Белый танец

С первых же звуков грянувшего, - да, да, именно грянувшего, как марш Мендельсона,  представилось ему,  белого танца, она решительно подалась ему навстречу, отдаляясь, открепляясь от стайки разноцветных подружек. Они – с перешептываниями и перемигиванием, птичьим щебетанием, безнадежными вздохами  остались там, за невидимой чертой. Нина же, его Нина, перешагивала эту грань, рвала невидимую нить, обретая свободу новой жизни.
Выпрямившись, делаясь при своей стройности еще стройнее, небрежно, словно отметая все лишнее, ненужное, тряхнула гордо посаженной на вытянутой шее головкой. Знала, видела, что этот небрежный, с лукавой игривостью взбадривающий жест привлекает к ней внимание, нацеливает взоры, оттого и пользовалась им как многократно проверенным оружием. Оно действительно не давало осечки, стреляло если не с убойной силой, то весьма метко. Подруг это раздражало, порождало непременное желание нанести свой ответный укол. Ребята же хлопали широко раскрытыми глазами, вызывая у беснующихся девчонок еще большую ярость и шипение: «А мы чем хуже? Посмотрите на нас…»
Была ли она красавицей? Одно дело – когда бьющая не в бровь, а в глаз женская красота во всей своей непогрешимости, доведенные до идеала пропорции, когда нет никакого изъяна, и остается только безмолвно, словно картиной Рафаэля, любоваться каждой черточкой. Другое дело – когда небольшой ротик, вздернутый носик, хлопающие редкими ресничками глазки в отдельности не представляют особой примечательности. Так растет, ничем не выделяясь, зеленый кустик, под ним топорщится такая же неприметная травка, все это освещается примелькавшимся за тысячи лет солнцем, и  получается картина, от которой трудно оторвать взгляд.
Она не шла, летела по просторному залу легкой поступью со своей неизменной улыбкой, потряхивая завитушками вспушенных волос, подавая ему всю себя, от макушки до самых пят. Трепетало, словно на ветру, невесомое девичье тело, каждая складка развевающегося воздушного платья. Желанная, страждущая Афродита, стремящаяся навстречу своему возлюбленному, прекрасная в своей открытости.
Свершилось! Достигшее исполинских размеров чудо – не в его воображении, не в изматывающих иллюзорных мечтаниях, а в реальной жизни,  на глазах всего честного народа: и вычищенных ребят, и притихших девчонок, и восседающих за блестящими инструментами, видевших-перевидевших на своем веку перипетий музыкантов.
Спасибо, друзья,  мысленно послал привет в сторону эстрады Сергей. Это такой необыкновенный, немыслимо роскошный подарок с вашей стороны – в самом начале вечера исполнить не какую-нибудь залихватскую, заставляющую исступленно дергаться песенку, а торжественный, напустивший в зале тишину белый танец.
Белый танец… Есть в нем нечто девственно-чистое, непорочное. Как на Восьмое марта происходит временное переподчинение мужчины женщине, так и белый танец, изредка звучащий, а ныне и вовсе забытый, как редкий шанс для девушки вырваться из крепостной зависимости, выбрать по своему усмотрению партнера с тайной надеждой на дальнейшее продолжение. Как не использовать эту редкую возможность?
Если ты не дурак и не растяпа – не зевай, лови момент, цени этот смелый девичий поступок. Да, да, смелый, поскольку не каждая девушка способна обнажить, выставить напоказ свои чувства. Иная девчонка, зажатая в рамки строгим воспитанием и самосознанием, так и простоит весь вечер в сторонке, тихонько вздыхая и посылая в сторону своего избранника горестные взоры. Ее ототрут в сторону более напористые, открыто предлагающие нечто большее, чем тихие прогулки под луной.
Но почему-то шумным и блескучим нередко достаются в мужья сплошь и рядом неподобающие их глянцу личности. Или эдакие львы-красавцы, никого не замечающие вокруг, кроме самих себя, или не остывшие от любовных увлечений, регулярно ныряющие на сторону донжуаны, или же пытающиеся нести дальше по жизни флаг шумных компаний эдакие разгуляки, незаметно спивающиеся, уже закряхтевшие, заохавшие от непонятно откуда навалившихся недугов. Вся эта категория так или иначе тяготится своей дражайшей половиной, которая из света в окошке непонятным образом видоизменилась в «пилу», «мымру», а то и ненавистную «мегеру».
Почему так получается? Наверное, кто-то там, свыше, распределяющий подарки судьбы, зорким оком следит за «средней температурой по больнице». Если ты нахватал яств в молодости – все, извини-подвинься, дорогой, хватит, получай вычет. Тем же, кто был невиден и неслышен, зарывался в книжках, слушался папу-маму, позже десяти вечера на улицу ни-ни – получите, пожалуйста, бонус.
С нескрываемой завистью вчерашние сверкающие королевы взирают на восседающих в дорогих автомобилях вчерашних «серых мышек», кривят уголками рта, узнавая о возвращении их с веселым семейством из очередной экзотической страны, и недоумение стынет в их глазах: «Почему, по какому праву им привалило?..»
Едва скрывая стремление рвануть навстречу Нине, Сергей наслаждался видением плывущего в его сторону счастья. А она, то смущенно опуская голову, то вскидывая ее, грациозно придерживая кончиками пальцев краешек воздушного одеяния, все плыла и плыла к его берегу.
Сергей не слышал грома музыки, шуршания разговоров, шарканья шагов. Буквально все поры, каждую клеточку его мозга пронзило с каждым мигом сильнее разгорающееся сладенькое мстительное чувство. Если бы кто ему указал на это нехорошее качество, искренне бы удивился. Откуда? Не может быть, я не такой…
Но многие ли готовы признаться в нехорошем, неподобающем, что сидит в каждом из нас? У кого-то выпирает наружу, и это, может, более честно и в какой-то степени, насколько применимо в такой ситуации, благородно. У других же гадоcтное прячется весьма глубоко, рядится в чистенькие одежды, так что даже сам хозяин не может его распознать, оттого и искренне возмущается: «Нет, нет, не может быть!» И Сергей никогда бы не признал себя носителем выползающего, как гадючка, из дальней щели мелкого до ничтожности чувства мести. Некогда зародившееся, оно вызрело, выпестовалось, опутало его сознание и  дождалось своего часа.
Для Сергея белые танцы давным-давно стали вовсе не белыми, а прямо-таки черными, до траурности трагичными. Они сидели в нем костью в горле, эдакой невынимающейся занозой. Он уже не мог спокойно слушать торжественное, настраивающий на некое чудо «дамы приглашают кавалеров…».
Когда-то ждал, что вот-вот, не в этот, так обязательно в другой раз, смущенно улыбаясь, его непременно пригласит какая-нибудь девушка. Он замирал, глядя, как с противоположного края в его сторону двигалась некая особа. Но в итоге так и оставался стоять столбом неприкаянным.
Неужто я настолько невзрачен, ничего из себя не представляю, что никто не хочет посмотреть на меня, не раз пробивала его мысль. Пристально, со всех сторон, осматривал себя дома в старом, с причудливыми вензелями зеркале. На него глядело некрупное худощавое лицо с печальными глубокими глазами, образ некоего схимника-книжника.
Что-что, а книги он любил. В классической литературе Сергей искал и находил себя, точнее, свой желаемый образ. С талантливым музыкантом Жаном Кристофом из одноименного романа Ромена Роллана покорял творческие вершины, с Жюльеном Сорелем из «Красного и черного» Стендаля добивался благосклонности его дамы, вместе с мадам Бовари Гюстава Флобера низвергался в любовном падении.
Он проштудировал, подчеркивая карандашом, «Трактат о любви» Стендаля, воспринял его для себя как боевое руководство к действию. Оказывается, по Стендалю, есть четыре вида любви: «Любовь-страсть», «Любовь-влечение», «Физическая любовь» и «Любовь-тщеславие». Чтобы умные мысли не выветрились, Сергей выписал их в  общую тетрадку.
«Влюбленный начинает сомневаться в счастье, казавшемся ему близким; он строго пересматривает основание для надежды, которая ему чудится. Он хочет вознаградить себя другими радостями жизни и обнаруживает их исчезновение…»
Но что толку от того, что он вычитывает, записывает умные толкования? Никто из его друзей подобным голову не забивает, а результат совсем другой. Конечно… Они выше, сильнее, настоящие орлы-гренадеры, скулил Сергей, представляя крепкие загривки ребят, их руки-ручищи, широкие скулы, зубастые гогочущие рты. И «снимают» они девчонок без видимых усилий, словно знают какую-то тайну, имеют ключик к девичьим сердцам. По сравнению с ними он – невысокий, тонкокожий, с задумчиво-мечтательным взором – эдакий невеличка, младший братишка. А младшему всегда остатки остаются, если они еще есть, эти остатки.
Как на военном фронте, были у него не только отступления, провалы, но и «перехват инициативы», даже победы на отдельных направлениях. Не стратегического значения, а локального, местного, которые к существенным изменениям в расстановке сил не приводили. Это не способствовало поднятию боевого духа, наоборот, наводило некую меланхолию и моральную усталость от «распыления сил и средств».
Как в том случае с Валей, высокой белолицей девушкой с обволакивающим взором. Не по годам крупнотелой, с плавным изгибом объемистых бедер, всей той крепко сколоченной основой, которая хорошо подходит для множественного деторождения. Наверное, она уже перезревала, как взбухшая, готовая брызнуть, растечься соками-водами напоенная солнцем и светом красноокая вишенка. Ее неспешные движения, растянутая, с придыханием речь, волоокость округлых, чуть навыкате карих глаз погружали Сергея в некое оцепенение. Казалось, еще немного, и она утянет его за собой в свое дремотное царство. Туда, где она – размягченная, растекшаяся, в сладкой истоме полулежит возле своего господина.
Но разве подвластен ему трон с царственной особой? Не по Сеньке шапка. Если он порой и воспаряет, далеко улетает в своих романтических мечтах, то не до такой же степени…
Эх, Валечка, Валюша, милая потягуша… Ты потянулась не ко мне, а к моей должности, почетному званию комиссара студенческого отряда, оценивал свою пиррову победу Сергей. Да и победа ли это для настоящего мужчины, в котором с первобытных времен горит огонь охотника, преследователя, добытчика? А здесь – ни захватывающего выслеживания, ни продирания сквозь цеплючие преграды, ни бодания с раздувающими ноздри от страстного гона соперниками, ни выхода на исходную позицию, когда видишь, что вот она, трепещущая, с радостно бьющимся сердцем красавица лань наконец-то станет твоей желанной добычей, всего этого нет и в помине. Есть только разочарование, некое опустошение. Будто красавица олениха сама подошла к развалившемуся на привале охотнику, покорно вытянула изящную шею: накидывай веревку, веди меня, покорную и безотказную.
