Строительство храма. Лето 1777 года

Строительство нового храма (отрывок из книги «Вадья изначальная»)

Начало сей повести положили ещё в лето тысяча семьсот семьдесят третье. Старая Никольская церквушка, что стояла на погосте с незапамятных времён — говаривали, ещё до царя Ивана Грозного её прадеды рубили, — совсем обветшала и прискорбно покосилась. Стены её, изъеденные временем и непогодой, держались словно чудом, а крыша протекала так, что в дождь внутри было немногим суше, чем снаружи. Приходской батюшка, отец Иоанн, муж уже преклонных лет, с лицом, испещрённым морщинами, словно старая карта, сокрушённо качал седой головой после каждой службы. Глядя на потемневшие от сырости иконы и подгнившие половицы, он с горечью обращался к пастве:
— Не ровён час, рухнет, православные. Рухнет и придавит кого, не дай Господь. А душам вашим где тогда утешение искать? Где деток крестить, где усопших отпевать? Негоже нам так жить, словно веры в нас не осталось.

И вот, в один воскресный день после литургии, когда солнце стояло высоко, а народ, распаренный от тесноты и духоты, не спешил расходиться, староста Вадьинской волости, степенный бородатый мужик Прохор, вышел на середину церковного двора. Он откашлялся в кулак, окинул собравшихся строгим, но справедливым взглядом и начал речь, да так громко, чтобы слышно было и на дальних могилках:

— Православные! Братья и сёстры! Десять деревень — наш приход, а молимся в ветхости, стыдно сказать. Надобно дело великое делать! Негоже нам ждать, пока небеса на нас обрушатся. Подадим челобитную в Каргополь, в лесную контору, дабы дозволили нам лес валить казённый на богоугодное дело. А опосля — к владыке, за благословением и планом.

Народ, доселе перешёптывавшийся, затих, а потом загудел, словно растревоженный улей. Тут же раздались голоса из толпы:
— А лес-то где брать? Лес-то ноне дорог, да и нет его поблизости, всё вырубили!
— За Чёрным ручьём, там сосёнки да ёлки — ого-го! — уверенно отвечал Прохор, знавший здешние места как свои пять пальцев. — Лес там хорош, как на подбор!
— Дак это ж даль-то кака? Вёрст пять, не меньше! — выкрикнул кто-то из задних рядов.
— Даль-то даль, да ближе таково леса не найдём. Да и ровно там, ни горушек, ни низин, — вступил в разговор плотный мужик Семён, известный своей силой и рассудительностью. — Правильно дорогу накатаем, зимник пробьём да натаскаем. Не впервой нам!

Народ загудел, одобряя. Порешили, да и скинулись миром, кто медным пятаком, кто серебряным рублём, наняли грамотея и отправились ходоки в Каргополь. Дело то было небыстрое, бумажное, требовало поклонов и подношений в приказных избах, но к осени, с Божьей помощью, все дозволения были получены. А с ними и драгоценный чертёж, утверждённый в консистории, и зодчий — немолодой, но крепкий мастер Афанасий, что уже не один храм на каргопольской земле поставил и чьё имя было известно всем плотникам в округе.

Собрался снова сход, на этот раз уже в просторной избе старосты. Афанасий, человек немногословный, с цепким взглядом и руками, привыкшими к топору, развернул на столе большой, пахнущий воском лист с планом будущего храма. Мужики обступили, вытягивая шеи, смотрели с почтением и затаённым дыханием на диковинные линии и знаки.

— Храм будет шатровый, — пояснял зодчий, водя мозолистым пальцем по чертежу, — с трапезной тёплой и приделом Ильинским. Вход — через двукрылую паперть, а над нею вознесётся колокольня, тоже шатровая, под самое небо.
— Красота-то какая... — выдохнул кто-то. — А строить-то где будем?
— Да на месте старой и поставим, — твёрдо молвил отец Иоанн, положив руку на план. — На намоленном месте. Свято место пусто не бывает.
— А старую-то куды? — заволновались было бабы, которым жаль было даже ветхую церквушку. — Неушто сгноим в поругании?
— Да не беснуйтесь вы, — успокоил их батюшка. — Ни одна щепка не пропадёт. Старая на дрова пойдёт, обогреет. Дымом в небеса к Богу отправим. Испокон веков так делалось.

Как только выпал первый снежок и ударил морозец, сковавший льдом болота и ручьи, длинной вереницей потянулись мужики, собранные из всех десяти деревень, за Чёрный ручей, где стоял заветный бор. Впереди шли зодчий Афанасий и местный плотник Еремей. Они сами ходили по лесу, осматривали каждое дерево, стучали обухом топора по стволам, прислушиваясь к гулкому, здоровому звуку, и клеймили вековые, смолистые сосны — одну к одной.

И вот закипела работа. По всему лесу разносился звон топоров и визг пил. Десятки мужиков валили могучие деревья; с кряканьем и треском рушились они на пушистый снег, вздымая белые облака. Их тут же очищали от сучьев. Мужики в катаниках да овчинных шубницах, красные от мороза и натуги, споро кряжевали стволы, отмеряя нужную длину. Другие же подводили специальные сани-роспуски, закатывали на них тяжёлые брёвна и, покрикивая на лошадок, трогались в путь. Эх, милая, пошла!

Всю долгую зиму не умолкал скрип полозьев по накатанной ледяной дороге. Тащили кони длинные, по пять сажень брёвна, впряжённые где по две, а где и по три лошади. И день за днём на погосте росла огромная гора строевого леса. Сложили её поодаль, на самом краю древних захоронений, дабы не тревожить покой усопших и не мешать службам, что ещё шли в старой, доживающей свой век церкви.

Весной, как только сошёл снег и земля обсохла, мужики принялись корить брёвна. Сдирали кору длинными полосами, и золотистые, пахнущие смолой стволы ложились на солнце, подсыхая. А после, на той же площадке, под руководством Афанасия да его бывалых помощников, начали ставить срубы «начерно», без мха, чтобы дерево дышало и садилось ровно. Алтарную апсиду выводили шестигранной, из гранёных брёвен, что требовало особого искусства и точного глаза. Прорубали и узкие оконные проёмы, лишь намечая их, чтоб пила потом по месту влезла да расширить можно было.

К осени семьдесят четвёртого года сруб был готов. Не один сруб, а несколько: сам храм, разделённый на три части по высоте, да высокая основа колокольни, разделённая на пять срубов. Их оставили стоять на год, а то и дольше, для усушки и усадки. Верхние венцы и углы тщательно укрыли берестой, чтобы не мочило осенними дождями и не гноило дерево.

Но не приехал на следующий год Афанасий, и потом не приехал. Ушёл на другую стройку, сказывали. Так и стояли срубы, темнели под ветрами и солнцем, зарастая травой, а мужики и не знали, как и что. Роптать начали, мол, обманул зодчий. Целых три года храм «отстаивался», а прихожане, не теряя надежды, за это время заказали в Каргополе иконостас, да на медь для колоколов всем миром скинулись и привезли их, ещё безголосых, на погост.

Только в семьдесят шестом, когда уж и ждать перестали, приехал Афанасий. Поседел, осунулся, но глаза горели по-прежнему.
— Где был? — корили его мужики, обступив со всех сторон. — Мы уж думали, не вернёшься!
— Как где? Строил. А про вас не забыл, — отвечал он с хитрой усмешкой. — Дереву выстояться надобно, силу набрать. Вы не серчайте да не спешите. Возведём такой, что и не видывали. Теперь в самый раз будет.

И вот, весной тысяча семьсот семьдесят шестого года, когда природа пробудилась ото сна, началось главное действо. Отслужив молебен прямо у стен старой церквушки, отец Иоанн обошёл её с кадилом и, перекрестившись, со скупой слезой на глазах молвил:
— Ну, с Богом, начинайте.

