Выродок

Старые дома наших дедушек, бабушек на линии фронта украинской войны догорают как свечи. Молчаливые свидетели великой эпохи советских преобразований, строительства, энтузиазма, либерально демократического упадка, ярко вспыхивают, чтобы угаснуть уже навсегда. И люди на мгновение озаряются пламенем, как искрой в памяти: Ахх…! 
И впереди новая жизнь, уклад. Время неумолимо к прошлому. А война подруга времени. С подчеркнутым впечатлением человеческого страха, перед  будущим, перед смертью. Всё - то же, как в обычной жизни. Только не медленное и ползучее, а помноженное на скорость летящего непредсказуемого снаряда. Машина времени с дьявольским механизмом.
                * * *
Тихая серость раннего зимнего утра, под ногами скрипел укатанный снег, холодный воздух перехватывал дыхание. Первые лучи цеплялись за голые верхушки тополей и с веток сыпался иней.  Всё казалось умиротворенным, белым, спокойным, идеально сложившимся, навеки сросшимся до рези в глазах, до звона в ушах, лишь по застывшим щекам невольно скользили горячие слезы. 

Мария Федоровна вахтер поселковой школы, дети звали её Марьей, приходила в школу первой чуть свет. Она давно привыкла к утренним ощущениям, когда огромный мир вокруг, словно храм божий – купол небосвода, расписанный легкими мазками перистых облаков, горы и сопки рядами колонн подпирают купол, и человеческий поселок, словно алтарь с аналоем. А сама жизнь как иконостас в правилах, законах,  традициях.

Неслышно промелькнула ласточка. Марья обернулась, но птицы след простыл. Она понимала, ласточка тут, среди снегов и морозов всего лишь игра воображения, какого-то предчувствия. В груди разлилось что-то теплое и приятное от ощущений, и Марья не стремилась унять иллюзию.

Деревенская ласточка птица из далекого детства, когда девочкой проводила беззаботное теплое лето у бабушки с дедушкой. В такие минуты прилетала облаком грусть, хотелось скорее  отпереть школьную дверь и скрыться в длинных коридорах. Как вдруг, по крыше поселкового православного храма скользнула черная тень.

Марья остановилась, фигура съехала по скользкой кровле, нырнула в сугроб, выкатилась на дорогу. Она узнала своего крестника, мальчика Федю. Непутевый пятиклассник, пасынок настоятеля местного храма отца Аркадия. 

Он вскочил, небрежно отряхнулся и убежал в переулок, а Марья подобрала оброненную вязаную рукавичку. Поведение непутевого Феди казалось нелепым и что-то кругом изменилось. Женщина в нерешительности топталась на месте. Странная тревога зашевелилась в сердце, то ли испуг, то ли ещё что случилось, она не могла взять в толк, и рассеянно оглядываясь, пошла дальше. 

Полутемные школьные коридоры, храм науки, тишина, гул шагов из прошлого в будущее. Она щелкала выключателями, расстегивала пуговицы пальто, на ходу снимала платок. Привычные движения сложились в ритуал. Дверь в крохотную келью без окон, крашеные стены, электрический чайник, запах кофе. Ощущение уединения, какой-то защищенности, то ли потерянности среди суеты и бесконечного топота сотен пар ребячьих ног. Контрасты щекотали чувства. 

Мерцания обыкновенной лампочки, её можно выключить, выкрутить и оказаться во мраке древних языческих представлений. Когда вдруг хочется затеряться, затаиться в подземелье.

За пол часа до начала уроков сходились учителя. В эти пол часа Марья обычно не выходила из своей коморки, но в дверь постучала директор школы Лариса Энгелевна.
- Доброе утро, Мария Федоровна, - проговорила она, протискиваясь в каморку и притворяя дверь. – Как самочувствие?
- Спасибо, присаживайтесь.
- Дома как, муж Николай?
Марья промолчала, она не хотела касаться семейной темы в разговоре с Ларисой.
- Вы ничего не заметили, не обратили внимания, когда шли на работу? Кого-то, может, встретили?
- Кажется, нет. Федька озорник с крыши катался. Нашел место. Но вы знаете, шибутной непоседа, - ответила Марья и почему-то крепко сжала в кармане тёплую вязаную рукавичку. 
- А с какой крыши он катался? Не церкви случайно?
- Лариса Энгелевна, он же безотцовщина, без мужской руки, мужского слова растет. Аркадий едва пришел в семью за отца ему будет. Образумится.
- Нынче ночью кто-то своротил и бросил крест с купола нашего храма. Ладно, работайте, - ответила Лариса Энгелевна вздохнув, и быстро вышла из коморки.

К Ларисе Энгелевне Марья относилась с едва скрываемым недоверием, даже порой раздражением. Вот и теперь, каждое слово произнесенное Ларисой вызывало в Марье протест. Лариса была татаркой, муж её татарин и какое ей было дело до креста на православном храме?! Формальность, порядок, кирзовый сапог.

Однажды на 8 марта Марью пригласили в педагогический коллектив школы отметить праздник. Открыли шампанское, помечтали о женском счастье. Лариса, по обыкновению, рассказывала, какие русские мужики пьяницы алкоголики, не чета татарским. Женщины слушали, возмутилась Марья:
- Ты, Лариска, баба битая. Мужиком своим без вины на синьку битая, про то весь поселок знает. А с меня мой пьющий Колька пушинки снимает. Вот и суди, ряди кто из нас двоих счастливее.
- Вам, Мария Федоровна, впору директором школы, на моё место, - рассмеялась в ответ Лариса Энгелевна.

Марья догадалась, что допустила ошибку. Как говорят в интеллигентных кругах – перешла на личности. А в противостоянии с Ларисой шансов у неё не было.
- Читает ребенок роман, - заговорила Марья, поставив недопитый бокал, - и разве мнит себя лакеем, кучером, кухаркой? Нет. Непременно графом Монте Кристо. Глупое время. Растет наша сибирская яблоня, а на ней ананасы, бананы. Ударит первый заморозок в августе, недозревшие плоды осыпятся. Гниют под ногами, давят их люди, себя, глупость свою винят? Нет, куда. Яблоня, мол, не такая. Рожей не вышла. Из года в год, всё одно и тоже. Такая вот твоя школа, Лора. 

Женский коллектив тогда промолчал, Лариса виду не подала. Марья шла домой поздним вечером. Бездонный небосвод мерцал звёздами, она испытала странное чувство страсти. То ли дух свободы повелевал ею, то ли русская душа её опутана цепями жизни, заперта в темнице.

Она чувствовала силу, невероятную силу вселенского созидания. И тоска в груди, словно душа отзывалась на таинственный зов. Отзывалась, но не находила выхода. В тот вечер Марье подумалось, вполне естественно, что люди веруют в загробный мир. Что душа, освободившись, улетает на небеса к этой невероятной силе притяжения.   

 А через несколько дней по поселку распространился слух, будто тихоня Мария Федоровна на самом деле отпетая русская националистка, шовинистка, оппортунистка. В коллектив поселковых интеллигентов её больше не приглашали, а сама Марья, наконец, поняла, как всё это случается, и прониклась к Лоре едва скрываемым недоверием. 

И дело было не в национальности. А в давно с юных комсомольских лет знакомом ленинском утверждении, будто государством может управлять любая кухарка.  В Лорке не было стержня. Как в детской деревянной игрушке пирамида, когда разноцветные плашки нанизывались друг за дружкой на деревянный стержень. Со всеми своими знаниями и образованием Лора в представлении Марьи расплывалась киселем по тарелке.   


Марья мало знала, что на самом деле скрывалось под шовинизмом и оппортунизмом.  Население поселка ещё со времен сталинских поселений оставалось пестрым, от якутов, ингушей, прибалтов до бульбашей с хохлами. Но в ней как-то вдруг проснулась страсть к чувству, осознанию, кто она сама есть на самом деле. Что-то давно утраченное, позабытое, на интуиции, отзывавшееся в душе тоской. Волнующей иллюзией деревенской ласточки. 

В тёмной коморке вспоминалось и мечталось легко. Образования и положения у неё не было. Она жила, словно пребывала в убеждении – я знаю, что ничего не знаю. Но собственные чувства, одаренная интуицией Марья умела раскладывать по полочкам. 

Из школьного кабинета музыки доносилась серенада Франца Шуберта. Она впервые слышала её с пластики проигрывателя в дерене. Дедушка почему-то улыбался, поглядывая на свою маленькую Марьюшку, как он её нежно звал. А она умиротворенная нежной музыкой внимательно следила, как дед  ремонтировал табуретку и вдруг спросила:   
-  Дедушка, а ты веришь в Бога?
Дед помолчал, отставил табурет, закурил, сощурился от дыма. Пепел он снимал с сигареты пальцем, задумчиво наблюдая за тлеющим кончиком.
- В окопах на фронте не помню никого, кто бы не верил в Бога, - отвечал дед. – А потом послевоенная разруха, шестеро голодных, раздетых детей.  Какое уж там, сама понимаешь.

Девочка кивала головой, но ничего не понимала. И теперь много лет спустя вера в Бога представлялась величиной постоянной. Условно тем самым стержнем, который она интуитивно старалась угадать в каждом человеке. 

И вновь  сомнения, когда человек свободен, один на один со смертью, он верит в Бога. А когда не свободен, опутан цепями жизни, он уже не верит.

Иногда ей думалось, что с верой в Бога человек рождается, а уж потом, от ума, влияния, страстей делается неверующим атеистом. А иногда приходило на ум, что есть вера, а есть религия.  И дедушка был человеком несомненно верующим, но не религиозным. Всему своё время, как написано в Экклезиасте. Но если человек родился с крепким стержнем, лишиться его он уже не может. Не в его власти. Марья много слышала научных педагогических терминов – методики, программы,  педагогический процесс…  Но всегда отмечала, какими разными, непохожими друг на друга вырастали дети.

Она не умела внятно обосновать чувственный провал своего дедушки между верой и религией. Словно роковой разрыв её собственного русского начала от колыбельной песни и всей жизнью за тем. Она улавливала разрыв интуитивно. Он был безмолвным, тайным, чувственным, но всё объяснял.  Когда человек рожденный с крепким стержнем терялся в современной культуре. Когда культура утрачивала связь с началом. Когда религия должна быть посредником, проводником от веры к национальным искусствам и дальше к культуре. 

Известие от Ларисы Энгелевны, впрочем, не показалось Марье неожиданным, но она вдруг поняла, что её тревожило утром. Над храмом не было креста.

Само по себе событие, возможно, случайное в повседневной жизни, но что-то в поселке изменилось. В душе Марьи поселилось нехорошее предчувствие, как всегда бывало перед запоем её мужа. Он становился неспокойным, раздражительным. За тем приключался какой-то пустяшный повод, неприятность и приходил долгий мучительный для всех запой. 

«И стоит ли шум подымать, беду звать, - размышляла Марья, сидя у себя в коморке. – Дети. Какие  они большевики, безбожники?! И разумения нет. Христа предали соратники, сподвижники, ученики. Продали, отреклись и разбежались. Один одинёшенек смерть за всех принял».

Но собственные мысли Марья держала при себе.  Она не раз убеждалась, если дать мыслям простор, волю, они непременно перепутаются и до добра не доведут.  Когда-то через открытую дверь  кабинета от учителя истории она услышала, что царя Николая погубили не большевики, а собственные генералы и правительство, потребовавшие его отречения. И Марье тогда сделалось страшно.   

Между тем после уроков в актовом зале собрался педагогический совет. Федьку поймать не получилось. Как только разнесся слух, что его ищут, он ловко улизнул в форточку, нырнул в сугроб, словно куропатка и исчез. Пригласили Марью, как главного свидетеля. Она сразу почувствовала себя лишней, не в своей тарелке. Ей предстояло принять участие в постановке заезженной пьесы. Сцена ярко освещалась, Марья затерялась в тени зрительского зала, забившись в угол.

Учителя громко суетились, переговаривались, усаживались. Марью, в сущности, не принимали в серьёз, как это в наших школах заведено. Но о каждом поселковом учителе, словно о популярном провинциальном актере она знала практически всё.

Учитель пения Илья Егорыч , по совместительству преподавал в музыкальной школе, что-то сочинял. Одевался неопрятно, плохо брился, человеком был одиноким, не злым, исполнительным и каким-то нелепым.

Субботними вечерами Марья частенько заставала его после уроков. С заведующей Дома культуры, симпатичной разведенкой Оленькой Фатеевой, Илья закрывался в кабинете и вдохновенно музицировал на фортепиано. Он посвящал Оленьке свои сочинения. За тем включался проигрыватель,  немецкая классическая музыка сочеталась с негромким бубнением, смехом и грохотом пустых бутылок катающихся по деревянному полу. В себя парочка обычно приходила уже за полночь, в болезненном безмолвии разбредалась по домам и Марья, наконец, закрывала школу.

При всей страсти к музыке Илья был человеком лишенным тонкого музыкального слуха. Об этом знали все, подтрунивали над Ильёй. Учитель математики Андрей Антонович говорил, что сочинения Ильи Егорыча порой напоминают прелюдии к фугам Баха и сонаты Бетховена. Ион сам, бедняга, того не подозревает только потому, что Илье медведь на ухо наступил. Илья же непременно раздражался, выходил из себя.  В знак протеста учитель пения надевал под пиджак украинскую национальную вышиванку.

 Никакого отношения к Украине он не имел и представлял собой загадочный вид.  Словно всё непризнанное, непутёвое, недоразвитое, но с чувством собственного достоинства уходило в украинство, делалось признаком украинства. А Илья Егорыч окончательно утрачивал самобытность. И Марья почему-то жалела его. Не жаловалась Ларисе, не бранила, не выговаривала за полуночные посиделки в школе. Одинокий Илья казался ей круглым сиротой, в чём-то схожим с ней самой. У них были разные судьбы, характеры, но разрыв, провал с собственным началом созвучным.

Однажды он мимоходом поинтересовался у Марьи:
- Вам нравится немецкая классика? 
- Мне больше Чайковский, легко ложится, как бы без остатка. У мамы пластинки, я в детстве часто слушала.
- Вам необходимо расти, Мария Федоровна, - важничал Илья.

Андрей Антонович, видный из себя учитель математики. Марья знала его как человека умного, справедливого, к тому же классный руководитель Федькиного 5 Б. При всех достоинствах замечала Марья один существенный недостаток. Был он податливым, не твердым ввиду начальства. И Марья догадывалась, что Федьку он не отстоит. 

Семён Алексеич  физкультурник, основательный во всех видах спорта, но без успехов и показателей. Пара словесниц женщин всегда молчаливых.  Завуч Елена Дмитревна  историк.

- Человек во всем рационален, - что-то доказывал Андрей Антонович. – В каждой молитве от спаси сохрани, прости и вразуми, человек обращается к богу с просьбой.  От языческих жертвоприношений, строительства гробниц, храмов, человек стремился угодить богам, что-то получить взамен. И всё это, заметьте, плавно перетекло в государство. Государство преемник религии.
- Не скажите, - возразила завуч Елена Дмитриевна, - а как же гуманизм? Явление человеческого великодушия, бескорыстия. Гуманизм синоним заповеди Христовой возлюби ближнего как самого себя. Какой тут рационализм?
- Я в это не верю, Елена Дмитриевна. В основе капитализма корысть, расчет. Когда быть гуманным выгодно. Так настроена система.
- Вы не веруете в обыкновенное человеческое милосердие?

Андрей Антонович помолчал, а Марья сосредоточилась на его лице. Она ждала. Не потому что ей самой хотелось  поучаствовать в дискуссии, а потому что давно, того не зная, не сознавая, пыталась дать ответ на этот вопрос. И теперь интуитивно сравнивала.

- Знать наверняка или просто веровать, Елена Дмитриевна. Евреев они научились гуманно убивать, безболезненно, в газовых камерах. Ближнего своего, заметьте, не где-то там в дебрях Амазонки, а в центре Европы, совсем недавно, словно вчера, - проговорил он. – В сестёр милосердия верю. В их действие, функцию, как в математике говорят.  А само по себе милосердие…  Кто его знает, кто к нему прикасался.

Да, да, Марья чувствовала. В природе, среди животных, когда свои слетаются, сбегаются к попавшему в беду соплеменнику и всякая тварь стремится помочь, поддержать, когда жалобный крик отзывается в сердце.

Но если в стаде заведется выродок… Свой, такой же как все, но чем-то неугодный, непохожий, его хладнокровно загрызут, разорвут, заклюют. И никакой жалобный плачь и стоны уже не тронут, не остановят. Таинственный зов природы.  И словно нет в мире истины, ничего нет, а есть человеческие заблуждения, фантазии и неумолимое, неизбежное столкновение с природой.  И расплата.

Живет себе человек, ни зла никому не делал, ни добра от него никто не видел.  Нет в нем ни милосердия, ни жестокости. Ведет его по жизни судьба. Ничего он не знает о себе самом, не пережил страданий. И что может выйти? Марья обвела взглядом педагогический совет. Не буди лихо, пока оно тихо.

- У меня в классе Марков. Ворует у одноклассников спасу нет, кабинет не могу открытым оставить, - говорил Андрей Антонович, - а мы тут собрались Федьку линчевать.
- Надо же понимать, выродок растет, - вставил Илья Егорыч.
- Ты, Илюша, что-то слышал о теории относительности?
- Допустим.
- Так вот инакомыслящие есть в любой системе, в любом обществе. И учти, он к тебе относится так же как ты к нему.
- Мысль, несомненно, гениальная, но недостаточно умная, -  проговорил Илья Егорыч с подчеркнутым выражением, давая понять, что инакомыслящий русский либерал в украинской вышиванке тут только один. Он.
- Андрей Антонович человек у нас не глупый, - наконец вмешалась Лариса Энгелевна, - но знаете, почему до сих пор даже не зам директора?
- Не дурак потому что, как вы заметили. Кто сегодня пойдет в церковь хлеб насущный у бога вымаливать? В соц обес идут. В пенсионный фонд, к главе района, депутатам, по комиссиям всяким.  Петиции президенту пишут. Знаете, Лариса Энгелевна, сколько всякий год по стране посланий президенту? Больше миллиона. И знают, что ничего не выйдет, ничего не получат, но упорно пишут и будут писать, как отче наш. 
- Как классный руководитель, давайте по существу, по теме педсовета.
Андрей Антонович вздохнул, стянул со стола какой-то журнал, бесцельно принялся перелистывать.
- А что тут скажешь, по существу. Пока ветка зеленая, тонкая, юная, гни её хоть на запад, хоть на восток. Не сломается. По существу, Лариса Энгелевна, не наше это дело.  Отдать его церковникам, пусть настоятель в область к архиерею свезет. И там думают. Федька у нас, слава богу, не Джордано Бруно, на костер не сошлют.

В школе Федьку не любили ни педагоги, ни ученики.  В его поведении, отношении к сверстникам и взрослым всегда был нарочитый, подчеркнутый грубый вызов. Он часто нарывался на тумаки, но делался только злее, непримиримее и люди, в конце концов, стремились держать его на расстоянии. Друзей у Федьки не было, сидел сам за задней партой, прогуливал и к урокам не готовился совсем.

Марья, впрочем, воспринимала Федьку иначе. Она хорошо знала его маму Лену,  они были подругами.  Долгими зимними вечерами чаёвничали и шуршали вязальными спицами в тишине. Случалось у них какое-то редкое молчаливое сродство, и Марья безоговорочно сделалась Федькиной крестной.

Муж Лены, Федькин отец, пил. Пил и муж Марьи. Только Лена однажды решилась, вызвала участкового и выставила своего за дверь с чемоданом. Федьке тогда едва исполнился годик.

Марья за поступок уважала Лену. Сама не решалась, была бездетной и, наверное, боялась одиночества больше. А когда муж погружался в запой, просто уходила к Лене. А Лена вроде бы с пониманием и сочувствием великодушно принимала её под покровительство.  И маленький Федька рос у Марьи на глазах, всегда радовался появлению крёстной в их крохотном доме. А Марья словно отогревалась рядом. Маленький Федя умел прикоснуться к потаённым уголкам её сокровенного не разбуженного материнства.

В толпе сверстников Марья видела его всего лишь непохожим на остальных. Федькина индивидуальность едва проглядывала из его нескладного вида, поступков, но интуитивно она угадывала  логику в безобразном поведении сорванца. Она чувствовала Федьку, но толком объяснить людям, почему Федька такой грубый и непримиримый она не могла, не хватало слов. 

Однажды поздним дождливым субботним вечером Марья забежала к Лене на огонёк.  Илья Егорыч как раз кутил с Оленькой в школе и Марья покорно ожидала окончания банкета. Федька сербал чай с печеньем, прислушиваясь к разговору взрослых.
- Тетя Маша, давайте я за вас подежурю в школе, а вы с мамой тут, - проговорил Федька.
- Пусть проветрится, - подхватила Лена.
Марья неуверенно передала Федьке связку ключей, и тот выскочил из дома.

Вернулся Федька часа через полтора, отдал ключи, уверенно заявил, что все разошлись.  А следующим воскресным днём поселок узнал, как Илья Егорыч с раннего утра размахивал шарфом в открытое окно второго этажа, просил прохожих отправиться к Марье и отпереть запертую снаружи дверь кабинета музыки.

Скандал вышел неприятный. Интимные похождения Ильи и Оленьки сделались посмешищем поселка, ввиду ещё и тайных отношений Оленьки с главой района. Любовный треугольник долгое время казался всем самодостаточным и солидным. Илья сочинял для Оленьки элегии, глава района выписывал премии к праздникам. И директриса Лариса Энгелевна проявила особенное недовольство, долго выговаривала Марье, каким образом ключи оказались у Федьки.

Андрей Антонович, между прочим, неудачно пошутил в учительской, процитировал Ремарка – Кем бы ты ни был гением, полубогом или идиотом, всё равно, каждые несколько часов ты должен спускаться с неба на землю, чтобы помочиться.

И у Ильи Егорыча едва не случился срыв. На следующий день он одел под пиджак украинскую вышиванку, из кабинета музыки доносились звуки народных украинских песен, а Федьку с тех пор просто возненавидел.

Общего безусловного мнения, между тем, на педсовете не сложилось и Лариса Энгелевна попросила отметить в протоколе, ввиду вопиющего случая вынести разбор на общешкольное собрание с привлечением муниципального и районного начальства, и принятия решения о передаче дела в правоохранительные органы для возбуждения уголовного дела.

Время было поздним, смеркалось, все разошлись, Марья закрыла школу и направилась к Лене. Федьки дома не было, опять болтался где-то в лесу. Лена хлопотала на кухне, за столом сидел отец Аркадий настоятель храма, мрачный, неразговорчивый.

Аркадий был не местным, появился в семье Лены год назад. В прошлом полицейский, майор, однажды угодил в больницу с тяжелейшей пневмонией. Пролежал два месяца и с его слов, было ему видение в день 6 февраля. Явилась блаженная Ксения, пообещала скорое выздоровление и призвала образовать новую семью, взять в жены одинокую женщину с сыном и посвятить жизнь  духовному служению.

После выздоровления Аркадий приехал в далекий поселок, где располагался приход блаженной Ксении, разыскал в поселке одинокую Лену с сыном Федькой, сделал ей предложение, женился, вскоре сделался рукоположенным священником и назначен настоятелем храма  блаженной Ксении Петербургской, бывшей ему в видении. 

Марья, впрочем, мало интересовалась Аркадием, его делами духовными, но искренне радовалась, что в семье подруги появился основательный непьющий мужик. Был он, то ли вдов, то ли разведен никто толком не знал, кроме разве его духовника, а сам Аркадий на эту тему не распространялся даже с Леной. Сказал однажды, что один на этой земле как перст.

Лена изменилась, сделалась спокойной, смиренной, очень набожной. Всё что произошло за последний год, казалось ей промыслом божьим. 

В тот вечер после педсовета Марья пришла к Лене чтобы рассказать подробности. Когда раздевалась в прихожей, увидела на тумбочке вязаную Федькину рукавичку. Вторая такая же лежала у Марьи в кармане. Марья украдкой, молча, вытащила рукавичку и положила рядом на тумбочку в пару. Рассказывать Лене, каким образом рукавичка оказалась у Марьи она бы всё равно не стала. Лена всякие обвинения в сторону Федьки называла наговорами, никому не верила.
«Вы его просто не знаете, он чудесный ребенок!» - улыбалась она, и Марья даже не помышляла с помощью улики убеждать Лену в виновности Федьки.

Хмурый Аркадий сидел за столом, событие с крестом на храме расстроило настоятеля. К тому же, как бывший полицейский, понимал, чем всё может для Федьки обернутся. Он уже имел телефонный разговор с Ларисой и она заявила, что при всем уважении к сану и должности не будет покрывать вопиющий случай, теперь не прежние времена, а демократия. 

Аркадий хотел взять ход дела под свой контроль. Он верил в свою миссию, свой вес. Но Марья знала, что отношения с Федькой у Аркадия пока не складывались, и не видела его в роли счастливого посредника.

Ещё меньше Марья доверяла демократии, о которой заговаривала Лора. Из уст Ларисы Энгелевны демократия являлась Марье чем-то зловещим.  Словно всё самое страшное, безбожное и жестокое люди творили во имя демократии. Прикрывались демократией.
«Во имя демократии распяли Христа, пощадили Варавву» - думала Марья.
Ей и в голову не приходило сравнивать Федьку с Христом, но почему-то была уверена, что Христос тоже был бунтарём. Заклятым врагом законников, книжников, первосвященников и демократии.

Аркадий собрался и ушёл. Он недолюбливал Марью. Не находил в ней безусловного подчинения, почитания сану и должности. Он пробовал её ломать, как часто делают священники. Но Марья упорно держала дистанцию и Аркадий отступился. В присутствии Марьи ему всегда казалось, мерещилось, что он где-то её видел и подозревал какой-то подвох.

Сила и упорство, с какими Аркадий добивался признания, наводили Марью на мысль, что новый настоятель не уверен в себе. И дело было не в том, правду он говорил или сочинил легенду о видении. Скорее всего, за спиной у Аркадия была пустота, разруха и всё лучшее, светлое ждало его впереди. И вел его по жизни не божий промысел, а обыкновенные человеческие желания. И вряд ли теперь, тут, сейчас, немедленно, выйдет из него для Федьки выдающийся наставник. Им предстояло пройти этот путь вместе сначала.

Лена, впрочем, всё замечала, но не подавала виду. Ей казалось, всё само собой уляжется, утрясется. Отсутствие взаимопонимания Аркадия с Федькой её тревожило больше, и она иногда открывалась Марье.
- Аркадий на охоте был, капканы на соболя ставил, ему угодья дали за поселком, - говорила Лена. – А кто-то следом ему капканы закрывал. Он мне жаловался, сколько трудов, усилий, а кто-то вредит. А однажды вернулся, сам не свой. Говорит, наткнулся на лыжном пути случайно. Федька мой ветку в капкан вставил. Аркадий, мол, зачем? А он молчит.
Лена говорила, и крутила спицами петли, не поднимая глаз. А Марья следила за выражением её лица. Не было в нем ни осуждения, ни возмущения, только грустное сожаление. Когда-то Лена нашла в себе силы избавиться от мужа пьяницы, а теперь казалась абсолютно безвольным, слабым существом.
- Ты знаешь, Маша, - говорила Лена, понизив голос, отложив вязание, - иногда слышу, Федя плачет во сне. Зайду к нему, присяду, глажу по волосам. На лбу испарина, горько плачет, слезы текут, подушка мокрая. А следующим днем непременно в поселке несчастье случается, известие чьей -то смерти будет. Я не говорю никому, зачем. Судьбу не обманешь. Чудо. Просто чудо. 

Марья шла домой, сыпал мелкий снег, скрипел под ногами.  Дома пьяный Колька оставил распахнутой дверь, сидел на выстуженной кухне. 
- На войну бы пошел, чем водку жрать, - заговорила Марья.
- Смерти моей хочешь? – отозвался Николай.
- Всё одно под забором пьяный замерзнешь, как дружок твой. А там за родину жизнь свою непутёвую отдашь.
- Ты что… Ты что… Ты что…, - лепетал Николай, от возмущения желая выразить какой-то сокровенный, огромный, как ему казалось внутренний протест. Но мысли путались, в слова не складывались. Внутренний вулкан извергался  набором междометий. Наконец, пьяный Николай это понял и умолк с застывшим удивленным выражением на физиономии. Марья словно включила свет. И огромный внутренний мир скомкался, сделался мерзким тараканом и тут же исчез, забился в черный угол. 

Марья, не раздеваясь, забралась в холодную постель. Ей думалось, не правду говорят, что чудо прячется от людей. Просто люди не там ищут чуда. Не замечают, не видят чуда.  Она вспомнила ласточку тем морозным утром, когда упал крест.  В деревню ласточки прилетали, когда  уходили холода и заморозки, и бабушка с дедушкой высаживали рассаду в огород. Марья вспомнила маленькую девочку на юной траве перед домом среди цветов, и в холодной комнате ей сделалось тепло.

Общешкольное собрание, между тем, Лариса Энгелевна назначила на пятницу. Был канун пасхи, и договорились с районным и поселковым начальством разобрать и покончить с делом до большого праздника. Поручили Семён Алексеичу учителю физкультуры заблаговременно поймать Федьку и держать под присмотром, чтобы не сбежал. Но отец Аркадий пообещал Ларисе Энгелевне что самолично приведет его.

К трем часам у подъезда поселкового Дома культуры  уже припарковались машины, в том числе внедорожники районного и поселкового главы. Лариса Энгелевна с толстой папкой взбежала ступенями парадной, просеменила в ярко освещенный зал, где первой устроилась за столом президиума и с очками на кончике носа принялась разбирать бумаги дела. 

Глава района, Олег Николаевич, прохаживался с Оленькой Фатеевой, обсуждали недавно произведенный косметический ремонт вестибюля. Поселковый глава Сан Саныч чуть отставал. Сложив руки за спину, с безразлично кислой физиономией разглядывал выбеленный потолок, окрашенные колонны и гордость Оленьки Фатеевой бархатные портьеры в складках на огромных окнах. Был конец недели, закрытие зимней охоты, канун большого праздника и начальству не терпелось как можно быстрее покончить  с Федькой.

Появился отец Аркадий в черной рясе под полушубком, Федьку он держал за руку.  Было в его виде что-то подчеркнутое, нарочитое. Настоятель явно стремился произвести впечатление, а Федька не сопротивлялся, шагал спокойно, с безразличием поглядывая кругом. Они устроились в первом ряду, у самой сцены, Аркадий цепко держал Федьку за руку.  Рука настоятеля тонкая, жилистая и холодная. Холод пробирался от кисти к локтю, Федька попытался высвободиться, но Аркадий не подал виду и мальчик, наконец, почувствовал себя зверьком, попавшим в капкан с которого скоро спустят шкурку. 

Однажды зимой отец Аркадий вернулся с охоты. В рюкзаке лежали капканы с замерзшими в них соболями. Чтобы не повредить шкурки, задубевшие зверьки должны оттаять в тепле, только за тем можно раскрывать капкан.

Один соболь попался за кончик носа. Так он и замерз, из всех сил упершись передними лапками в железные клещи капкана с невероятной  от боли и ужаса гримасой на мордочке. Федька долго смотрел на него. Соболь оттаял, Аркадий спустил с него шкурку, а несъедобное голое тельце выбросил на помойку. Там они валялись в мусорных ящиках дюжинами, пока их не растаскивали голодные поселковые собаки. 

Наконец, все собрались. В центре президиума глава района Олег Николаевич, с хмурым выражением разбирал копии протоколов. Федька часто встречал его в зимнем лесу. Каждый вечер пятницы Олег Николаевич верхом на мощном снегоходе канадской фирмы Бомбардир, с прицепными санями вздымая клубы снега, проносился мимо.

Глава района охотился в верховьях километров за сто. Там ночевал в зимовье с компанией. Утром в субботу поправляли здоровье и на снегоходах искали в тайге следы, в воскресенье возвращались с добычей домой.

Компания в зимовье собиралась пестрая. Иногда вертолетом высаживался губернатор Съезжались строительные подрядчики, поставщики, председатели артелей, крупные коммерсанты, бывали гости из столицы. Олег Николаевич слыл человеком хлебосольным, широким. Для каждого из гостей находил приятное увлечение, топили баню, устраивали подледную рыбалку на речных зимовальных ямах. И всякий раз, когда верхом на Бомбардире настигали оленя или сохатого, глава района  щедро делился правом последнего выстрела.

Иногда, Олег Николаевич брал с собой и Оленьку Фатееву. Оленька не охотилась, была ярким украшением мужской компании, хозяйкой тайги и мужчины подчинялись Оленьке. Ей это нравилось, но вела себя Оленька сдержанно, кокетничала, но сохраняла приличную дистанцию. И потому часто скучала в тайге. По настоящему, она отрывалась с Ильёй Егорычем в школьном кабинете музыки. При внешней невзрачности, была в нем романтическая утонченность, какая-то загадочная европейскость,  либеральная независимость, такая несвойственная всем этим  неотесанным мужланам строго соблюдающим субординацию даже в глухой тайге.

Олег Николаевич знал Оленькину страсть, ревновал, иногда устраивал сцены. Но больше, как казалось Оленьке, для виду. Глава района при всех своих связях и возможностях, подчеркивал, что он не деспот, а вполне современный демократический руководитель. К тому же семейный.   

Стрелком он был неважным, брал оленя в глубоком снегу на измор техникой. А после уже добивал измученное погоней животное из карабина в упор. Уйти от канадского снегохода представлялось делом нереальным. И Федька чувствовал, как шаг за шагом проваливается в глубокий снег.

Высшее проявление свободы в природе - молчание. Не выдавать себя, затаиться, укрыться, застыть, в надежде, что не заметят, пропустят. Так поступает в тайге всякая потенциальная жертва хищника. 

По правую руку от Олега Николаевича скучал глава поселка Сан Саныч. Обладатель великолепного  карабина Беретта с оптическим тепловизором высокого разрешения, каких не найти даже в армии. Сан Саныч был во всем подстать своему оружию. Выслеживал жертву на большом расстоянии, устраивал засаду и убивал с первого выстрела.

Федька представлялся Сан Санычу чем-то вроде петлявшего назойливого зайца, несерьезной жертвой и Сан Саныч скучал. У администрации уже ждал служебный Уазик, через пару часов по зимнику он завезет Сан Саныча в его таёжный домик.

Дальше восседал Илья Егорыч в украинской вышиванке.  Учитель пения не мог упустить случая посидеть за одним столом с районным начальством и выразить либеральный протест.  Случай был подходящим. Но слишком усердствовать в унисон главе района Илья не станет, чтобы не выглядеть смешным. Тень симпатичной Оленьки Фатеевой маячила между ними и гармония не складывалась.

По левую руку от главы района устроилась Лариса Энгелевна. Уткнувшись в протоколы, она изучала каждую букву. И Федька знал, от неё он не уйдет. Однажды он видел, как лиса расправилась с угодившим в петлю зайцем. Жестоко, без малейшего сожаления.

Рядом с директрисой сидела журналистка районной газеты, развернула свой толстый блокнот, что-то отмечала. А за спиной Федька слышал шуршание ног. Люди безмолвно заполняли зал, усаживались в кресла, Федька ощущал дыхание, сверлящие взгляды в затылок.   

Наконец, Лариса Энгелевна сняла очки, всем туловищем повернулась к главе района.
- Ну, что, начнем? Отец Аркадий, поставьте нашего героя на сцену. Полюбуемся на него. 
Настоятель попустил свою хватку, разжал пальцы, Федька ощутил облегчение. Прошел к краю сцены, взобрался четырьмя ступенями и оказался в ярко освещенном прожекторами круге у огромного черного рояля.  Федька небрежно облокотился на инструмент и потупился в пол.

Лариса что-то читала с листа, обращалась к Федьке, многозначительно вздымая указательный палец, а Федька не разбирал ни слова. В ушах его стоял звон. Тот самый звон, который он слышал в зимней тайге. Звон гробовой тишины. Звон пустоты. Ему казалось странным, слышать этот звон тут в набитом людьми зале. Что-то говорил глава района, поселковый глава. Отец Аркадий в черной рясе с большим крестом на груди вышел на сцену и вдохновенно говорил, а Федька слышал непонятное бубнение.  Он молчал, словно самоустранился и оказался во власти иллюзии какого-то параллельного мира. Провалился в него и онемел, застыл в удивленном очаровании.

Наконец, он поднял глаза и посмотрел в зал. Ему захотелось увидеть человеческие лица, их выражения.  Но удивление оказалось ещё большим. Зал был пустым. В дверном проеме застыла фигура Оленьки Фатеевой, кто-то из работников Дома культуры сидел. И рядом со сценой в тёмном ряду был кто-то ещё. Федька присмотрелся и узнал свою крестную тётю Машу.

Она поймала его взгляд, словно ждала, искала его.  Марья быстро поднялась на сцену.
- Что тут происходит? – заговорила она, обращаясь к Ларисе Энгелевне. – С чего вы взяли, что это он, Федька. Что это его работа?
- Как же так, Мария Федоровна, - развела руками Лариса. – Вы же сами мне сказали…
- Ничего я тебе не говорила. Придумала ты всё Лора. Пошли Федя отсюда.
- Мария Федоровна, одумайтесь, - говорила опешившая директриса вслед.
Но Марья подхватила Федьку за руку и устремилась к выходу. 

Они быстро шли домой не разговаривая. Яркое апрельское солнце висело над горизонтом, вдоль дороги уже появились проталины. Марья не думала о Федьке, она злилась на себя. Она вдруг представила  новый выпуск районной «брехаловки», как называли местную газету. На первой полосе гневная статья Ларисы Энгелевны о вопиющем деянии, осквернении святыни, попрании конституционных основ и немедленном реагировании возмущенной, негодующей демократической общественности в лице общешкольного собрания в районном Доме культуры.
«От дура старая, - думала она. – Будет тебе наукой до конца дней твоих»

Лена сидела за кухонным столом с грустным, взволнованным лицом. Марья завела Федьку, сняла платок, пальто.
- Раздевайся, иди в свою комнату, - сказала она Федьке.
- Ну что там? – отозвалась Лена.
- Да всё обошлось, глупость какая-то, - ответила Марья и за чаем рассказала Лене подробности.

Вскоре явился Аркадий , с необычным, бледным лицом, увидел за столом Марью и в замешательстве, уронив шапку выбежал из дома. Марья не торжествовала, нет, но в сердце вдруг, что-то проснулось. И она рассмеялась, звонко, легко, как давно не смеялась, как смеялась в детстве, когда дедушка подсаживал ей на голову голубей, и громко хлопая крыльями, птицы взмывали в небо.

Лена уткнулась в чашку с чаем, помешивая сахар ложечкой.
- Страшно мне, Маша, - заговорила она. – Камень на душе, предчувствия нехорошие. Вздохнуть не могу, больно.

Федька не долго сидел в комнате. Чуть пришибленный событиями последних дней он не решался выйти, и, натянув, что попало из одежды, вылез в форточку. Был вечер, солнце катилось к горизонту, Федька не хотел пропустить закат. Едва не столкнувшись с Аркадием у калитки он нырнул в сарай, схватил лыжи и за теплицами вдоль теплотрассы выскочил за поселок.

Сам поселок располагался на краю леса, рассекался надвое широкой речкой, а потому всё мужское население увлекалось охотой и рыбалкой. Промысел сделался своеобразным смыслом жизни мальчишек, мужиков и стариков. Федька тоже был заядлым охотником и рыбаком. Прекрасно стрелял из надежной послевоенной двуствольной нелегалки. Бил в лет, с упреждением, боковым ветром. Часами выслеживал, незаметно подкрадывался, устраивал засады. Но однажды с ним что-то произошло.

Весной, когда возвращались с юга перелетные утки, болотный чирок весело резвился в талой придорожной луже. Кругом ещё лежал снег, а мелкая лужа, грязная, черная, уже прогревалась на полуденном солнце. Чирок нырял и крякал от удовольствия далеко разбрызгивая грязные капли талой воды.

Маленькая тощая уточка пролетела тысячи километров и устроила переполох в тайге. Слетелись синицы, щеглы, кедровки. Все трещали, чирикали, перелетали с ветки на ветку. Все любовались маленьким счастливым чирком.

Федька вскинул ружье и выстрелил. Полетели брызги, клочья мокрых перьев, чирок несколько раз неуклюже дернул лапкой и замер. И тайга кругом погрузилась в гробовую тишину.

Федька много раз слышал, знал гробовую тишину в тайге. Зимой, когда не шелохнется ветка, когда на сотни километров вокруг безмолвная ледяная пустыня, когда от гробовой тишины больно звенит в ушах. Он принимал тишину как неизбежное зло и впервые в жизни ощутил как сам, лично, только что сделался творцом гробовой тишины. Мир после долгой, трудной зимы едва просыпался, начинал оживать, и Федька убил его.

Он поднял ещё теплое, тощее тельце мертвого чирка и с ним случилась истерика. Он хладнокровно убил то, что с таким нетерпением долгие зимние месяцы ждал, чем бредил, во что верил больше всего на свете.

Вечером Федька пришел домой, бросил ружье в сарай и больше к нему не прикоснулся. Он не просто потерял интерес к охоте, азарт, нет. С ним случился настоящий внутренний переворот, словно в тот день у дороги в грязной луже закончилось его детство и он ощутил, осознал силу жизни, внутреннюю потребность в собственном стремлении к жизни. Необходимости осознания каким это стремление должно быть, в чем выражаться, как проявляться чтобы мир погруженный в гробовую тишину оживал.

Федька, вдруг, сделался тихим, нелюдимым, а через несколько дней ему впервые приснился сон и спустя время сон непременно повторялся. Он шел вдоль дороги, а кругом гудел на ветру зеленый лес, пели птицы. У дороги в грязной луже купался чирок. Федька выстрелил, взял в руки чирка, а чирок грустно смотрел на него и говорил:
«Мы купались в луже маленькими утятами с нашей мамой уткой. Всю зиму я мечтал вернуться сюда. Я долго летел, чтобы искупаться в грязной, теплой луже, а ты убил меня…»
И Федька во сне горько заплакал громко всхлипывая. В спальню вошла встревоженная Лена и гладила сына по волосам, пока он не успокоился.

А утром в поселке случилось несчастье, умерла баба Вера. И всякий раз, когда Федьке снился сон об убитом чирке, Федька плакал, а на следующий день в поселке случалось горе, кто-то умирал.

А сам Федька, между тем, сильно изменился. Сделался грубым, жестким, непримиримым. Он ходил по чужим тропам срывал петли, захлопывал капканы. Разбирал заторы на реке после весенних паводков и выпускал рыбу из ловушек, чем доводил до ярости местных рыбаков. Федьку часто колотили за подлые дела, но он не унимался, а делался только злее.

Он понятия не имел о добрых делах, милосердии, гуманизме. Мироздание для него раскололось надвое - на живой и мертвый мир. И между ними никак не складывалась гармония. Легла пропасть. И он не видел, не находил для себя путей к примирению с людьми, да и не стремился к нему. Им овладела неуемная, сильная душевная страсть, которой он подчинился всем своим существом. Страсть к борьбе с гробовой тишиной мертвой природы, которую он начинал чувствовать и угадывать кругом себя даже в людях.

Марья, между тем, ушла. Вскоре вернулся Федька. Вроде бы всё обошлось, а Лена, почему-то, не находила себе места. Был канун пасхи, Аркадий отправился на всенощную в храм.  Она дождалась когда Федька уснул, села у его кровати и принялась ждать. Во сне Федька улыбался счастливой беззаботной улыбкой и Лена, упокоившись, наконец, ушла к себе.

Проснулся Федька очень рано и вспомнил свой сон. Он как обычно шел лесной дорогой, в луже купался чирок. Чирок узнал Федьку и громко крякал, а Федька бросил ружьё и залез в лужу. Вода была теплая и грязная. Они брызгались и резвились, а над ними щедро блистало солнце.

Тем утром Федька впервые ощутил, что такое счастье. Он вытащил из шкафа чистые брюки, глаженую рубашку, чего с ним не бывало, и принялся наряжаться перед зеркалом.  Ещё предстояло наведаться в лес. В петлях поселковых охотников могли живыми томиться куропатки с зайцами, и следовало выпустить их на свободу прежде, чем хозяева ловушек явятся за добычей. 

Он накинул легкое осеннее пальто, вязаную шапочку, залез в валенки и выбежал на улицу. День был праздничным, и ранним утром на улице ни души. Он подумал, что ему сегодня не нужно прятаться за деревьями как обычно, таиться от охотников. И можно будет успеть обойти гораздо большую территорию, чем обычно. Он легко бежал по укатанной лыжне словно по лесной тропинке, легкий весенний ветерок дул ему в спину, а тайга в первых предчувствиях весеннего тепла начинала просыпаться и наполняться звуками.

Федька подхватывал трепещущихся в ловушках куропаток, легко освобождал от тоненькой проволочной петли и выпускал на свободу. Петли он срывал, отбрасывал в сторону и бежал дальше. Он знал, что завтра на этом месте появится новая петля и всё повторится, но старался об этом не думать. Зайцы жалобно кричали при виде человека, бились в отчаянии. Федька хватал беляка за уши, ловко перекусывал проволоку кусачками, стягивал петлю и отпускал косого. Заяц делал несколько огромных прыжков и, вздымая клубы снега, исчезал за кустарниками.

И вдруг Федька замер. Впереди на лыжне он заметил стаю поселковых собак. Собаки не двигались и зорко наблюдали за Федькой. Он встречал их и раньше в лесу у поселка, собаки часто ходили по лыжне, лакомились легкой добычей в петлях, но охотники их не жаловали, и стая сделалась осторожной. Собаки уходили глубоко в лес, где охотников было меньше и следить за их появлением проще. Федька всё это знал и вдруг понял, что допустил неосторожность. Он увлекся, зашел далеко в тайгу без ружья и ножа.

Собаки тоже знали Федьку. Часто за ним наблюдали, словно оценивали. И в стае, наконец, сложилось общее мнение. В борьбе за добычу они видели в нем несомненного соперника, но Федька не был охотником, с которыми собаки сталкивались, от которых исходила опасность.  Среди людей, в человеческой стае хищников он был выродком. И собаки хорошо знали, что в дикой природе значит выродок. Федька не соблюдал главного условия, железного правила дикой природы – он нарушал границы охотничьих угодий. Собаки знали, настоящий охотник из человеческой стаи охотиться также как любой хищник, в пределах границ своего участка. Завидев охотника, стая собак тут же удалялась с его территории, чтобы не вступать в конфликт и охотник не станет их преследовать в чужих угодьях. Но Федька не признавал никаких границ. Он выбивался из человеческой стаи, вываливался из неё. Он был выродок.

Словно сговорившись, звери обходили Федьку со всех сторон. Он судорожно оглядывался. В округе не было ни реки, ни взрослого дерева, одни торчащие из под снега пеньки и молодые ели чуть выше роста. И только деревенская ласточка проскользнула над ним, и Федька с тоской проводил её взглядом.

На застывшее растерзанное тело мальчика охотники наткнулись на следующий день . Сразу распространился слух, что в округе объявились волки. Но опытные егеря волчих следов не нашли. Только собачьи, которые, к тому же вели к поселку. Тело отвезли в область на экспертизу, и сразу пришло известие, что будет серьезная комиссия.

Утром понедельника в школьной учительской, как обычно, собрались учителя. Все молчали. Зашел Андрей Антонович, какой-то возбужденный. Взял с полки журнал, повертел в руках.
- Ну, вот. Всем посёлком затравили мальчишку. Вместе с собаками, - с досадой выговорил он.
- Вы всё со своими неуместными шуточками, - отозвалась Лариса Энгелевна.
- А ты не бойся, Лариса, тебе то что, ты ни причем, тебе ничего не будет, - сказал Андрей Антонович впервые в жизни фамильярно обратившись к директрисе на «ты».
Лариса Энгелевна вспыхнула, но промолчала.
- Бог шельму метит, -  заявил Илья Егорыч явно желая заступиться за Ларису.
- Оо, Илья у нас верующий, не знал, не знал, - не унимался Андрей Антонович. – А вышиванку ты бы снял, Илюша, не ровен час, как бы чего не вышло.
- У каждого есть право на цивилизованный культурный протэст.  Я же не сбрасываю кресты с храмов. И не вам с вашими манерами мне указывать.
- Комплексы неполноценности русских либералов культурная часть цивилизации, кто бы сомневался. Только тут дети, Илюша. Они радуются восходящему солнцу, полной луне, сосулькам на крышах. И нечего тащить в школу всякую дрянь.

Марья с утра зашла к секретарю, написала заявление на увольнение. Секретарша между прочим заметила, что следует отработать две недели. Но Марья ничего не ответила. Сама мысль, что нужно пробыть тут, в школе, среди людей, где ещё недавно бегал Федька, казалась невыносимой.

Избегая встреч, она ушла из школы, бесцельно бродило по поселку, зачем-то зашла в только что открывшийся магазин.  Там уже скопилась очередь, Марья пристроилась с краю. Забежал всегда бодрый и деловой Иван Иваныч, начальник местного ЖКХ, непосредственный шеф её Николая.

Марья Ивана не любила, с рассказов пьяного Кольки знала все его махинации. Иван увидел Марью, полез с разговорами. Внутри у Марьи что-то наконец вскипело, и со всего размаху своей тяжелой рукой она залепила ему пощёчину.

Иван Иваныч перепугался, схватился за щеку, забегал по магазину глазами.
- Ты что, с ума сошла, тут же люди! – пролепетал он.
Но его ответ только разозлил Марью. И резко развернувшись она зарядила Ивану левой рукой и  тот завалился в пустые коробки.
- Люди. Были бы тут люди, каждый поступил бы так же, - выговорила Марья и вышла из магазина.

Через час Иван Иваныч уже прибежал в поликлинику снимать побои, а за тем отправился в рай отдел и накатал на Марью заявление.  А Марья закрылась у себя в коморке и не торопясь принялась собирать вещи. Пожитков, впрочем, за долгие годы скопилось не много, и вскоре она ушла домой, оставив связку ключей у секретаря на столе. 

История  тут же разнеслась по поселку и получила странное продолжение. Уже после обеденного перерыва Иван Иваныч снова прибежал в рай отдел и забрал своё заявление. А перед тем имел  неприятный разговор с главой района Олегом Николаевичем. А ещё прежде главе звонила рассерженная Оленька Фатеева. Заявила о своей солидарности Марье и заметила, что если каждый прохвост начнет строчить заявления на честных людей, то в страну вернется 37 год и надо с этим немедленно что-то делать, вплоть до обращения к губернатору, если глава района её, Оленьку Фатееву, проигнорирует.

Николай вернулся с работы раньше обычного и Марья подозревала, что будет сцена, упреки, и очередной запой за тем. Но Николай не сказал ни слова. Ходил по комнатам уткнувшись в пол. Марья заметила, как накануне он вытащил из альбома своё дембельское армейское фото и положил в тумбочку у кровати.
- Я уеду, Коля, - наконец заговорила она.
- Уедешь, куда?

А через пару дней стало известно, что в поселок собирается важная комиссия из столицы по нашумевшему в прессе делу о бродячих собаках, растерзанном мальчике и попустительстве властей. Начался переполох. 

Глава района срочно лег в областную хирургию на операцию. Поселковый глава Сан Саныч созвал совет, в обязательном порядке присутствовали  руководители. Все понимали, что комиссия из столицы с аппетитом, не уедет просто так и кого-то нужно сдать, принести в жертву. А так как Сан Саныч слыл безупречным охотником,  на совете он подстрелил троих.
   
Илья Егорыч, между тем, накануне столичной комиссии виду не подавал,  но украинскую вышиванку предусмотрительно снял. Его либеральные взгляды, независимый, дерзкий полет мысли могли быть неверно истолкованы, и как бы чего не вышло. Делать он ничего не умел, а романтическими субботними вечерами в школьном кабинете музыки в компании симпатичной разведенки Оленьки Фатеевой дорожил превыше всего на свете.

Марья не стала дожидаться Федькиных похорон. Солнечным апрельским утром Николай с хмурым видом проводил её к автобусу. На остановке ждал Марью отец Аркадий. Он очень изменился за последние дни, лицо осунулось, ссутулился, похудел. Но глаза горели по прежнему. Тогда, на общешкольном собрании, когда Марья вышла на сцену, раскрасневшаяся, взволнованная, и забрала Федьку, кое что случилось. Аркадий вдруг понял, где её видел.

Теперь он был посвящен в невероятную тайну всего, что с ним произошло. И не было провидения, а была случайность. Аркадий не хотел говорить Марье, что это она явилась ему в видении. Ему предстояло с этим жить, а не ей. Там в параллельных мирах они случайно пересеклись. Она искала помощи в предчувствии грядущей катастрофы, а он был тем, кто её услышал, но не понял. Принял на свой счет и возгордился. Слабая женщина, она всё знала, понимала, но ничего не могла кругом себя изменить. А он слишком подавлен своими жизненными невзгодами. Аркадий взял её руки и принялся трясти от того что сам дрожал.
- Ты прости меня, Мария. Прости… прости.., - лепетал Аркадий и слеза скатилась по щеке.
А Марья не понимала, за что должна была простить, но что-то почувствовала, прочитала в его глазах, отняла руки.  И Аркадий осознал, что Марьи тут уже не было. Ему представился какой-то разрушенный дом, корявые плодовые деревья, горящая степь и кружащие над руинами прежней жизни ласточки.
Автобус зарычал, тронулся, Аркадий зачарованный ещё долго смотрел вслед, под впечатлением странной иллюзии, которую никак не хотел от себя отпускать.