Ну, а дальше, дальше-то что? Наверняка те ветвистые рога, что раскидисто венчают голову величавой оленихи, в какой-то момент незаметным образом перекочуют на его налобную часть. И понесет он это «добро», изнемогая от тяжести гнетущего груза, кляня на чем свет стоит тот час, когда послушным теленком пошел за поманившей его пальчиком распрекрасной особой.
Оттого-то Сергей бочком, бочком – и в сторону.
Бойтесь данайцев, дары приносящих…
Бабы не любят, когда с ними сюсюкаются. Будь наглее, им это нравится. У них одно на уме,  втолковывали ему товарищи.
С «Трактатом о любви» их советы никак не вязались, вступали в антагонистическое противоречие. Это сбивало с толку, наводило на мучительные размышления.
Не может быть, чтобы у «баб», Сергея всегда коробило это слово, только одно на уме. Наверняка водятся девушки и подобающие его представлениям, не все ведь одним миром мазаны. Не может мир так измениться, перевернуться, что любовь, слезы, переживания остались только в стародавних романах.
Он раздваивался на две половинки, терзался, мучился. Одна часть тянула его всеми силами к той женской части, с которой легко и просто, когда не надо тратить много слов, которая готова на все ради удовольствия. Все довольно просто, чего философию наводить? Все так живут, и ты живи, радуйся.
Другая же половинка с томительной грустью всматривалась в розовую дымку горизонта. «Мне сейчас чего-то не хватает, что-то грудь неведомо томит, чувство странное всю душу заполняет и волнует, что-то говорит…» – родилось  однажды у Сергея, словно выскочило из изнывающего сердца.
При этом часто, как наваждение, как гостья из непрочитанного романа, в сознании всплывала черненькая, со строгим, словно отрешенным от буйного мира лицом девочка с соседней улицы. Свой коричневый, с блестящей застежкой портфель она носила с некой важностью, словно в нем были не школьные тетрадки, а некие ценные бумаги. Ей очень шла коричневая школьная форма с забавными, казалось, еле-еле держащимися на округлых плечиках крылышками. Время от времени какое-нибудь крылышко норовило сползти с плечика, и она тут же водворяла нарушителя на законное место. Ему нравилось, как она это делала – не поспешно, а с неким изяществом, красивостью, демонстрируя заложенную самой природой женственность.
Шел ли Сергей в школу, возвращался ли домой, юное создание шествовало невдалеке. Сколько ни пялился на нее, ни сверлил взглядом, ни разу не повела бровью, не покосилась на него. А ведь видела, все чувствовала, проказница! Как несла себя – цельную, изгибистую, не крутясь и не сверкая взглядом по сторонам,  выпроставшуюся из «гадкого утенка» в гордую лебедушку, , так и продолжала свое победоносное шествие.
Да, победоносное, потому что ни разу не дрогнула, не свернула со своей дорожки. Знать, есть в этой упрямой девчонке нечто особенное. И таит она это «нечто» за семью печатями, как принцесса в сказке. «И кто откроет сию тайну, растопит сердце красавицы – станет обладателем богатств несметных, что не сравнится ни с алмазами редкими, ни жемчугами драгоценными, ни бриллиантами невиданными».
Домишко ее, кривенький, старенький, стоял на самом углу перекрестка. Часто возле него на скамейке, угнувшись, сидел с дымящейся папироской ее отец. Казалось, он весь прокопчен рабочей гарью, до того был черен и суров, как несгибаемое железо. Пыхтя дымом, сквозь вдвинутые косматые брови зорко следил за любимой дочкой. О-о, этот непримиримый, насквозь прожигающий суровый отцовский взгляд! С ним лучше не встречаться, поскольку старые запоздалые отцы готовы на многое ради своего чада. Но нет, нет, упаси Господь, он на нее не претендует. Сиди смирно, папаша, чади своей папироской…
Выхваченная из памяти ярким прожектором, она вспоминалась ему всегда весенней, тугой, словно сбитой, крепко стучащей каблучками по тротуару. Щедро, подбавляя обороты, распалялось солнце. Под его накатывающим теплом лопались на глазах почки, радостно журчали ручьи, шумливыми комочками прыгали под ногами взбудораженные воробьи. Все булькало, переливалось, сверкало, дышало захватывающей дух свежестью. Будоражаще пахла парующая, выпроставшаяся к свету земля.
От ее бьющих соков, оглушительного щебетанья птиц, беспечного ветра у него прямо-таки кругом шла голова. От непонятного счастья, которого, казалось, столько расплескано вокруг – подходи, черпай сколько хочешь…
Ни разу не подошел к ней, не заговорил.
Мала еще девчонка, окидывая ее оценивающим взглядом, каждый раз успокаивал себя Сергей. Она ведь всего в восьмом, а я – уже в десятом. О чем мы будем с ней говорить? О погоде-природе? Жаль, но – увы! Пусть подрастает…
Несколько позже  он уехал учиться, и она куда-то улетела.
Жалел, жалел…

Когда звучал очередной белый танец, Сергей принимал наигранно беспечный вид, с видимым равнодушием скользил взглядом по сторонам. В душе же страстно мечтал о том, когда же кончится это мучение. В такие минуты ему чего только ни казалось… То мыслилось, что все девчонки, качая расфуфыренными головками, сочувствуют его ненужности, невостребованности, то представлялось, что они, прикрывая ладошками яркие ротики, переполаскивают его на все лады, а то и злорадно хихикают, исподтишка тыча пальчиками в его адрес. Хотя бы какая из жалости пригласила…
Досадно было то, что его друзей всегда разбирали, недостатка в поклонницах у них не было. Гренадеры-красавцы с деланым равнодушием, словно по принуждению, брали партнерш за талии, не спеша вели их в круг, переминались на месте, что означало подобие вальса. Сергей готов был прибить их за неуважительное отношение к своим дамам. Вот он бы закружил… Но он был не нужен не то что красавицам, даже дурнушки на него не зарились.
Сергей понимал, что все, в общем-то, просто. Как в природе движимые инстинктом размножения самки выбирают себе самцов, способных произвести на свет полноценное потомство и продлить цепочку жизни, так и здесь все происходит то же самое, только на другом, окультуренном человеческом уровне. Но понимать  – одно, а принимать – совсем другое. Подпирая плечом колонну, он, провожая затуманенным взглядом круженье пар, буквально выл в своем одиночестве.
Но вот наконец в этой трагикомедии будет поставлена точка. Возмездие – за куриную слепоту всей коварной женской половины, за невидимое подхихикиванье, осуждающее перешептыванье сейчас свершится! Он отыграется за все свои боли и страдания по полной программе. Теперь-то уж не сорвется!
Впитывая взором летящую к нему Нину, ее легкие, словно отталкивающиеся от воздуха движения рук, все быстрее приближающие к нему, он, не обижая ни малейшей мыслью, тем не менее подсознательно видел в ней воплощение своего тщеславия, воспарения над грубой действительностью. Той, которая останется в далеком прошлом и уже не повторится никогда.
Да иначе и быть не может, ведь Нина – его невеста! Не в умозрительном, иносказательном смысле слова, а невеста самая что ни на есть настоящая. Она подчеркивает это всем своим порывом, всей своей страстью, которая струится прямо-таки напоказ. И платье Нина, надо же, какая молодчинка, выбрала под стать торжественному моменту – легкое, светлое, воздушное, чтобы подчеркнуть искренность и чистоту своих помыслов. Под плавные звуки белого танца она источается из некого пространства, рождается на его глазах новой, красивой и необычной.
Ах, как все это произошло решительно быстро, прямо-таки в одно мгновение. Ведь что такое пару месяцев? Пылинка, неуловимый миг, дуновение ветра. Но, наверное, именно так и приходит истинная любовь – сразу, бесповоротно, нежданно и навсегда.
Вообще-то они были знакомы полтора года. А это – уже срок, целая вечность.
Начиналась та вечность с дружеского, ни к чему не обязывающего знакомства. В их городок для поступления в музыкальное училище приехала дальняя родственница Сергея со своей дочкой. В «пристяжке» к абитуриентке шла ее подружка. Вместе со старшей сестрой Таней Сергей подыскивал для них квартиру, помогал обустраиваться. Потом они не раз заходили в маленькую тесную комнатушку справиться об экзаменах, просто посидеть, поговорить.
Юная родственница не поступила, а «пристяжная» все экзамены сдала легко и была зачислена в училище. Она так и осталась жить в той комнатушке с выцветшими обоями, железной узкой кроватью и темным, выходящим на замусоренный двор окном. Привычка проведывать своих гостей осталась, закрепилась распитием чая и веселой болтовней. Сергей удивился, как Нина быстро, по-хозяйски, расположилась на новом месте и без особых усилий расположила их к себе.
Бледненькая, с тоненькими, словно подчеркивающими музыкальность хрупкими ручками, легкой синевой под глазами, даже подкрашиваться не надо, в обрамлении рыжеватых завитушек она была неким ореолом кротости, сдержанности и благоразумия. Единственное, что било через край – это словоохотливость. Они трещали с сестрой, как две сороки, заполняя своим треском не только тесненькую комнатку, но и его сознание, постепенно приучая к мысли, что непредвзятое, легкое общение и есть своего рода ничем не обремененное счастье.
Приезжая на короткие выходные из Харькова, где он учился в институте, Сергей в обществе двух молодых особ за чашкой чая находил настоящее отдохновение от сует большого города и студенческой сутолоки. Здесь, в тесном уголке, где и разместиться-то всем за столом можно было, присев на продавленную кровать, создавалась обстановка семейственности, родственной атмосферы.
Примкнувшая к брату с сестрой эта невесть откуда взявшаяся девчушка весьма удачно вписалась в их домашний интерьер. И дымящийся чай, и неспешные, ни о чем беседы, и заглядывавшая в подслеповатое окно сгустившаяся темнота – все это так располагало к теплу и уюту, что и уходить не хотелось.
Потом подошла пора выпускных экзаменов. Времени на совместные посиделки никак не было. Он с головой ушел в расчеты, чертежи, так что и забыл про Нину. Она осталась для него в памяти лишь составной частью той идиллической, под легкий говорок и журчанье разливаемого чая картины – как пришпиленный на стене календарик, как увядший в вазе букетик скромных цветов, как забытая на столе книга.
Когда спустя несколько месяцев по приезде в родной городок он снова встретил ее, осталось только качнуть головой: «О-о-о!..». Нина посвежела, выпрямилась, порумянела, из бледной и тщедушной превратилась в окрепшую, уверенную в себе особу с соблазнительными ножками. Какой у нее гордый вздернутый носик, как она задорно, с отработанной улыбкой вскидывает реденькие кудряшки! Заливаясь чуть ли не при каждом новом слове, Нина лукаво косила на него глазки, словно хотела убедиться: «Хороша ли я?».
Сергею в ее поведении сначала показалось нечто артистичное, театральное. Но та искренность, простодушность, та естественность, с которой с губ слетали слова, быстро образумили его, даже усовестили. И как я мог так подумать, укорил он себя, шагая с ней рядом, купаясь в ее беспричинном заливистом смехе, ловя лукавый взгляд.
Они шли по вечерней осенней улице. Неприветливо дул ветер, вороша по тротуару разноцветные скукоженные листья. Они жестяно скреблись, прогонисто мчались по асфальту, застывали взъерошенной массой, готовые в любой миг снова сорваться в темную даль. Тускло, приглушенно светили фонари. Порывы ветра заставляли Сергея то и дело отворачиваться в сторону, и Нина как бы уходила куда-то, потом вновь появлялась перед глазами.
Все же она изменилась, взглянув в очередной раз на нее, подумал Серей. Она стала вроде бы старше, взрослее, словно с момента их последней встречи прошло не полгода, а несколько тяжелых обременительных лет.
Позже сестра рассказала, что у Нины случилось крушение большой и яркой любви, а это бесследно не проходит.
Нечто похожее, может быть, не так трагично и отчаянно, примерно в это же время Сергей пережил со Светой – пышноватой, с пухленькими губками, прячущей ухоженное лицо в распушенный мохеровый шарф девушкой. Он явственно чувствовал исходящий от нее жар, страстно желал, чтобы вместо шарфа уткнулась в него, прильнула, задышала жадно и податливо. Он бы благодарно принял этот бесценный дар, умножил его своей сердечной нерастраченной силой. Но в ответ на его робкие взгляды и скованные действия Света только снисходительно поводила плечиками и щурила в улыбке глаза. Все это в разных вариациях часто всплывало в его сознании. Сергей долго не мог успокоиться, часто грыз ногти из-за своей несостоятельности, неспособности покорить девушку.
Но все это уже в прошлом. Сейчас он уже не тот глупый мальчишка, что сломя голову готов штурмовать любую крепость, с ума сходить от краха любовных надежд. Пора, пора избавляться от глупостей…
Он научился держать удар, контролировать свои чувства, продумывать каждый свой шаг. За этой железобетонной стеной стало сразу покойно. Сердце не мечется, не выскакивает из груди из-за очередных любовных неудач. Голова, трезво оценивая происходящее, не трещит, раскладывает все по удобным полочкам. Это раньше, уподобляясь литературным героям, он пылал, страдал. А надо, оказывается, просто жить. Жить!
«Живя, умей все пережить: печаль, и радость, и тревогу, о чем желать, о чем судить, день пережит – и слава Богу!» – принял он, стал воплощать в жизнь слова Тютчева.
Они не говорили с Ниной о своих несчастных любовях. Но благодаря работавшей на два фронта разведке в виде услужливой сестры оба получали информации в достаточном количестве. И – в соответствующей подаче. Привыкшая к Нине, видевшая в ней подружку по жизни, сестра Татьяна для более тесного сближения подбрасывала ничего не подозревающей дружеской парочке столько в нужном виде материала, что любовный огонек между ними просто не мог не разгореться.
Сергей стал приезжать к Нине уже каждые выходные. Она брала его под руку, и они шли не спеша по темным улицам под шорох иссохшихся листьев, шум набегавшего ветра, стук закрываемых калиток, негромкие, словно в тумане, голоса прохожих.
Она рассказывала об учебе в училище, приплетала сюда подружек, перескакивала на родителей, опять возвращалась к занятиям. Наклоняясь, то и дело поддавала носком сапога ворохи листьев, взметала их, отчего те шумно разлетались в разные стороны. Спустя некоторое время находила новую кучку, размашисто поддавала ее, что-то лепеча, то и дело оборачиваясь на него и озорно смеясь.
И это беспрестанное лопотанье, и озорное к нему обращение, и эти знакомые с детства улочки, по которым он бегал мальчишкой, сладость сгораемых осенних листьев настраивали его на такой умиротворенный лад, что не хотелось никуда ехать, чего-то добиваться. Было только желание брести под руку с этой доброй девушкой сквозь дым, сквозь темноту, сладость…
Ему так надоела беспутная студенческая жизнь, неустроенность холостяцкого быта, что трудно было даже представить, как он снова возвратится в свою общагу. В комнату со скомканными байковыми одеялами на железных койках, где на изрезанном столе – мутные стаканы, рваные куски окаменевшего хлеба, россыпь крошек, внизу – пьяная батарея пустых бутылок, у порога – сбитый грязный половик, наваленные всюду макулатурой книги. И – взирающие на это свысока, вывернутые в соблазнительных позах, откровенно хохочущие ярко очерченным красным ртом голозадые девицы с пришпиленных на стене фото.
Ему обрыдли и бесконечные, сопровождаемые надрывными криками под бреньчанье расстроенной гитары попойки, и бдения под настольной лампой над горами чертежей, и бесцеремонный, в час, а то и два ночи стук кулаков в дверь с пьяным воплем «Хлеб есть? Хлеб ессть, мать вашу?..». И тут же – грохотанье в соседнюю дверь с таким же недовольным рычанием: «Зажали, козлы…»
Даже лица некогда милых и добрых друзей по комнате, с которыми они провели столько дней и ночей, о чем только ни переговорили и сроднились, как братья, уже настолько приелись, настолько примелькались, что, кажется, век бы никого не видел, оставили бы его в покое.
И потянуло туда, в тесненькую съемную квартирку, где аккуратно разложены вещички, где всегда чистенько и тепло. А хозяйка – вот она, рядом, легкая, веселая, добрая. Кажется, ей тоже до чертиков надоело одиночество и тоже хочется тепла. Вот так могли бы они жить где-то вместе, пускай и бедновато, зато в искренности и чистоте, как дети.

Они стояли на мосту речки, опершись на перила, всматриваясь в черноту застывших вод. У него мерзли на холодном ветру руки. Еще натягивало холодом от жестких шершавых перил, стылость распространялась по всему телу, знобила душу.
Когда-то эти перила были так распалены солнцем, так разжарены, что, казалось, можно даже обжечься. Но им, бесшабашным мальчишкам, лихо ухающим с самой верхотуры моста в речку, тогда, в солнечном детстве, все было нипочем. Залезая на перила, выпрямляясь во весь рост и замирая на считанные доли секунды в парении, возносясь к голубизне неба, он каждый раз с набегающим легким холодком в теле ощущал растворенность в пространстве, слияние с воздушностью и безмерностью. Это наполняло такой всеохватывающей радостью, что хотелось вопить во все горло, извещая всему миру о своем блаженстве.
– А-а-а!..
Выныривали с колотившимся сердцем, прожив ярко, выразительно за короткий миг неимоверно громадный кусок жизни – вознесение к небу, парение, барахтанье в страшной темной глубине, возвращение к свету.
Ему захотелось поделиться с ней мигом мальчишеского счастья, ощущением той свободы, которой, может, не придется больше испытать никогда.
– Мы отсюда мальчишками ныряли… – провел он рукой по шершавым перилам. – Знаешь…
– А ты знаешь, какую я классную кофточку купила? Я так хотела, так хотела именно такую: розовую, воздушную, с оборочками. И вот наконец купила, – крутилась она перед ним, радовалась, как ребенок, неимоверной удаче. – Девчонки лопнут от зависти. Представляешь? Ты рад?
– Рад… – уткнулся носом в воротник Сергей.
Он развернулся в другую сторону, замолчал, насупленно вглядываясь вдаль. Попытался нащупать взглядом в той стороне, недалеко от моста, старый городской пляж. Он представил, как мальчишками они, пересекая весь город, то и дело бегали сюда купаться. Бултыхались, визжали, ныряли до посинения, так что зубы уже лязгали и выбивали непрерывную чечетку. Потом, дрожа, как цуцики, сплошь покрытые мелкими пупырышками, согнувшись, втянув голову в плечи, – бегом, бегом на горячий песок. Плюхались с разбегу, зарывались, окапываясь со всех сторон, подгребая под себя мокрыми ладошками побольше жару.
Под зыбким одеялом горячего песка колотившееся тело постепенно утихомиривалось, зубы унимали свою частую пляску, дыхание выравнивалось. И наступало блаженство – от пронизывающего каждую клеточку тепла, от припекающего в макушку солнца, от избытка света, а еще – от того, что рядом твои верные друзья, с которыми ты и в огонь, и в воду, везде, куда бы ни бросила судьба.
Словно ощутив снова тот невидимый жар, Сергей потянул шею, освободил плотно прилегающий шарф.
– А вон там мы зарывались мальчишками в песок, – блаженно протянул он, указывая рукой вдаль.
То ли темнота, в которой она ничего не разглядела, смутила Нину, то ли еще что…
Она скривила свой маленький носик. Тут же встрепенулась, повернулась к нему:
– Завтра мне надо выступать на комсомольском собрании. Представляешь, насколько это серьезно?
– Представляю...
То, что явственно, до малейших очертаний только что вырисовывалось перед ним, заполняло все его сознание, вмиг померкло, куда-то пропало, растворилось в густой непробиваемой темноте.
Вдалеке пошумливали запоздалые машины, слышались отдельные голоса, тонущие в густоте ночи стуки. Уставший, притомленный за трудовой день город грузно дышал, вздыхал, словно большой, натруженный человек, ворочался.
Говоря разные слова, они думали об одном и том же, но не решались, боялись высказать это вслух. И эта общность невысказанности еще больше объединяла их, все ближе подводила к решающей черте.
Я должен действовать…
Утвердившись в своем решении, Сергей, неловко повернувшись, притянул Нину к себе. Она молчала. Молчал и он, вглядываясь в застывшее белое лицо и решая, что же делать дальше – с этим лицом, с гибкой, даже под толстым слоем пальто, талией, со всем этим женским добром, что так легко идет ему в руки.
Дул знобистый ветер, от реки тянуло сыростью.
Он взял в свои руки ее тонкие музыкальные пальчики. Боже, до чего же они холодные, прямо-таки мертвецки ледяные! Как это не вяжется с горячностью ее слов, теплотой улыбки, бодрым вскидыванием головки.
Замерзла, бедняжка…
Он поднес ее ладони ко рту, стал отогревать своим дыханием. Она по-прежнему молчала.
Наверное, надо поцеловать…
Мысль о том, что сколько они встречаются, а так до сих пор ни разу и не целовались, стала для него своеобразным открытием. Наверное, не было нужды, им и так было хорошо. Но вот пришла пора…
Он склонился к ее губам. Нина не отстранилась. Но и не подалась ответно навстречу, словно застыла на месте.
Обычно, когда Сергей целовал девчонку, его тут же обдавало жаром, радостно колотилось сердце, туманилась голова, и он уже не соображал, что делает. А сейчас – никакого шевеления. Голова оставалась на месте, сердце никуда не выскакивало, билось ровным метрономом.
Ее губы оказались твердыми и холодными. А еще – совсем безвкусными…
Сергей растерялся. Что делать? То ли затягивать поцелуй в надежде, что пламя разгорится, то ли ретироваться?
Он отлепил губы.
Разочарования, как ни странно, не наступило. В стылой тишине разлилось успокоение от того, что вот он, первый шаг, все-таки сделан, некий рубикон перейден, а там, глядишь, будет полегче. От этой обнадеживающей мысли сразу стало теплее, свободнее. Будто открылась дорожка, по которой можно шагать теперь смело, ничего не боясь, видя перед собой определенную цель.
Он пытался найти ниточки ее мыслей, связать их воедино, но она была отделена от него невидимой завесой. Какое-то мгновение они растворились в пространстве, каждый  в своем, отдельном.
Видя его беспомощность, она, тряхнув головой, улыбнулась ему той приветливой, обезоруживающей улыбкой, которой одаривала подружек, преподавателей, всех. Заметив блики веселости на ее лице, Сергей сразу приободрился, отбросил в сторону свои запутанные думы.
А чего ему, собственно говоря, особенного надо? Страданий, пыланий, горений? Хватит, напылался, настрадался от красавиц разного сорта по горло. К черту! Все эти переживания, неземные любови – в сторону! Истинное счастье – в спокойствии, в неяркости, за которыми кроется, должно скрываться главное…
Он изучающе посмотрел на ее притихшее личико. А что? Спокойная жена – хорошая жена.
Ему тут же припомнились и сложенные аккуратной стопкой в тесной комнатушке выглаженные вещички, и подровненные, когда ни придешь, корешки книг на столе, и засохший, но такой милый букетик на подоконнике. А еще исподволь, из глубины вынырнуло и благодатно легло на сердце капающее высказывание сестры о том, что лучше Нины и не найдешь…
Он снова прижал ее к себе, уже не пытаясь высечь искру страсти, словно они живут вместе много-много лет, обо всем переговорили, и слова не нужны, а только вот это объединяющее молчание.
– Выходи за меня…
Это вырвалось у него само собой, негромко, приглушенно до такой степени, что можно было и не расслышать…
Она смотрела куда-то в сторону.
– Хорошо… – беззвучно прошептали ее дрогнувшие губы…

На следующие выходные он приехать не смог, потом встреча отложилась еще на неделю. Все эти дни она представлялась ему уже не просто хорошей девушкой, как раньше, и даже не невестой, а – женой. Ну, без пяти минут женой.
Выпрошенный у нее портрет, на котором она, чуть насмешливая, смотрит иронизирующе, словно с укором, он повесил над своей кроватью напротив изголовья так, чтобы, просыпаясь или ложась спать, мог видеть ее воочию. Обычно она почему-то не всплывала в его памяти, будто не было в его жизни, а как посмотрит на фото – и сразу встает перед ним наяву.
В общаге царила та же грязь и неразбериха, усугубившаяся с окончанием учебы. Их комната обрела вид разбомбленности, заброшенности. Везде, куда ни ткнись, валялись обрывки бумаг, книги, изодранные конспекты. Но Сергей ничего этого уже не замечал. Перед его глазами открывалось новое будущее. В котором все чисто, аккуратно, тихо и мирно.
Он не имел ни малейшего понятия, что им надо делать в первую очередь. Продолжать встречаться, пока он закончит учебу? А может, бросить временный якорь в ее скромной комнатушке? Но все это такие мелочи… Главное – она согласилась стать его женой, а все остальное не имеет никакого значения.
Иногда, правда, Сергей нет, нет да и вспоминал холодный стылый вечер на мосту, ее твердые бесстрастные губы, их непонятную безвкусицу. Как-то это не так, заползала в голову мыслишка, но он решительно и бесповоротно гнал ее прочь. Все наладится, непременно наладится! Ему даже стало по-спортивному интересно расшевелить эту горячую на словах девчонку. Не может же она быть ледышкой, никак не может.

И вот – белый танец. Без пяти минут жена приглашает…
Она плывет к нему, краснея от счастья, светлым облаком. Пересекает весь зал, все ближе, ближе… Еще немного – и он обнимет ее за податливую талию, что-то шепнет на розовое ушко, и они затанцуют так, что голова закружится от счастья, все буквально поплывет перед глазами...
Ему уже не терпится почувствовать этот сладкий миг. Он переминается на месте, потирая вспотевшие от волнения ладони. Когда же, когда?..
Она – всего в двух шагах от него. Он протягивает руки навстречу. Она – сияющая, тоже протягивает руки. Но… – не ему. И смотрит совсем не на него…
Отчаянно тряхнув головой, отчего завитушки разлетелись в разные стороны, Нина вытягивает из шеренги ребят длинноволосого, с крепким загривком парня в потертых джинсах. С гордецой окинув взором своих друзей, парень задерживает на мгновенье взгляд на Сергее, самодовольно хмыкает. По-хозяйски берет Нину за талию, тянет за собой, как на веревочке. Она послушно идет за ним…
Ее прежняя любовь?
– Как так? Ей! По какому праву? – хотелось крикнуть Сергею, заорать во все горло. – Это же мой белый танец, это моя же…
Впрочем… Какая она мне жена, тут же одернул себя.
Сразу ударил по мозгам и стылый вечер на мосту, и ее холодные безвкусные губы, и уходящий в темноту взгляд…
Белый танец сменился обычным вальсом.
Э-х-х-х…
Оглянувшись по сторонам, Сергей выдернул из толпы какую-то неприглядную толстушку, стиснул ее так, что она чуть не запищала от неожиданности, и закружил, закружил, прижимаясь всем телом. Девчонка быстро освоилась в его руках, ей весьма понравилось, как он ее ведет – порывисто, страстно, истинный мачо. Вот уже и сама прижалась к нему крепче, ловя из-за плеча его взгляд.
После того как смолкла музыка, Сергей бросил девчонку, переключился на быстрый танец. Никогда за всю свою молодую жизнь он не плясал так лихо, так безоглядно, забыв обо всем на свете. Зазвучи в этот момент барыня – пустился бы вприсядку, с притопыванием, лихим выбрасыванием рук и ног, со всей той бесшабашностью, отчаянностью, на которую способна русская душа.
Чем больше заводил выкрутасов, чем запальчивее, со срывающимися каплями пота выкидывал немыслимые коленца, тем легче ему становилось. А он все плясал и плясал – с особой, ярой злостью, рвал себя так, что треск, казалось, идет по всему залу.
…До дома, что стоял особняком в приглушенном тенистом переулке, уже было рукой подать. Оставалось только осторожно, чтобы не залезть в расхлябанную грязь, которая господствовала здесь в дождливые дни, чуть ли не наощупь пробраться сквозь невидимую преграду и привычно стукнуть калиткой.
Сергей замедленно брел в темноте. После ярких уличных фонарей переулок казался мрачным, сдавливающим со всех сторон. Темнота растворяла в себе, поглощала, тянула в таинственную глубину. Мелкая морось щекотала лицо, покрывала руки, обволакивала ветви голых деревьев, мерцала дрожащими каплями в просвете небесной пелены.
Он остановился, вглядываясь в обволакивающую тьму. И вновь, как наваждение, в сознании возникла девочка с серьезным личиком из недавнего прошлого. Вырисовалась легким небесным облачком из обступающей тьмы, завладела его сознанием. Она не спеша шла по тротуару, щурясь от яркого солнца, подставляя лицо, словно нежилась, купалась в благодатном тепле. Замедлив шаг, остановилась возле жалкого, сразу ставшего тереться об ее ноги рыженького, с белыми полосками котенка. Котенок был замызган, худ и невзрачен. Ребра просвечивали сквозь его золотистую шкурку, вытянутая острая мордочка и нетерпеливые судорожные движения говорили о его нестерпимом желании хоть что-нибудь съесть.
Поставив на землю портфель, она присела на корточки, протянула руку. Доверительно задрав полосатый, с белой опушкой на конце хвост, котенок мягко ткнулся в нее розовой пимпочкой.
Распахнулись, загорелись добротой ее большие глаза, заиграли тугие щечки, губы расцвели нежной улыбкой. Девочка гладила котенка, что-то ему умиленно говорила, будто мурлыкала вместе с ним. Рыжик податливо выгибал спину, терся возле ее ног, заглядывал девочке в глаза, доверяясь всем своим существом.
Как ему захотелось вот так же почувствовать ее доверчивый взгляд, настоящее тепло… Вроде бы глупость несусветная, но он искренне завидовал бездомному котенку. Как бы хотел оказаться на его месте: заглянуть в глаза, ткнуться в ее руки, быть покорным и послушным той, кому безмерно доверяешь и с кем сливаешься в единое целое…
Наваждение прошло так же быстро, как и возникло. Словно и не было никакой девочки, никакого воздушного облачка, а есть только вот эта явь – непроглядная темень глухого переулка, обволакивающая пеленой морось да щемящая прель палых листьев…
«Влюбленный начинает сомневаться в счастье, казавшемся ему близким; он строго пересматривает основание для надежды, которая ему чудится. Он хочет вознаградить себя другими радостями жизни и обнаруживает их исчезновение…».
Вспомнив записанные когда-то в дневник слова Стендаля, Сергей, потоптавшись на месте, вобрал голову в плечи, словно ему стало зябко и неуютно, и, сгорбившись, побрел домой.