Аккуратно, словно великую святыню, вынесли всё изнутри — иконы, утварь, ризы — в попову избу, что рядом стояла. А потом разбирать начали. Бережно сняли с маковки крест, что веками взирал на смену поколений. Что-то снимали руками, бревно за бревном, а что совсем прогнило — лошадью стаскивали. Мало-помалу, со слезами на глазах, раскатали старую, ветхую церквушку. Дело то не простое — кругом могилки предков, и каждый шаг нужно было делать с опаской и молитвой.
Расчистили всё, и на том, святом, намоленном месте, заложили каменное основание из валунов, которые тащили со всей округи. А после этого новый сруб, что стоял поодаль, аккуратно раскатали по пронумерованным брёвнышкам, перенесли на новое место первый венец и стали собирать заново, уже «начисто». Каждый паз тщательно, без единой щелочки, прокладывали сухим мхом, который бабы и дети собирали всё прошлое лето. Дело шло споро, под песни. Рос сруб, вот уже и восьмерик над четвериком высится, и колокольня растёт, устремляясь ввысь. Тут же, не мешкая, покрыли тёсовой крышей. Затем плотники-верхолазы, самые смелые и умелые, возвели шатры над основным объёмом и колокольней, установили главки, покрытые искусным лемехом, что переливался на солнце, словно рыбья чешуя, и водрузили кресты. Вставили в окна рамы со слюдой, что давала в храме мягкий, таинственный свет. Внутри настелили широкие, тёсаные половицы, а потолок в главном четверике зашили досками, создав знаменитое северное «небо». Позже его распишут приезжие иконописцы.

К осени храм внешне был готов. Зимой, когда снаружи трещали морозы, внутри, при свете свечей, доделывали убранство. А как только весеннее солнышко показалось да капель пошла, и снаружи мелочи вершили: резные фризы с сухариками да наличники. Установили великолепный трёхъярусный иконостас да колокола на звонницу повесили. Все, кто мог, от стариков до детей, кругом прибирались, щепки собирали, стены щёлоком мыли добела.

И вот настал тот долгожданный день. Ещё до рассвета вся Вадья, от мала до велика, была на ногах. Избы опустели, и весь народ, в лучших своих нарядах, ручейками стекался к погосту. Воздух был наполнен торжественным ожиданием и тихим говором. Люди смотрели на новый, пахнущий свежей смолистой сосной и сухим мхом храм, и в сердцах их смешивались тихая радость, благоговение и гордость. Их общая мечта, их великий труд, возведённый по всем правилам и с великим тщанием, стоял на родной земле, устремив свой золочёный крест в синее, бездонное небо.

Хвалили мастера Афанасия, что стоял скромно в стороне, с улыбкой глядя на своё творение и на счастливые лица людей. Мужики подходили, с почтением жали его руку, а бабы низко кланялись. Он же лишь отмахивался, говоря:
— То не моя заслуга, а Божья милость да ваше усердие.

По знаку отца Иоанна дюжий парень, сын старосты, взялся за канат, и над округой понёсся первый, гулкий и чистый удар колокола. За ним второй, третий, и вот уже полился по холмам и долинам могучий, торжественный звон, возвещая о великом событии. Люди крестились, многие плакали, не скрывая слёз. Этот звон был голосом их веры, их единства и их победы над ветхостью.

Двери храма распахнулись, и народ благоговейно шагнул под гулкие своды колокольни, а затем и в сам храм. Внутри царил полумрак, пронизанный мягкими лучами света, что струились сквозь слюдяные оконца. Пахло ладаном, свежим деревом и воском. Взоры прихожан были устремлены на высокий трёхъярусный иконостас, сияющий новыми красками и позолотой. С «неба», расписанного на потолке, взирал Спас Вседержитель в окружении архангелов, словно благословляя собравшихся.

В лето тысяча семьсот семьдесят седьмое, одиннадцатого дня августа (двадцать девятого июля по старому стилю), в день Рождества святителя Николая Чудотворца, отец Иоанн, облачившись в праздничные ризы, провёл первую Божественную литургию в новом храме. Его голос, окрепший от радости, разносился под высокими сводами, и десятки голосов вторили ему в общей молитве. Казалось, сами стены, сложенные из вековых сосен, молились вместе с людьми, и души предков, чьи могилы окружали храм, радовались вместе с потомками. Так началась новая история старого прихода, запечатлённая в дереве, вере и общей людской мечте.