Прости меня, мама

- Михаловна, тебе письмо.

Шура-почтальонша заглянула в глаза Светлане, высматривая реакцию. Высмотрела. Глаза той расширились, как от удара, потом затуманились болью.

Шура отвернулась. Хотела полюбопытствовать, а получилось самой расстроиться.
 
- Прислал, значит, - в глупых словах попыталась показать сочувствие. – Ну, может, скоро выпустят.

- Спасибо, Шура, - Светлана Михайловна кивнула, не сводя глаз с дорогого конверта. Дорогого? А пальцами взяла осторожно, словно боялась обжечься, и невесомое письмо тяжёлым грузом легло на сердце.

Пошла в дом. Подальше от чужих глаз. Любопытства в них много, много и злорадства, встречается и жалость. Только и без этого тяжело.

В комнате положила на стол, села, долго смотрела на родной почерк, на казённые штампы. Страшно.

- Прислал, значит, - повторила Шурины слова. – Ну что ж я? - решилась, осторожно отклеила-порвала край, вынула сероватый лист.

«Прости меня, мама…»

Первые строки брызнули в сердце тоской и сладкой болью. И выплеснулись из глаз горькими слезами…

Потом до вечера ходила, что-то делала, ничего не помнила. В голове лишь одно: видно тяжко… крепко тяжко, раз написал.

С суда не виделись, не перезванивались. Каждый эту беду переживал отдельно. Сам.
Вечером отыскала старую тетрадку, вырвала из середины лист, неловко взяла ручку – рука отвыкла.

«Как только прочитала первую строчку, в ту же секунду тебя простила, сынок.

Теперь прошу о том же – прости и ты меня. И не только бы от себя эти слова говорила, а от всего нашего рода. Да за них не имею право. Поэтому прошу только за себя.

Ты думаешь один виноват? Нет. Ты один попался. А комок этот катали мы долго. И каждый сунул в него что-то своё. А потом тебе вручили. Налепили с размаху на голову. И ты едва не погиб.

Не знаю, кто первый из нас начал - дальше твоего прадеда память не дошла. С прадеда и начнём.

Сколько с женой жил – столько любовницу и любил. А может, даже и не крепко любил, как потом подозрение у нас было. Как умерла жена, твоя прабабка Лариса, - сорока ещё не было, мал мала остались сиротами.

Уж как она, бедная, старалась, угождала, детей рожала, думала, хоть дети в семью отца повернут, да всё напрасно. Закончились её силы. Закончилась прабабка.

Закончила и у тех любовь. То в окошко по ночам лазили, как коты мартовские, а как померла Лариса, так и не встречались больше. Наоборот, люди уговаривали, мол, сойдитесь, да растите детей. Та, любовница, может, и не против была бы, да дед ни в какую.

Вот и первого виноватого я перед твоими глазами поставила - полюбуйся. Тебя суд судил, прадеду твоему, как с гуся вода. Не знаю, может, потом совесть проснулась. Но прабабку Ларису уже не вернуть. А намотанное в своей жизни он передал дальше.
 Уж не знаю, по какому закону оно передаётся…

Дед Сергей. Красавец. Девки с детства проходу не давали. Потом он девкам. Сколько раз совершил то, за что ты теперь сидишь? Я не знаю. Догадываюсь, что не раз. Погиб. В самом расцвете.

Говорят, почитай отца и мать. И я говорю. Только легко почитать тем, у кого родители хорошие. А как другим быть? Как почитать детдомовскому дитёнку свою мать-кукушку, когда она его в детдом с рождения подбросила? Вот это задача. Но выполнять её не нам. У нас своя.

Отец твой мимо юбки спокойно пройти не мог. Так и умер со спущенными штанами. Любовница, правда, пыталась их натянуть, чтобы прикрыть срам хоть немного, но не натянула. Тоже, поди, страшно было.

Сестра моя Анька, твоя тётка. Красавица. А толку? Сто мужиков… Даже побольше будет. Спилась, сам знаешь, не дожила до пятидесяти.

Вот настала и моя очередь. Теперь себя поставлю в ряд. Ох, и трудно про себя. Про других легче было.

Я отцу твоему не изменяла, но влюблялась направо и налево. Да, может, и не моя заслуга, что не изменяла. Отца твоего, бугая, опасались мои воздыхатели, держали меня на расстоянии. Так и осталась верной не по своему желанию.

Но годов с сорока, может и раньше, стала понимать… Через страдание. Сначала пришлось в подушку немало поплакать, что спать приходится с нелюбимым, а любимые вон – мимо ходят, улыбаются. А потом поняла, что неправильно это. Что нельзя так. Увидала тогда этот ком невидимый, что по роду передают деды и бабки своим наследникам, хотела остановить. Хотела измениться, растоптать его своими силами. Даже пробовала что-то сделать. Но как же тяжело... А потом опять какой-нибудь чернявый красавчик подморгнёт глазом, и я лечу как мотылёк. В любовь играть оно гораздо веселее, чем порочные комы разбивать.

Вот так и до тебя докатили.

Сможешь, уничтожь его. Я, с краюшку теперь, но и я что-то буду думать…».

Ночью не могла уснуть, всё вертела мысленно этот ком, вспоминала-рассматривала новые детали. Мерзкие детали. А когда-то они ей нравились.

Утром отнесла письмо на почту, отдала Шуре, а то теперь и не знала, как эти письма отправляются.

Дома обнаружила мышку. Попалась передней лапкой в мышеловку. Заглянула в её глаза-бусинки и снова слезами залилась.

Осторожно открыла ловушку, выпустила. А мышеловку выбросила.

«Во-во, разведи теперь крыс и мышей, - сказал кто-то внутри. С этим внутренним голосом Светлана теперь часто разговаривала. – Они же тебя и сожрут».

«Ну и пусть, - ответила ему. – Пусть лучше сожрут. Но я больше никому не хочу причинять боль».