Лиса на лисапеде

Лиса на лисапеде
(в двух частях)
I
Моя супруга иногда путает слова. Называет одну штуковину именем другой штуковины. Может назвать бризоль бифштексом, гидрофор – генератором, а шланг – канатом. Получается это настолько естественно, органично, от души, что даже лексико-семантической ошибкой этот процесс назвать совесть не позволяет. Это, скорее, знаменитое шалтай-болтайское: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше!» Причем процесс запускается и в обратную сторону.
- Бульон подорожал, - как-то специально проверил я, когда мы проезжали мимо автозаправки.
- Я все равно дорогой от дешевого не отличаю, едет себе и едет, - отвечает супруга.
- А ты заметила, что я бензин назвал бульоном?
- Нет, мы ж мимо заправки проезжали.
Часто слова заменяет указательными местоимениями, вот тут может возникнуть путаница, потому что весьма сложно ответить однозначно на вопрос «Эти ищут того, который сын этого, или этого, который с тем убежал?» Путаница возникает потому, что зыбкой становится связь между произносимым словом (набором звуков) и обозначаемым символом.
Язык – это социальный договор. Договорились, что данный набор звуков обозначает именно этот символ, который рисует сознание, привязывая его к определенному артефакту окружающей действительности, — значит, так оно и есть. Причем договориться могут двое, или семья, или горожане, или народ, или более широкие языковые сообщества: группы, ветви, языковые семьи.
Мой водитель называет велосипед «лисапедом», но я его не исправляю: пусть себе, понимаю, и ладно. Дочь моя, только научившись говорить, называла баклажаны «кабарджанами» – да пусть бы себе до сих пор называла, это же просто чудо расчудесное. Те же баклажаны в Одессе называют «синими» или, как милых моему сердцу алкашей, «синенькими», свёклу называют «буряком», сардины и прочую черноморскую мелочь называют «сарделью», слоеную выпечку – «вертутой», вещи – «бебихами», разбросанные вещи – «холоймесом», и добавьте еще десятки (в основном, ашкеназских) прижившихся заимствований – но понимаем же друг друга. Каждый город и даже каждое село могут похвастаться уникальными словечками, присущими исключительно местным говорам.
Мы почти не нуждаемся в переводчике, когда слышим речь на языках восточнославянской подгруппы: на русском, украинском, белорусском. Прислушавшись, с некоторым напряжением можем в общих чертах понять содержание речи западных славян (например, поляков) или южных славян (например, болгар). «Своих» мы воспринимаем интуитивно, отталкиваясь от родной языковой среды.
А вот языки романской или германской ветвей уже не возьмешь только языковой интуицией, их нужно учить, и только единицы сумеют избавиться от «лингвистических корней» - смогут говорить без акцента и чувствовать себя органично в двух разных языковых средах одновременно. А уж языки китайской семьи для нас вообще звучат инопланетной музыкой – это неэвклидова геометрия или квантовая физика в лингвистике, там действуют иные фонетические законы, иные образы, иное восприятие мира.
II
Каждый язык по своим законам интерпретирует цепную взаимосвязь «слово – символ – артефакт», а значит носители разных языков по-разному видят мир, по-разному воспринимают события, делают отличные друг от друга выводы и принимают отличные друг от друга решения. Даже в пределах одной семьи бывает не так просто договориться – каждая сторона озвучивает свою версию происходящего, потому как именно такие символы сформировало сознание. Представляете, как трудно бывает прийти к соглашению на международных переговорах? Особенно по животрепещущим, острым вопросам…
Изучение иностранных языков делает нас ближе к их носителям, упрощает взаимопонимание. Но не идентифицирует нас с ними. Мы продолжаем оставаться разными. Это непреодолимая грань, и не потому что сложно преодолеть, а потому что нет такой задачи. Сколько ни наряжайся в собаку, сколько ни живи в будке, сколько ни лай по-собачьи, собакой ты не станешь. Даже Маугли, если помните, вернулся к людям, хоть и был с обитателями джунглей «одной крови».
Полезно знать, как скроена чужая рубаха, но не торопитесь натягивать ее на свое тело. У носителя может быть иммунитет к такой заразе (в случае иностранного языка речь идет о ментальных различиях), которая для вас окажется неизлечимой проказой. Одуванчики растут с одуванчиками, а ёжики живут с ёжиками. Они привыкли, таков естественный порядок вещей. Но попробуйте притвориться ёжиком, и через час, проведенный на лесной поляне, вам потребуется врачебная помощь – изымать из-под кожи клещей, впрыскивать противоядие от укусов змей, делать уколы от бешенства после близкого общения с белкой, глотать антигистаминные препараты и втирать мази от укусов насекомых, делать промывание от отравления грибами и ягодами. А ведь для ежиков эти грибы да ягоды – хлеб насущный.
Как мог бы сказать Исаев-Штирлиц, немцем притворяться нужно только в том случае, если ты – разведчик. Гармонично, органично, естественно, безопасно человек чувствует себя только в родной языковой среде – работает принцип «где родился, там и пригодился». Реализовывать себя должно и нужно в пределах своего наречия, диалекта и даже говора. А в соседнее село можно разве что за невестой съездить или на заработки. И на ёжиков лучше издалека смотреть, чтобы не спугнуть или не подцепить чего. Или своим не заразить.