132. Новые предметы

Предыдущая глава: 131. Рыжие сожители
http://proza.ru/2025/06/20/1795


              Насколько я помню, в Целинограде было два педагогических училища: казахское и русское, в которых готовили учителей начальных классов для казахских и русских школ и воспитателей для русских детских дошкольных учреждений. На нашем курсе учились две девочки-казашки, они нормально владели русским языком, хоть и говорили с небольшим акцентом, немного стесняясь этого, хорошие девчонки — приятные и скромные.

           В группе тон задавали девушки постарше, уже поработавшие какое-то время в детских садах, они были заметно побойчее и порослее нас, вчерашних школьниц, но, в целом, атмосфера в нашей группе сложилась нормальная, рабочая, а девчонки постепенно определялись — с кем дружить, а с кем сохранять нейтральные отношения. В училище мне предстояло учиться два года, с 1974 по 1976, а потом нас должны были распределить на педагогическую работу в разные детские сады Целиноградской области.

           На мой взгляд, учиться здесь было гораздо интереснее и легче, чем в школе: мы углубленно штудировали дошкольную педагогику (то есть работу с детьми от рождения и до семи лет), детскую дошкольную литературу и выразительное чтение, развитие речи дошкольников, знакомились с основами детской музыки, пения и движения под музыку, изобразительной деятельности и физического развития. На занятиях вникали в особенности детской психологии и физиологии, изучали разнообразные педагогические методики, обеспечивающие комплексное развитие детей и обучение их необходимым навыкам и привычкам в повседневной жизни и разного рода деятельности и творчества, а также умению строить  отношения в коллективе, совершенствуя свои  коммуникативные способности, осознавали важность роли воспитателя в становлении личности ребёнка и его особую ответственность в этом деле перед обществом. В перечне преподаваемых предметов в обязательном порядке также присутствовали и История КПСС (толстенный учебник, купленный мной самостоятельно) и Основы научного коммунизма — куда уж без них!

             Наши преподаватели знакомили нас с самыми знаменитыми педагогами — и теоретиками, и практиками: некоторые имена, такие как Константин Ушинский, Антон Макаренко, В. А. Сухомлинский, я уже слышала когда-то и даже кое-что читала об этих великих учителях, а некоторые имена прозвучали для меня впервые — Ян Амос Коменский, Ян Генрих Пестолоцци, Януш Корчак и другие.
               
           Помнится, особенно впечатлила меня личность Константина Дмитриевича Ушинского, великого русского писателя, прогрессивного мыслителя, педагога, болевшего душой за подрастающие поколения Российской империи, от которых зависело будущее страны, за русскую школу, которую надлежало реформировать коренным образом, поставив обучение и воспитание на твёрдую научную педагогическую основу, опирающуюся, в свою очередь, на здравый смысл,  нравственные нормы и национальное самосознание народа, а также возвысить роль учителя на этом благородном поприще.

           Уже позже я прочитала цитату из его трудов:"...каждая школа, каждый педагог неизбежно выполняют одну из двух функций: или они готовят счастье своей стране, или несчастье». А ещё он, считая воспитание детей великим и святым делом, строго и жёстко сказал:"Преступник, убийца тот, кто берётся за воспитание, не зная его“.  И ратовал за искоренение рутинности и замшелости в педагогической работе с детьми, за необходимость пробуждения в них любознательности, пытливости, самодеятельности в лучшем смысле этого слова, за уважительное и бережное отношение к каждому ребёнку как к личности, за создание в школах тёплой семейной атмосферы, а не давящей, казённо-муштровочной.

            Вдохновлённый своими преобразовательными идеями, понимая назревшую необходимость проведения реформ в учебных заведениях России и горя желанием поскорее внедрить их в жизнь, Ушинский упорно работал и день, и ночь над своими трудами, торопясь успеть завершить их, часто уделяя сну всего лишь четыре часа в сутки. Такая напряжённая работа, а ещё более — клеветнические нападки и козни его недоброжелателей, противящихся прогрессивным переменам в учебной системе страны, окончательно подорвали  здоровье писателя. Он умер на сорок седьмом году жизни, не дожив и до пятидесяти лет, но оставил после себя яркий след в отечественной и мировой педагогике, оставил драгоценное наследие, заключённое в педагогических и литературных произведениях, в прогрессивных человеколюбивых идеях.

             Его многочисленные ученики и ученицы, коллеги и единомышленники, все мыслящие люди огромной России вспоминали Ушинского со слезами на глазах и с благодарностью в сердце в те траурные дни.

             Я почему-то почувствовала необъяснимую теплоту в душе к нему, целеустремлённому, нравственно чистому, послужившему всей своей жизнью на общее благо, хоть и покинувшему этот мир так давно — чуть более ста лет назад. И ещё мне почему-то навсегда впечаталась в сознание мысль — Ушинский умер от хронического  недосыпа, и хоть это отчасти  насторожило меня, но не отвадило от привычной полуночной активности. Позднее я уяснила для себя, что клевета и долгосрочные стрессы — тихие убийцы человека, возможно, ещё более опасные, чем просто недосып.

             Учителя наши, в основном, женщины зрелого возраста, тоже были увлечены своими предметами, и это радовало меня — они как бы заражали и нас своею страстью к изучению новых для нас тем и применению на практике полученных знаний. Когда-то они работали и сами в детских дошкольных учреждениях, имели собственный опыт работы с маленькими детьми, но потом, каждый в силу собственных обстоятельств, перешли на другого рода педагогическую деятельность — преподавание специальных наук будущим воспитателям дошкольных учреждений. К сожалению, в памяти не осталось их имён, да простят они мне эту забывчивость, помнятся только образы — когда бы знала, что буду писать воспоминания, то черканула бы в дневнике своём хоть некоторые имена.

               Одни из них (единичные случаи) были строгими и требовательными, как, например, преподаватель анатомии и детской физиологии — уже пожилая, некрасивая, сухая женщина. Она была строга не только по отношению к учёбе, но и к нашему внешнему облику. Однажды, прямо на уроке, отправила одну из девушек умываться, так как та пришла на занятия с накрашенными глазами. Девушка безропотно вышла и вернулась уже умытой.

       Меня это событие потрясло, я расценила такое действо педагога как агрессивное вмешательство в личную жизнь своей подопечной — и я, тоже накрашенная, упрямо сжала зубы в напряжении, приготовившись к противостоянию, вплоть до похода к директору училища. Но, странное дело, эта преподавательница никогда даже ни одного замечания не сделала лично мне, а, напротив, относилась уважительно.

          Другие учителя, и таких было большинство, оказались спокойными и доброжелательными людьми, приятными в общении.  Я замечала, когда между учителем и тобой возникает взаимная симпатия, то это значительно облегчает изучение его предмета и даже усиливает твоё желание освоить изучаемые темы поглубже, чтобы порадовать своего наставника.

          Так преподаватель детской литературы и выразительного чтения, интеллигентная до мозга костей, элегантная, сдержанная в проявлении эмоций, чем-то нравилась мне и всё тут: я, как губка, впитывала все знания, которыми  она делилась с нами. Учитель любила свой предмет, любила русскую литературу и даже само русское Слово любила.

            Запомнился момент, когда она сокрушалась о том, что, к сожалению, со временем  утрачиваются традиции правильного литературного произношения слов.
"Послушайте, как же это звучит музыкально! Как это произносили ещё в начале двадцатого века — мягонькый, лёгонькый или, например, скушно, булошная, прачешная! Согласитесь, ведь это звучит так красиво и даже несравнимо с современным опрощённым произношением!"
      
        Я, конечно, помалкивала, но в данном случае была не согласна с ней и про себя иронично хмыкала: это просто смех на палочке — так старомодно произносить слова, уж куда как лучше звучит: булочная, прачечная, скучно, мягонький, лёгонький.

         Мне нравились динамика и осовременивание русской речи, радовало появление в ней разного рода неологизмов, а все эти архаизмы и устаревшие правила произношения русских слов надо было, на мой взгляд, сохранять только для истории.

           Жизнь — как река, со своим течением, которое не остановить (и меня это очень даже устраивало и вдохновляло!), и она обтачивает не только людей и их характеры, наклонности, привычки, но и язык человеческий, слова, фразы, вытесняя и выбрасывая на обочину жизни всё устаревшее, отжившее, отмершее.   

             Убыстряющийся темп жизни заставляет укорачивать фразы и упрощать слова, одновременно (но необязательно) углубляя их смысл или наполняя совсем новым значением. Хотя, конечно, Эллочка-людоедка из "Двенадцати стульев" Ильфа и Петрова со своим весьма ограниченным словарным запасом совсем мной не приветствовалась.

          Все необходимые учебники по предметам нам выдали в библиотеке, кроме того, на некоторых уроках мы вели конспекты, а для занятий по ИЗО (изобразительная деятельность) нам надлежало теперь собирать бросовый материал (картонки, листья деревьев, веточки, жёлуди, шишки, засушенные цветы и прочий, как говорится, хлам), а также подкупать кое-какой вспомогательный материал — краски, альбомы, цветную бумагу, пластилин, что пока для меня было проблематично, хоть это и стоило копейки — на скромную стипендию не слишком разгуляешься.

           Несколько человек из нашей группы определили в хор училища, меня и Галку, мою новую подругу, тоже. Поэтому теперь эта повинность два раза в неделю отнимала у нас часа три нашего свободного времени (в субботу мы тоже учились). Часто мне было очень голодно, желудок сводило судорогой какой-то и нечего было бросить в него, надо было терпеть до дома.

            Иногда в училище приходила какая-то тётушка с большой алюминиевой баклагой, укрытой сверху белой тряпицей, и устраивалась возле лестницы, недалеко от входа. Внутри серой баклаги — большие горячие манты, пахнувшие умопомрачительно вкусно. Голодные девчонки летели на эти манты, как пчёлы на мёд. Я иногда покупала себе один или два манта (одна штука стоила десять или пятнадцать копеек, точно не помню теперь), в момент их проглатывала —  и теперь, как говорится, можно было с голодными равняться, продержаться до вечера. Столовой или буфета у нас в училище не было, а что-то приносить с собой на перекус я стеснялась, ну, разве что, иногда яблоко.




Продолжение: