Сон разума окончательная версия

ПРОЛОГ:



Листы бумаги, испещрённые нервным почерком, скользнули с колен и рассыпались по полу, словно осенние листья, сорванные внезапным порывом. Старик, хозяин кабинета, забитого пыльными томами, хранящими эхо минувших веков, и призраками прожитых лет, тяжело откинулся на спинку кресла. Дерево старого кресла тихонько застонало под его весом. За окном угасал ещё один день, неотличимый от вчерашнего, окрашивая комнату в сизые, печальные тона сумерек. Мысли, цепкие и беспокойные, кружили в голове, как осенние листья перед бурей: Время... куда все бегут?.. Исчезнуть, как вчерашний дождь... Мысль — это гримаса, которую не увидишь без зеркала... Жить в мгновении? Жульничество...

Усталость, тяжёлая и вязкая, как болотная тина, медленно поднималась по ногам, обволакивая тело свинцовой тяжестью, тянула его в царство Морфея. Веки смыкались. Реальный мир —  скрип кресла, пыльный запах старых книг, тусклый свет настольной лампы — всё начало растворяться, терять чёткость границ, уступая место плотной, пульсирующей темноте, которая накатывала волнами, поглощая звуки и очертания.


ЧАСТЬ1: БЕГУЩИЕ В НИКУДА.



Он не уснул. Это было нечто иное. Не мягкое погружение, а обрыв. Сознание не погасло мягко, как при обычном сне, а сорвалось, провалилось — будто проломив тонкий лёд привычной реальности, рухнув в ледяную бездну. Разум, цепляясь за последние обрывки логики, отчаянно шептал: «Сон. Это всего лишь сон...» Но каждая клетка его существа кричала обратное. Холод обжигал кожу. Всё здесь было слишком реально и осязаемо.

В первый момент ему показалось, что перед ним простирается пустота. Абсолютное, всепоглощающее Ничто, бездонное и немое, лишённое даже намека на форму, свет или перспективу. Так, наверное, выглядел Хаос до первого «Слова», — мелькнуло где-то на краю осознания. Первозданное Ничто, где нет места даже для "до" или "после"...

Но, заставив своё зрение сфокусироваться в этой мгле, он заметил, что в самом центре этого Ничто, как артерия в чёрном теле космоса, пульсировал поток. Он двигался неспешно, величаво, как густая река жидкого света или сгущённой энергии. Волны неведомой субстанции катились с мерным, гипнотизирующим ритмом, напоминающим биение гигантского сердца. В клубящихся сгустках, словно вскипая и остывая, переливались отсветы от вспышек энергий, ослепительных и завораживающих своим видом. Словно кровь мира... — подумал старик, но мысль его оборвалась, сбитая ритмом пульсаций этой реки, отдающейся гулом в его собственном существе, заставляя вибрировать каждую частицу его "я".

Постепенно, из самой глубины этого потока, словно на фотографии в проявителе, стали проступать очертания. Сначала редкие, размытые, словно тени, отброшенные невидимым источником. Призрачные силуэты, едва отличимые от самой субстанции потока, мерцающие, как мираж. С каждой пульсацией реки их становилось больше. Десятки. Сотни. Тысячи. Миллионы. Они проносились сквозь густоту потока, как стаи испуганных рыб в мутной воде. Каждая тень казалась сгустком отчаяния, усилия, неутолимой жажды. Они рвались вперед, из последних сил отталкиваясь от невидимой опоры в текучем потоке, яростно преодолевая сопротивление субстанции, которая тянула их назад, обволакивала, пыталась поглотить. Движения их были резкими, порывистыми, лишенными грации, но, казалось, подчинёнными одной цели --- успеть.

Бегут... Все бегут... — с горечью пронеслось в его голове, эхом раздумий последних дней. Как и там, за окном. Суета сует. Тщета. Только здесь — всё обнажено до самой сути. Без масок, без слов, без одежд. Голые души с обнажёнными желаниями. Одна лишь голая жажда... Только чего? Куда?

Они будто бежали наперегонки. Не друг с другом, нет. Соперник был невидим и вездесущ. Они бежали сквозь поток, против его течения или вместе с ним — понять логику их направлений было невозможно. Ясно было одно: они бежали к невидимому, но абсолютно ощутимому для них финишу, маячившему где-то в бесконечности реки. Финишу, который был для них видимо: спасением, освобождением, смыслом рывка. Единственной координатой в этом вечном движении.

Финиш... — мысль старика зацепилась за это слово, как якорь в бурном море. Куда? К какому берегу? Или это просто... остановка? Конец усилия? Передышка перед новым рывком? Иллюзия цели, чтобы был смысл рваться сквозь эту густоту? Или... единственная реальность?

И тут пришло осознание. Озарение, показавшееся старику очевидным и не требующим доказательств, даже для его пытливого, вечно сомневающегося ума. Поток... это же... ВРЕМЯ. Густая, неумолимая, вечная река Времени. Совсем не абстракция, а живая, дышащая, пульсирующая сила, основа всего. Сама плоть мироздания. Первоматерия бытия. А тени... серые, напряженные, несущиеся сломя голову... это Души. Мириады человеческих душ, плывущих в гигантском водовороте времени. Они метались в его тёмных водах, отчаянно пытаясь достичь своего незримого берега — возможно, момента смерти, вознесения, искупления или просто конца своего пути. Берега, который для каждого был свой, но вёл, казалось, в одно и то же место. На их призрачных ликах, мелькавших в пульсирующей реке, были различимы гримасы невероятного усилия, страха, надежды, отчаяния. Смесь агонии и экстаза. Казалось, в этом беге был весь смысл их существования. Единственный смысл.

Так вот ты какая... — его охватило оцепенение. Река Времени. И все мы — пленники твоего течения. Бежим, потому что иначе — снесёт, растворит, поглотит раньше срока. Поток не прощает остановки. Бежим к финишу, где течение успокаивается... Где, наконец, можно перевести дух? Или где нас просто не станет?

Он стоял (парил? существовал?) на краю пустоты, наблюдая за величавой и ужасающей рекой, по которой, как щепки в бурном потоке, неслись к неведомой цели бесчисленные Души. Страха не было, его зачаровывал масштаб увиденного, и жгучее любопытство. Кто прибежал первым? — пронеслось в его сонном сознании. Кто добился больше? Куда? Что там, за финишной чертой, ради которой мы так надрываемся? Просто... Ничто? Тишина? Забвение? Или...

Неожиданно видение изменилось. Фокус сместился. Все бегущие души, достигнув определенного места, не финиша вдалеке, а точки прямо перед ним в потоке, сливались в одно целое. Они вбегали, один за другим, исчезая без следа в этой точке, как капли в океане. И эта точка была одновременно и началом, и концом их бега. Альфа и Омега пути каждого.

Все в одном месте... — необычное для последних дней умиротворение мысли, сладкое и горькое одновременно, овладело стариком. Все потоки, все усилия... сходятся в одной точке. Всё многообразие жизней, страстей, страданий. Бег, отчаяние, ярость — и вдруг... тишина. Полное растворение. Исчезновение "я". И начало? Неужели всё снова начинается отсюда? Вечный возврат? Сизифов труд душ? Или это просто конец? В его сознании возникла картина математической сингулярности — бесконечной плотности, где все законы теряют смысл. Точка Ноль. Альфа и Омега... Дверь и замок одновременно.

"Все в одном месте..." — прошептал он, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, ком из ледяного ужаса и странного, непривычного покоя.

Перед его внутренним взором, как в ускоренной съёмке пронеслась его собственная жизнь. Небытие до зачатия и движение зародыша в утробе матери, ползанье младенца и неуклюжие шаги ребенка, первые падения и смех, стремительный бег юности и зрелости, любовь, боль, триумфы и провалы, медленное, с клюкой, шествие старости, ноющая боль в суставах, забытые имена, ночные походы в туалет, хромая и держась за стены... И финал: неподвижность в кровати, запах лекарств и тления, затем — яма, гниение... и снова небытие. Слава, героизм, достижения, привязанности — все это казалось сейчас мишурой, шелухой, которая растворится в потоке, прежде чем душа исчезнет в точке покоя. Пепел, развеянный над водой.

И я там... — подумал он, с внезапно накатившей острой горечью. Бегу. Тороплюсь. Думаю, что куда-то успеваю. Строю планы, пишу книги... А цель всегда одна и та же — эта точка. Растворение. Все мои слова, мои книги, мои "великие" мысли... всего лишь рябь на поверхности этой вечной реки перед тем, как капля растворится в океане небытия. Рябь, которую никто не разглядит и не запомнит.

Он был зрителем этого странного представления, но чувствовал, как субстанция потока начинает медленно затягивать и его самого... Холодное течение обвивало лодыжки, тянуло вниз. Пульсация Времени стала ощущаться как его собственный пульс, сливаясь с ним в один ритм. Значит, и мой черёд близок? — промелькнуло без страха, почти с облегчением. Усталость берёт верх. Бежать уже не надо. Осталось только... упасть в точку. Но пока он ещё был здесь, на краю, в последнем мгновении перед падением, одна единственная мысль билась, как пойманная муха: Но КУДА? Что там, в этой Точке, кроме покоя? Есть ли... смысл? