Капли дождя

Как ни спешили они с женой, сколько, обвиняя друг друга в задержке, бесполезно ни перебранивались, ни переталкивались, в театр, конечно же, все равно опоздали. Казалось, никакого спектакля и не предвидится. Ни шелестящего людского потока, ни тоненького ручейка, даже отдельных посетителей, никакой публики. Лишь прислоненная к большой белой колонне красочная вывеска напоминала, что именно сегодня, в девятнадцать ноль-ноль, представление все-таки состоится.
Все звонки уже отзвенели. Воздушно-белый театр с музейной галереей актеров в фойе, укоризненно покачавшими седыми головами «божьими одуванчиками», притихший в приглушенном свете зрительный зал – все погрузилось в атмосферу Мельпомены, и стыдновато было ее нарушать. Но что поделаешь…
Чертыхаясь в душе, Виктор Николаевич, втянув в себя воздух, чтобы обманчиво уменьшиться, сжаться в размерах, заискивающе бормоча «извините», «простите», придерживая рукой болтающийся галстук, стал вслед за женой пробираться сквозь живую преграду. Частокол ног становился все меньше, меньше. Уже в самом конце, когда, казалось, можно было вздохнуть и облегченно усесться на законное место, Виктор Николаевич наткнулся на пару крупных породистых коленок. Их хозяйка, возрастная осанистая дама, культурно потеснившись, мельком скользнула взглядом в сторону сидящей рядом девочки лет пяти – не заденет ли тебя, деточка, бьющийся на свое место незадачливый зритель? И водворила невозмутимую голову на место.
Виктор Николаевич, пятидесяти четырех лет, невысокого роста, щупловатый, с короткой стрижкой, относился к той непонятной возрастной категории, про которую говорят: «маленькая собака – и до смерти щенок». Услышав где-то это выражение, он, похохатывая, частенько вворачивал его в ответ на несоразмерность внешнего вида и возраста.
Наверное, сработала наследственность. Его бабушка, Пелагея Никитична, никогда не думала о том, чтобы поддерживать себя в форме. Не до этого было ей, родившей пятерых детей и безвременно схоронившей беспробудно пьющего мужа. Когда была возможность, с удовольствием трескала любимое вареное сало. Причмокивая, покачивая из стороны в сторону маленькой, с аккуратно подобранными седыми волосами головкой, она при этом блаженно прикрывала глаза: «Ах, яке сало-о-о… Хоть губами ешь…»
Вредное, как долгое время считали заумные диетологи, сало не помешало бабушке прожить аж до ста пяти годков. Наверное, нейтрализатором холестерина и прочих неполезных веществ бабушке служили посты. Затяжные, особенно под Пасху, изматывающие бедную старушку, но не сдающуюся, непременно встающую трижды в день на колени перед образами, посты эти настолько очищали, укрепляли ее, что позволили весьма прилично сохраниться если не в полном здравии, то весьма с хорошим рассудком. Виктор, когда бабушке было под сто, даже делился – не с матерью и не с отцом, а именно с ней, вековой старушкой, своими любовными похождениями. И бабушка, закончившая с отличием церковноприходскую школу, пронеся через столетие хорошую память и мыслительные способности, давала Виктору весьма полезные советы. Ведь шли они не просто от «агента» противоположного пола, а были сдобрены вековой, с золотыми крупицами мудростью.
Виктор Николаевич не был лишен интереса к искусству. Выражалось это не в глубоком, до самозабвения, познавании музыки, литературы, живописи, а только в общем знакомстве, что, тем не менее, автоматически причисляло его к привлекательному образу культурного интеллигента.
Они с женой отправились в театр, чтобы выйти в своеобразный свет. Пора, пора уже было оторваться от рабочей обыденности, лицезреть запруженный красивыми женщинами (почему-то в театр ходят больше дамы именно такой категории) приглушенный мягким светом зал; с чувством собственного достоинства подняться в антракте в буфет; отстояв длинную очередь, проглотить на сытый желудок крошащийся бутербродик с просвечивающимся ломтиком синтетической колбасы; потягивая брызжущее мелкими пузырьками шампанское, с удовлетворением отметить свою причастность к этому, не такому уж и изысканному обществу.
Виктор Николаевич напрягся, стараясь получить удовлетворение от происходящего на сцене. Его радовало уже то, что спектакль отнюдь не доисторического происхождения. Ну что полезного он может почерпнуть в замшелой любовной истории восемнадцатого, скажем, века? Да, в свое время зрители с ума сходили от таких представлений, отбивая все ладошки и чуть ли не проламывая пол одобрительным топотом. Но то, что раньше казалось действительно смешным, сейчас похоже на некие ужимки, своеобразную пародию. Стандартные любовные сцены с пройдохой-слугой, обманутым богачом (так тебе и надо, чтоб не было всего слишком много!), неизменным хеппи-эндом, сколько можно?
Эй, господа режиссеры, очнитесь, на дворе уже двадцать первый век, так и хотелось крикнуть Виктору Николаевичу. Не можете ставить современное, не хотите идти на риск, подсовывая зрителям вроде как проверенные временем, на самом деле устаревшие постановки, – уйдите в сторону, дайте проявить себя молодым и талантливым. Не тем, конечно, которые, похерив законы классического жанра, творят голозадое (это еще в лучшем случае) действо, а ставят современное, отвечающее на самые жгучие, говоря казенным языком, вопросы современности.
Легкий толчок в бок жены заставил его оставить бесплодные размышления. Супруга, усиленно жестикулировала бровями, подбородком, всем лицом в его сторону.
– Смотри, смотри…
Виктор Николаевич пробежался взглядом по своему ряду. Ничего особенного.
– Твоя… – тянула супруга. – Та-а-а...
На нее уже стали оглядываться недовольные соседи. Еще немного – и зашикают как на злостную нарушительницу спокойствия.
– Кто?
– Та-ня… – отчетливо, чтобы он наконец понял, протянула по слогам жена. – Та-ня…
Память на имена и лица у Виктора Николаевича была просто отвратительной. Знакомясь, он тотчас забывал, как зовут ту или иную особу. Если у других в одно ухо влетало, а в другое вылетало, то до его сознания подобная информация даже не доходила, отсекалась на дальних подступах. Теряя нить беседы, Виктор Николаевич мучительно напрягал извилины, тщетно пытаясь воспроизвести имя нового знакомца или знакомки. Не выдержав, извинительно расшаркивался, осознавая себя в дурацком положении, просил вновь повторить.
Так же он напрочь забывал места, по которым когда-то ходил и куда ему по какой-либо причине приходилось вернуться. Только когда жена указывала на отдельные приметы, многократно напомнив, когда и при каких обстоятельствах им пришлось нечто лицезреть, в его голове что-то начинало проясняться. Нет, он не был рассеянной личностью, не страдал склерозом. Просто память его не распылялась на подобные мелочи. Виктор Николаевич на работе блистал знанием и эрудицией, ну, а в бытовой обстановке словно срабатывал некий предохранитель от ненужного его сознанию. Если же надо было что-то припомнить, подсказать, то для этого  есть жена, она неплохо справлялась со своими дополнительными обязанностями.
Так случилось и на этот раз. Если б супруга не подвела, не пробудила в его памяти некую спящую точку, он бы в жизнь не догадался, что возвышающаяся в кресле возрастная женщина – та самая Таня, с которой он в далекой юности делал свои первые шаги – хотелось, напрашивалось на язык – «в любви». Но что-то удерживало окончательно утвердиться, хотелось уточнить, вспомнить, насколько это было в действительности на самом деле. И тогда были сомнения, некая неопределенность, и вот сейчас, спустя годы, взметнулось со дна памяти, разворотило душу.
Таня… нет, не Таня, как ее теперь по отчеству,  смотрела на сцену, не отрываясь, не замечая ничего вокруг себя. Но отчего вдруг задышала часто и взволнованно, отчего скулы напряглись, а большие руки инстинктивно сжали сумочку?
Не выдержав взгляда, она повернулась в его сторону.
И пошел, пошел негласный разговор – через сидящую между ними девочку с аккуратными косичками, через небольшой, отделяющий друг от друга промежуток, вместивший в себя не один десяток лет.
– Как ты жил все это время?
– Ничего, нормально. Закончил институт, женился, работаю…
– Это твоя жена?
– Да.
– Все у вас нормально?
– Да, все хорошо. Есть двое детей, две внучки.
– Я рада…
– А ты как живешь?
– Тоже неплохо…
– После того, как вышла замуж за того военного, вы куда-то уехали…
– Пришлось помотаться по гарнизонам. Когда муж вышел в отставку, вернулись в родной город. Муж подрабатывает в охране, я в магазинчике продавцом. Ничего, нам хватает…
– А дети?
– Сын закончил институт, работает, еще не женился. Дочь вот родили себе под старость. Ей шесть лет. Мы так рады…
Дополненный позже деталями, этот немой разговор длился, показалось ему, целую вечность. Надо же, не мог опомниться Виктор Николаевич, приехать из разных городов в один и тот же театр, попасть вместе на спектакль и, что особенно поразительно, усесться рядом, прямо-таки бок о бок. Словно сама судьба свела их, заставила посмотреть друг другу в глаза. Зачем? Чтобы, прокрутив сквозь годы назад память, вспомнить то светлое, что окутало их в ту весну, или заново взглянуть на свою нынешнюю жизнь?
В десятом классе Виктор дружил с одноклассником – уверенным в себе, гордо потрясающим кудрявым чубом Сергеем. Единственный сын начальственных родителей, он ни в чем не знал отказа. Способный, начитанный, музыкально образованный, Сергей, демонстрируя свое превосходство, всегда держался с вызывающей гордецой. Быть первым в учебе, спорте, в рыбной ловле, везде, что ни возьми – такая была его победоносная установка.
Чтобы пробиваться и удерживаться на лидирующих позициях, он не гнушался бесцеремонно работать локтями, презрительно отталкивать тех, кто путался у него под ногами. Если же кто-то нужен был ему как  подручный материал, то Сергей, не стесняясь, использовал его на полную катушку.
Таким дружеским подспорьем, терпеливо сносящим запросы лидера, идущим во всем на поводу, стал для Сергея Витька. Парень из скромной, еле сводящий концы с концами семьи, он был рад  тянуться к сверкающим высотам. Витька по-своему стремился использовать в свою пользу непонятную, странную для многих дружбу. Друг хотел отработать нападение в волейболе – Витька кидал ему мячи по нужной траектории. Сергей потом на соревнованиях демонстрировал всю мощь классного удара, принося очки своей команде. И Витьке это пошло в зачет, при небольшом росте он обрел репутацию хорошего пасующего. Много позже, когда однокашники, ссылаясь на дела рабочие и семейные, давно ушли из спорта, он продолжал играть в волейбол уже на довольно-таки приличном уровне. Понимал, что на фоне высокорослых ребят смотрится невыигрышно, но не считал это зазорным. «Лучше быть худшим среди лучших, чем лучшим среди худших» – таково было его кредо.
И в настольном теннисе благодаря Сергею он порядком поднаторел. Тому надо было наладить удар слева – пожалуйста, наброшу! Сергей лупил что было сил, Витьке только и оставалось бегать по разным углам. Зато научился играть, а то ведь до этого ракетку  в руках не держал.
Разгоряченные, потные, изнемогая от жажды и валящиеся с ног от усталости, они потом неизменно заходили по пути в ближайшее кафе. Там продавали замечательное (и почему такого больше нет?) сладкое ситро «Крем-сода». Бессильно плюхаясь  на стулья, выдували сразу по бутылке, а то и поболее. С надутыми животами тащились домой уже не спеша, думая уже о том, как бы основательно подкрепиться. А то кишки уже серьезные марши начинали играть…
Связанные незримой пуповиной, взаимно обогащающие друг друга, они были своеобразными «сиамскими близнецами». С той лишь разницей, что один из них – ведущий, а другой – ведомый.
И в любви, как ни странно, случилось нечто похожее. Сергей на правах сильного и красивого, неуклонно добивавшегося результата, закрутил кадриль с фигуристой Светкой из девятого «Б». Многие пытались к ней подкатиться, но безрезультатно. Сергей же шутя и играючи, под улыбочки-прибауточки, без особых усилий захватил ее сознание.
Его верный Санчо Панса сразу остался не у дел. Некому стало накидывать пасы в волейбол, отражать мощные удары в пинг-понг. Но лидер на то и лидер, чтобы принимать нестандартные решения.
– Слушай, – как-то подозвал Сергей Витьку. – Ты что прижух, а? Ты это брось, понял? У Светки есть подружка Танька. И живут они на одной улице. Давай, цепляй ее.
 Да ты что, замахал руками Витька, она же на полголовы выше меня!
– Ха! Велика важность, – в свойственной ему самоуверенной манере хохотнул Сергей. – Тебе что, жениться на ней? Действуй! И будем вместе. Если что, я помогу. Вперед!
Витька недолго раскидывал мозгами. А что я теряю, рассудил он. Так и быть, поддержу друга. Ну и что, что она мне не нравится? Зато будем вместе с Сергеем.
Они разнились с Таней до контрастности, до противоположности. Она – высокая, вымахавшая, казалось, до неба, с крепкими, как у взрослой женщины, бедрами и широкими скулами, он же – невысокий, щуплый, с худощавым  лицом,  рядом с ней казался прямо-таки подростком. Эдаким младшим братишой, которого вывела на прогулку великовозрастная сестрица, и которую он должен слушаться, повиноваться во всем.
Витька страшно смущался такого неравноправия. Да и Тане поначалу было неудобно встречаться с парнем хотя и старше на два года, но явно недотягивавшим до нее  по росту и  комплекции. Ладно бы, он относился к яркому лидеру, к которому все тянутся и с которым не зазорно, даже почетно пройтись по улице. Но таких задатков у него тогда не наблюдалось.
Это значительно позже, с годами, госпожа жизнь перетряхнет всех основательно и без сантиментов. Кого бесцеремонно схватит за шкирку и ткнет носом куда следует, кому строгим перстом сделает назидательный жест, а кого вознесет на весьма приличную высоту. И неважно, короток ты или высок, самоуверен или сама скромность, одарен великими способностями или вовсе без оных, но пашешь как вол, не скуля и не стеная, упираешься рогом, несмотря на любые обстоятельства, каждому будет воздано по заслугам.
Охваченный всеобщей лихорадкой быстрого обогащения, Сергей в девяностые годы с головой нырнет в коммерцию. Нацеленный, как всегда, на самый лучший результат, он поведет свою игру смело, рискованно и выжмет весьма высокие дивиденды. Только большие легкие деньги не сослужат ему добрую службу. Изрядно забронзовев, он заиграется со сделками, рассорится с компаньонами. И в личной жизни все пойдет у него кувырком. Незаметно сползет былая позолота. Сергей потеряет и деньги, и семью. Будет потом не раз пытаться встать на ноги, обрести покой, но безрезультатно.
Приткнувшись в конце концов на неприметной работе, он, одинокий, сникший, станет находить временное успокоение в водке. Взбадриваясь, будет неизменно утверждать окружающим его невзрачным личностям, что ему просто не повезло, он может все начать заново. Он непременно вернется в ту прежнюю богатую жизнь, где блистал, шиковал так, что мог запросто смотаться в Москву только затем, чтобы попить знатного баварского пива с немецкими сосисками или настоящего французского – сухого, именно сухого! – вина с устрицами. С теми самыми, которые занятно попискивают, когда их разделываешь на тарелке, да и когда уже вожделенно отправляешь в рот. Для этого у него такие есть связи, такие возможности, что другим и не снились. Нужно только взяться…
Он же, вчерашний Витька, не выделявшийся ни статью, ни великим умом, после окончания института не станет дергаться. Устроившись на работу в крупное монтажное предприятие, не бросит его и когда пойдут бесконечные, до полугода, задержки с зарплатой, и когда станут выдавать ее непонятным бартером – сахаром, кукурузным маслом, обувью, вплоть до носков и прочей нижней одежды. Стерпит и бесконечные командировки в поисках заказов по всей стране, и воровитость бесконечно меняющегося начальства, и забастовки голодных рабочих, и массовые увольнения, много чего. Все это только закалит его, накопившего знания, опыт, со временем ставшего главным инженером поднявшегося на ноги предприятия. И заведется у него приличная иномарка, и станут они семьей ездить по морям да заграницам как само собой разумеющееся.
Но все это случится спустя многие годы. А в ту рассветную пору он, неприметный Витька, робко вышагивал весенними вечерами рядом с несоразмерной Таней, поглядывая на нее снизу вверх и не делая никаких попыток не то что поцеловать, даже обнять, как это уверенно делает со своей подружкой Сергей.

На сцене кипела, развивалась по всем правилам драматического искусства искусственная жизнь. Герои энергично махали руками, наскакивали друг на друга, о чем-то скандально спорили. А у них разгоралась своя жизнь – та, что связала некой светлой ниточкой много, много лет назад.
Жена нет, нет, да и посматривала в его сторону с затаенной улыбкой. Сама подтолкнула к его давней подруге, открыла ее и теперь скрытным наблюдателем следила за душевными переживаниями возрастной парочки. Она нисколько не боялась за неблагоприятное развитие событий. Все же было интересно видеть мужа с другой стороны. На ее глазах происходил некий срез событий, срез памяти. Как он переживет возвращение в прошлое?
Он не терзался, не мучился, нет, ничего такого не было. Но ни сцена с  актерами, ни заполненный зрителями зал, даже жена, ничего для него не стало существовать. Словно кто-то властно и решительно отодвинул все это в сторону, сменил декорации, чтобы разыграть не придуманную, а истинно жизненную драму, в которой главные герои – Он и Она.
Позже жена говорила, что вид у него был довольно-таки… Нет, не глупый и не забавный, а, как бы это сказать… – другой. Никогда она его таким не видела – раскрывшимся, обнажившим нечто для нее новое. Хотя он ни словом, ни жестом…
Но, как часто бывает, словесные и прочие телодвижения – это всего лишь ширма, за которой скрывается нечто более важное, глубинное. Не случайно родилось выражение, что наша жизнь – это всего лишь игра, а мы в ней актеры. А каковы, интересно, мы без грима, вне яркой сцены? Где, когда, в какой знаменательный час проявляется наше естество? По большому счету, обнажаемся лишь дважды: первый раз – при рождении, когда своим первородным криком возвещаем всему миру о приобщении к нему, а второй – при уходе в небытие, когда хитрить, ловчить, притворяться уже совсем ни к чему…
Он осторожно, стараясь не привлечь внимания, короткими воровскими взглядами стал пристально рассматривать ее лицо.
Гладкие, казалось, уложенные еще с той давней поры, когда они были схвачены сзади крупным бантом, волосы. Она всегда зачесывала их назад, как пятерочная ученица, напичканная множеством нужных и полезных знаний.
Лоб… Высокий, открытый, с впившимися в кожу поперечными морщинками...
Широкие, выдающиеся в стороны, с натянутой кожей скулы…
Щеки несколько опавшие, напудренные, пожалуй, даже слишком, – прием, характерный для начинающих увядать женщин, пытающихся таким образом скрасить свой возраст.
В ту пору ее щечки ни с того ни с сего могли вспыхнуть, загореться, словно до них долетал отсвет далекого пламени. В этом – и девичья стыдливость, и неумение хоть немного соврать, и проявление некого гнева, своеобразный протест против несправедливости. Сердиться по-настоящему она не умела – вспыхнув, тут же уходила в себя, пряча лицо и умолкая на какое-то время.
Ему хотелось прикоснуться к ней, удостовериться, что та, далекая, со стеснительной улыбкой, имеет нечто общее с этой осанисто восседающей в кресле, строгого учительского вида дамой. В каждой ее черточке чувствовалась надежность, основательность, непоколебимая, казалось, ни ветрами промчавшихся перемен, ни болезнями, ни смертями, ничем. Будто то наносное, мелкое, незначительное, что в грязной жизни цепляется как репей и тянет на мелководье, ее обходит стороной. Как была – прямая, открытая, правильная, так и осталась ею, разве что припорошило, заснежило немножко соответственно возрасту, притомило взор.
Он смотрел в ее сторону не столько периферическим, сколько иным, всеохватывающим зрением, поражаясь престранной, возникающей прямо на его глазах метаморфозе. Считанные минуты назад совсем незнакомая ему женщина, далекая настолько, что он, наткнувшись, нисколько не признал ее – раздавшуюся, насыщенную чужим запахом, дальними думами, принадлежащую какому-то мужчине, народившую от него детей, вдруг по крупинке, по пылинке, легким дуновением стала выплывать из тумана, вытаивать неким абрисом, все четче, явственнее складываться в нечто новое, весьма дорогое его памяти.
Таня в ту далекую пору была простой, но не простушкой, доверяющейся всем и каждому, открывающей настежь свою душу. Легкой – в разговоре, походке, движениях, но отнюдь не легковесной, бездумно принимающей решения и которую можно легко сбить с пути.
Она словно приоткрывала дверь – смотри, любуйся, можешь даже немного заглянуть внутрь, отчасти удовлетворить свое любопытство, но впустить – нет, нет, дружок, изволь. Больно прыткие вы все, горячие, закусывающие удила, норовящие с ног сбить. А ты походи, дорогой, рядом, посмотри на меня, и я на тебя посмотрю…
Она казалось ему тогда героиней некого классического романа. Ее легко было представить неспешно идущей по похрустывающей галькой дорожке тенистого сада, одетой в распушенное, с многочисленными складками-оборками юной благородной барышней. Ей бы в руки предохраняющий от палящего, грозящего обжечь нежную кожицу солнца зонтик да книжку с душещипательным любовным романом – и тургеневская героиня двадцатого века налицо.
Литературно-тургеневское у нее, умиротворенной и неспешной, исходило прежде всего от правильной, не замусоренной даже случайными, не говоря уже о глупых и не к месту словечками речи. Она текла из ее уст умным ручейком. Конечно же, чувствовалась начитанность. Но не всегда этого достаточно, чтобы стать интересным собеседником. Было еще нечто другое, особенное, что при всей несоразмерности, прямо-таки полной противоположности внешних данных, не оттолкнуло, не разорвало их отношения, а стало той невидимой ниточкой, которая сблизила их. Пусть не настолько, чтобы жить не могли друг без друга, но достаточно, чтобы каждый думал, представляя образ другого и загадывая о новой встрече.

Погруженный в свои хаотичные мысли, плавающий в них – то ныряющий в глубину лет, то выныривающий в современности, он вдруг уловил ощупывающий его взгляд – настороженный, острый. Не на словах, а наяву ощутил, что «почувствовать кожей» – значит принять всем своим существом, нутром, словно тебя насквозь просвечивают неким рентгеном, от которого трепет идет по всему телу.
Он-то думал, что пробирается по тропе памяти неким охотником, читающим стертые следы, принюхивающимся к отдельным, еле заметным запахам того далекого времени, пытающимся разглядеть нечто для себя важное. Но на каждого охотника есть свой зверь. Он попал под перекрестный огонь наблюдения, и, оказывается, не очень-то удобно чувствовать себя в такой шкуре.
Дочка Татьяны смотрела на него бесцеремонно, нисколько не таясь и не смущаясь.
Кто ты такой, дядя? Чего лезешь в нашу жизнь? Чего тебе надо от моей мамы? Отстань, я не хочу – читалось в ее взоре.
Ему хотелось погладить ее по головке, чтобы она успокоилась, не нервничала. Но как он мог это сделать, какое имел на это право? Вот у нее, этой маленькой девочки, есть право защищать свою маму, что она и делает. Какой неприязненный, колкий, прямо-таки враждебный взгляд! Она буквально испепеляет, изничтожает его…
Он невольно поежился под ее колючими стрелами.
Да, как мы недооцениваем своих детей… Нам кажется, они ничего не понимают, не чувствуют. Но их сердечко острее нашего принимает все боли и обиды, тонко улавливает все нехорошие поползновения. А уж если совершается покушение на самое святое, маму, тут уж держись, враг, пощады не будет…
Он вдруг поймал себя на мысли, что у него вырвалось, невольно выскочило «своих детей». Сам того не осознавая, он причислил к своим родненьким, настоящим и эту глазастую, стирающую его холодным взгляд девчушку.
Странно… А. впрочем…
Он тихонько, незаметно, как ему казалось, ощупал ее взглядом. Широкоскуленькая, с любознательной пимпочкой курносого носика. Строгие глазки, в которых смешались и детское любопытство, и неприязнь взрослости. Сурово сведенные бровки с тонкой, едва обозначившейся бороздкой печали.
Погоди, не спеши хмуриться, нагонять на себя морщинки, красавица. В жизни еще столько раз придется сводить бровки. Дай Бог, чтобы только по таким вот, совсем не страшным поводам. Это сейчас тебе все представляется как конец света, чуть ли не полное его крушение. Что ж, для тебя, наверное, в этот момент так оно и есть. Но не надо печалиться, не надо сердиться, малышка, успокойся. Все будет хорошо…
Он сильнее углубился, вчитался в нее.
Поздняя дочка еще не старых, но изрядно уже поживших на белом свете родителей…
Он представил, как они любят своего забавного последыша, как тискают, как седоватый и уже грузноватый папа подбрасывает ее вверх, как та визжит от страха и радости, как он прижимает ее к своей жесткой щеке, а дочка, отворачиваясь, деланно сердится, машет тонкой ручонкой: «Ой, колючий, колючий…»
А ведь могло так случиться, шевельнулась шальная мысль, что и у них могло бы быть нечто такое…
Впрочем, он сразу же отогнал эту мыслишку подальше как нечто случайное, нереальное, из той области, что не может быть потому, что не может быть никогда…
Интересно, какой она стала спустя много лет? Конечно, изменилась, не могла же законсервироваться, застыть на месте. В течение этого времени у нее, как и у него, было много всякого. Болели дети, куда от этого деться, сдача экзаменов в школе, нервотрепка при поступлении в институт – да, да, только в институт, никак иначе. Всех материнских хлопот и не перечесть…
Пусть у нее все будет хорошо. Хороший человек за свои достоинства должен иметь некое благоволение свыше…
Ему почему-то стало жарко, даже дышать трудно стало. Что-то так и давит, так и давит…
Кондиционеры не работают, что ли…
Виктор Николаевич ослабил галстук, растер рукой грудь.
Сейчас говорят: «встречаются». Слово это можно применить и к деловой жизни, и к дружбе, и ни к чему не обязывающим отношениям. Удобное выражение для многих случаев жизни, эдакая безликая униформа, распространяющаяся на всех и каждого.
А вот они тогда «ходили»… Да, да, именно «ходили».. Тогда, в их время, было принято не встречаться, а именно «ходить» – просто быть рядом друг с другом, чувствовать каждое движение, ловить каждый взгляд...
В памяти всплыли врезавшиеся еще в далекой молодости слова писателя Шугаева о том, что современный человек разучается чувствовать, не находит уже духовной услады в терпкой неторопливости служить женщине, предпочитается так называемая стремительность чувств, в которой сердце  не участвует…
Виктор Николаевич непроизвольно шумно, до неприличия, так, что самому даже стало неудобно, вздохнул всей грудью (вдохнул?) Чтобы не привлекать внимания, пришлось несколько сдержать свой выдох, потихоньку привести себя в порядок. Чтобы вновь вернулся туда, в далекое прошлое.
Вроде бы не было в их истории ничего особенного, вдруг подумал он. Даже странно! Ни пылкой страсти, ни горестных разлук, ни мелодраматических объяснений. Вроде бы и вспомнить нечего. И все же что-то такое было…
 Что же именно? Что?
Он покопался в далеких днях. И чуть не вскрикнул от радости.
Дождь!
Да, был дождь…Не из тех, что льются с неба атмосферными осадками, а особенный, неповторимый.
  Их с Таней дождь…

Ослепительным июньским днем они гуляли по небольшому лугу возле города.
Иссушенный зноем воздух был горяч и удушлив. Парило. Отяжеленно, будто нехотя, летали обычно беспечные стрекозы, надрывно стрекотали кузнечики. Казалось, и травы, и живые тваринки изнемогают под тяжким бременем, всем хочется освободиться, встряхнуться, сбросить с себя некое оцепенение.
И вот в природе произошло некое шевеление, незаметная, но сразу ощутимая подвижка. Как по единой команде стихли все звуки. Замолкли кузнечики, юркнули в безопасные щели стрекозы, замерли травы. Будто кто-то приложил палец к губам: «Тс-с-с!..»
Разбросанные по небу набрякшие тучки насунулись друг на друга, плотно зашторили солнце своей мрачностью. Солнечные лучи попытались пробиться сквозь темную завесу, но вскоре растворились в пространстве. Небо окончательно нахмурилось.
Откуда-то пахнуло свежестью, будто кто-то опахалом махнул. Повеяло предчувствием необычного и даже страшного. Откуда ни возьмись рванул ветер – резко, хлестко, заставляя травы, деревья, кусты прогнуться, склониться до самой земли. И все сильнее, сильнее… Словно размявшись, заиграл упругими мускулами, стал шматовать каждый листочек, каждую мало-мальскую травинку. Обдираемые порывами, старчески заскрипели, застонали деревья. Беспомощно замахав пышными крыльями, грохнулась оземь старая ветла, обнажилась на разломах белым израненным телом. Растерзанные ветви, разоренные гнезда вместе со взвихренной серой пылью подхватило, закрутило в потемневшем воздухе, понесло прочь.
Взявшись за руки, они побежали под спасительные крыши домов в город. Летели не разбирая дороги, тревожно поглядывая на засвинцовившееся небо.
Дождь сначала пошел подготовительный, пристрелочный. Вонзавшиеся в иссохшуюся грунтовую дорогу крупные капли стали выхлестывать ее дробной шрапнелью. Взбрызнули, заиграли повсюду веселые фонтанчики. Разгоряченный, еще не остуженный воздух сразу заполнился запахом прибитой пыли.
Пригибаясь под непрерывным водяным обстрелом, исхлестанные летевшими на них ветками, они проскочили по шаткому деревянному мостику небольшой ручей. Запыхавшись, поднялись по каменным ступенькам и выскочили в город. Здесь дождь шел совсем иначе. Капли беспомощно бились о раскаленный асфальт, недовольно шипели, на глазах превращаясь в незатейливый добрый парок. Легким, как в предрассветный час, туманом была окутана дорога, воздух, дома, заборы. Пар горячо поднимался, дышал, некоторое время жил недолгой зыбкой жизнью. Нехотя, будто не желая прощаться, медленно таял, дымчато растворялся в пространстве.
– Подожди… Давай постоим…
Запыхавшиеся, они остановились под деревом у старого, сложенного из темного плотного кирпича домика с деревянными ставенками. Глаза у Тани блестели. Запрокинув голову, она подставила лицо летевшим с листьев прозрачным бусинкам, негромко засмеялась тихим внутренним смехом. Дождинки густо покрывали ее открытый лоб, раскрасневшиеся щеки, серебрились на белизне шеи. Отводя назад спутанные пряди мокрых волос, Таня осторожно касалась их ладошками, трогала, удостоверяясь в их временности. Отпускала руки, дивилась, как несмышленая девчонка: куда же могли подеваться эти волшебные капелюшки? Ни на лице нет, ни на ладошках… Вот эта водица, разводила руки, – и все, что от них осталось? Ее раскрытые серые глаза, припорошенная легкой грустью улыбка говорили: нет, нет, я не хочу, чтобы все хорошее в мире было так зыбко, непрочно. Не может быть, чтобы светлое и доброе куда-то девалось, растворялось, таяло…
Промокшее насквозь короткое платье облепило ее изгибистое тело, обрисовав округлые плечи, грудь, бедра. В этот миг она показалась ему ближе, приоткрывающей себя, свои маленькие тайны. Он представил, как она, еще дышащая сном, непробужденная, в легком халатике, забавно трет себя дома по утрам ладошками… Ему, уже достаточно промокшему, только что желавшему как бы убежать от дождя, хотелось, чтобы он не кончался. Пусть идет, пусть Танино лицо покрывается милыми каплями, а он будет смотреть и смотреть на нее…
Дождинки посыпались все гуще, чаще, словно заторопились сорваться с неба, опередить друг друга, залить все внизу сплошным потоком. Дорога пупырчато вздулась, захлопала лопающимися пузырьками, заклокотала, безудержной рекой вместе с сорванными листьями, ветками понеслась вдаль.
В нахмурившейся выси что-то заворчало, заскрипело. Небо треснуло, над ухом шандарахнуло так, что оба невольно пригнули головы. Грозный небесный бог в ответ на это раскатился во все стороны громыхающим смехом. И тотчас, изорвав пространство, полоснула рваная молния, ослепила все вокруг ярким белым пламенем.
Капли окропляли ее лицо, стекали по щекам, дрожали на подбородке, смешно свисали с кончика носа. Кончиками пальцев он осторожно, будто великую драгоценность, убирал их, страстно желая растереть все лицо ладошками. Но боялся спугнуть Таню неловким движением, обидеть неловким прикосновением.
Улыбаясь, она тянула к нему руки, тоже тихонько убирала с его лица набежавшие капли. Никто никогда не касался так его лица, ни с кем он не стоял так близко… Он чувствовал ее дыхание, слышал, как там, в глубине, неровно и часто-часто стучит ее сердце и какое от нее исходит необыкновенное тепло…
Долго стояли они в уединенной тишине, сливаясь с осыпающими их каплями, грохочущим громом, неутомимо бьющими молниями, всей страстно бушующей стихией...
После урагана все вокруг напоминало настоящее побоище. Замеревшие деревья стояли израненные, покалеченные, некоторые вывороченные, обнажившие множественные нервы рваных корней. Улицы сплошь были усеяны ветками, мелким мусором, будто кто-то большой и неряшливый прошел по городу, все расшвырял, разбросал. И только солнце невозмутимо светило с высоты. Будто проливного дождя, буйного грома, аспидно сверкающих молний, всего этого грозового шума и не было.
Они с Таней пошлепали прямо по мутным потокам, обновленно радуясь и ловя взгляды друг друга…
Виктор Николаевич потом часто возвращался к тому дождю, к Тане, к себе – юному, легкому, напоенному какими-то особыми, прямо-таки невероятными силами. Когда было ощущение настоящего счастья…

Он очнулся, когда все вокруг громко зааплодировали, зашумели, вскочили с мест. Виктор Николаевич, подчиняясь всеобщему движению, встал, пару раз сдвинул ладоши. Таня, не отрывая глаз от сцены, тоже хлопала, но он знал, чувствовал, что яркость сцены, всеобщее ликование – все это, как и ему, ей сейчас ненужное, лишнее, отвлекающее от самого главного…
Ему хотелось подойти к ней и спросить, как она жила все это время, помнит ли их встречи и что помнит больше всего? Интересно, о чем она думала все это время на спектакле? И о чем думает сейчас?
Он представил, как они бы сейчас шли вместе по улице: она, высокая, объемистая, грузно ступая большими полными ногами, отяжелевшая, и он, с седыми бачками, резкими морщинами и впадинами на лице, набирающий вес, что особенно заметно по небольшому, но уже настойчиво заявляющему о себе брюшку. И – вдвое, считай, меньше ее…
Да, разница весьма большая. Наверное, с мужем, он с детства помнил его высоким, широким, а сейчас наверняка стал основательно заматеревшим, набравшим эдакую солидность, достопочтенная Таня смотрится куда лучше…
Радостно орудовавшая ладошками ее дочка вдруг перестала хлопать, снова впилась в него эдакой бякой. Резко отвернувшись, она наклонилась к маме и громко, не стесняясь, а может, специально, чтобы он слышал, спросила: «Мама, а кто это?»
Танино лицо густо-густо закраснелось, словно ее застали за чем-то неподобающим, поймали на сокровенной тайне.
Как рассказать? И стоит ли? Вроде бы ничего у них не было… И в то же время что-то такое было…
Это читалось по ее замершему состоянию, возникшей неловкости. Таня чувствовала, что и он ждет ответа. Оттого лицо ее еще больше заливалось краской, пунцовело до самых корней волос.
– Да так…
Она замялась, наконец, пожав плечами, выдавила из себя:
– Знакомый…
Конечно же, знакомый, кем еще может быть маме этот противный невзрачный дядька?
Удовлетворенно улыбнувшись, девочка радостно захлопала маленькими ладошками.
…Они ехали с женой домой, а в его сознание вместе с летевшими навстречу домами, встречными потоками машин, снующими пешеходами летели, вонзались ее слова: «Знакомый…», «Просто знакомый…».
Будто повстречались некие малознакомые люди – «здрасьте» – и «до свидания…», без лишних слов разлетелись.
Ну как же так? Как же так? Почему она зачислила его в разряд случайных прохожих, открестилась, как от прокаженного?
Далось ей это, конечно, нелегко. Как тогда не умела врать, так и сейчас у нее это плохо получилось…
Жена сидела рядом притихшая, понимая, что ему сейчас надо в чем-то разобраться...
А впрочем, четко и ясно прорезалась у него мысль: что Таня могла еще сказать? Что он – ее парень, с которым она когда-то встречалась? Детская душа не поймет, как красиво ей историю ни поднеси.
Да… Упасть в глазах дочки ей никак не хотелось. Уж лучше потерять лицо перед ним. Что она и сделала…
На ветровое стекло мягко легли первые капли дождя. Подрожав под напором ветра, медленно и изломисто, словно ища свою стежку, одна за другой заслезились вниз тонкими зыбкими струйками. На смену им пришли новые, они так же зыбко дрожали, истаивали неровными блестящими нитями.
Автоматически включились дворники, холодно и мерно стали смахивать налетавшие капли в сторону. Стекло расчищалось, но капли летели и летели, все застилая перед ним прозрачной слезной пеленой.
Он гнал машину в ночи, не замечая, что выхватывают впереди фары, не узнавая привычной местности, по которой ездил столько раз и где ему знаком каждый поворот, каждая кочка.
Капли пошли уже гуще, чаще, все стучали и стучали в окно, плющились, сливаясь в своей прозрачности. Очень похожие на те, что он вытирал с Таниного лица. Как смеялись они тогда в проливной дождь под бушующий гром, высверки белых молний, как радовались непонятно чему…
В эту минуту, подумал он, Таня тоже едет домой в машине или автобусе. И также падают на стекло капли…
Наверное, она тоже думает об этой неожиданной встрече, о нем. Интересно, вспоминает ли тот необыкновенный дождь?
Для него он остался на всю жизнь.
Хотя тогда даже ни разу ее не поцеловал…


.