие глаза, смотрели всегда куда-то внутрь или сквозь. Прошлое его было темным лесом – не ходи туда. Принимал он всех.

Федька-конюх из Заречья просадил в заклад серьги покойной матери.

«Знаю, — говорит Савелий скрипучим голосом. — И жернов знает. Плата?». Федька протягивает свой расшитый кисет.

«Клади на стол. Шепчи в жернов. Пока вода в ушах не кончится».

Федька приник к холодному камню, зашептал. Савелий встал к рычагу. Двинул. Жернова заскрежетали, завыли. Шум воды под полом поднялся, слился в один гулкий рев. Казалось – не вода, а стоны лезут из-под земли.

Через час Федька вышел. Лицо мокрое – то ли от пота, то ли от речной сырости, то ли от слёз. Но плечи расправил. Словно пудовый камень скинул.

«Неси, — проскрипел Савелий. — Камень-то он легкий. А грех – тяжелее. Не навалится снова, коли сам не полезешь в трясину».

Заходил сторож сельский, изъеденный совестью за лжесвидетельство, – его шепот утонул в шуме воды, а на столе остался крепкий охотничий нож в ножнах. Баба рыжая – Анисья приходила, выкладывала грех измены. Отдала белый пуховый платок, единственную красу свою, и ушла, будто легче на пуд стало. Савелий не судил. Принимал.

Так и шли. Кто с воровством, кто с предательством. Каждый со своим грехом. Савелий брал плату: не деньги – память. Трубку, фотокарточку, прядь седых волос в медальоне. Брал и крутил рычаг. Жернова мололи. А вода в Угрюмой подвывала, унося шёпот в тёмные омуты. Люди уходили, расправив плечи. А в Савелии, в его согнутой спине, в глазах, ушедших еще глубже, оседала эта чернота.

До той самой ночи. 

Луна пряталась за тучи, когда к мельнице подошла фигура. Женская. Постучала не в дверь, а в косяк – еле слышно. 

Савелий открыл. Перед ним – Дуняша. Из дальнего выселка. Совсем молодая ещё, а вид – будто всю жизнь на каторге отбыла. Лицо землистое, глаза огромные, пустые, как провалы в заброшенном колодце. Руки тряслись, бессознательно обхватывая пустое место под грудью – недавно родила, да младенец не выжил. Так в деревне говорили. Плакала мало, больше молчала. Муж, парень ядреный, с горя запил. Стояла она на пороге мельницы, не смея войти. Савелий, греясь у печи, взглянул – и камень сжался у него внутри. Мешок у нее был такой же невидимый, но самый тяжкий из всех, что он знал. От него веяло ледяным ужасом и сыростью могильной.

— Заходи, — хрипло бросил Савелий. — Не стой на ветру.

Она вошла, шатаясь. Молчала. Только губы синие подрагивали.

— Несёшь? — спросил Савелий, кивнув на пустоту перед ней.

Дуняша кивнула. Глаза её, наконец, встретились с его взглядом – и в них плавала такая бездна вины и отчаяния, что даже Савелий, видавший всякое, едва не отшатнулся.

— Сказывай жернову, – указал он на холодные камни. — Пока вода шумит. Плата... что принесла?

Дуняша медленно, будто через силу, полезла за пазуху. Вынула маленький бумажный венчик. Тот самый, что над люлькой висел. Чистенький еще. Рука её дёрнулась, будто хотела швырнуть его в огонь, но сжала в кулаке и положила на стол. Плата.

Подошла к жерновам. Склонилась к шершавому камню. Шёпот её был тише паутины, но Савелий, стоявший у рычага, уловил. Уловил каждое страшное слово.

«Задремала... На печи... Свернулась... А он... под бочком... Придавила... Проснулась – холодный... Синеватый...»

Савелий стиснул челюсти. Взялся за рычаг обеими руками. Вода внизу гудела, как всегда. Он уперся ногами в скользкие доски, напряг жилистые руки, толкнул изо всех сил.

Колесо не дрогнуло.

Стояло. Неподвижно. Будто вмёрзло в чёрную гладь Угрюмой. Шум воды стих, сменился зловещей, давящей тишиной. Даже огонь в печи съёжился, потускнел.

Дуня подняла лицо. «Чего?..» 

Савелий стоял у рычага.

— Не идёт, — проскрипел он. 

— Чего не идёт?— в голосе Дуни ледяная паника. 

— Жернов... Не берёт твой грех.

Сперва недоумение мелькнуло в её пустых глазах, потом – леденящее осознание. Она прошептала грех, а мельница... не взяла. Отвергла. Грех повис в воздухе, тяжёлый, ядовитый, давящий на старые балки, отравляя саму тишину. Он требовал большего.

Савелий отпустил рычаг. Выпрямился медленно, с трудом. Повернулся к Дуняше. Лицо его было страшным в мерцающем свете угасающих углей. Не гневным. Не испуганным. А бесконечно уставшим. И решительным.

– Не уходит, – прохрипел он. Голос был чужим, глухим. – Сам не уходит. Застрял.

Он шагнул к ней. Она инстинктивно отпрянула, но он взял ее за плечи – крепко, будто вбивая в землю. Руки его дрожали от усилия, но держали твёрдо.

— Надо... по-иному, — проговорил он. Глаза в темноте горели двумя угольками. — Грех твой... неподъёмный. Один жернов не осилит. Надо... двоим. Вдвоём.

Он повернул её лицом к замершему жернову, снял свой потрепанный зипун, оставшись в одной рваной рубахе. Встал рядом с ней, так близко, что она почувствовала костлявую твёрдость его плеча.

— Говори, — приказал он. Не громко. Твердо. — Говори вслух. Мне. И воде. Как было. Всё сполна.

Дуняша забилась, закачала головой. Сказать вслух? Этому старику? Миру? Это же страшнее смерти!

— Не могу! — вырвалось у нее хриплым шёпотом. — Не могу!

— МОЖЕШЬ! — рявкнул Савелий так, что стены задрожали. — Иначе сгинешь! И я с тобой! ГОВОРИ!

Его крик, его страшная решимость сломили последний заслон. Она вцепилась пальцами в холодный край жернова, будто в последнюю надежду, зажмурилась. И заговорила. Громко. Сквозь рыдания, сквозь удушье. Не шёпотом, а криком отчаяния и боли выкрикивала ту страшную ночь, свою усталость, свое нечаянное движение во сне, ледяной ужас под утро, ложь всем... Всю правду. Весь невыносимый груз.

Савелий стоял рядом. Неподвижно. Слушал. Лицо каменное. Слушал. Вбирал каждое слово, каждый стон впитывал в себя, как сухая земля – ядовитую влагу. Его спина согнулась ещё больше, будто невидимый воз навалился.

Когда Дуняша замолчала, обессиленная, в мельнице стояла гробовая тишина. Даже ветер затих. Савелий вздохнул. Звук был похож на стон старого сухого дерева. Он шагнул к рычагу. Коснулся его ладонью. Не толкнул – просто приложил руку.

Колесо дрогнуло. Сдвинулось. Сперва еле-еле, со скрежетом, будто ржавое. Потом набрало ход. Вода внизу зашумела, заклокотала, подхватила выкрикнутые слова, понесла их в чёрную даль. Шум нарастал, заполняя мельницу, смывая тягостное безмолвие.

Дуняша стояла, прислонясь к стене, вся в слезах. Но теперь это были иные слезы. Не лёд отчаяния, а огонь боли и... странного, мучительного облегчения. Как будто нарыв прорвало. Страшно, больно, но необходимо.

Савелий стоял у колеса. Не глядел на нее. Смотрел в черную воду, уносящую грех Дуняши. И часть его собственной души. Он был сед, будто припорошен пеплом. Руки мелко дрожали. Он поднял венчик – её плату. Посмотрел на него долгим, неподвижным взглядом. Потом медленно подошел к печи, где тлели угли. Бросил венчик в огонь. Бумага вспыхнула ярко-жёлтым пламенем, осветив на миг его измождённое лицо, и обратилась в горстку пепла.

— Иди, — сказал он, не оборачиваясь. Голос был глухой, безжизненный. — Иди. Теперь... притерпится. Со временем.

Дуняша, не говоря ни слова, вышла. Шла потемью, спотыкаясь. Но плечи уже не были сведены в комок. Внутри все ныло и горело, но дышать... дышать стало возможно. Грех был высказан. Вслух. Его услышали. Его унесла вода. Часть его навеки осталась в мельнице. На старике.

Савелий остался один. Шум воды теперь казался иным – глухим, усталым. Он подошёл к жернову, положил на него ладонь. Камень был холодным и чужим. Он знал: грех Дуняшин – не первый неподъемный. И не последний. Колесо крутилось. Но медленнее. Тяжелее. А у старика на душе лежал новый, чужой, страшный камень. Он принял его. Как последний мельник на реке Угрюмой, что молол не муку, а людскую совесть.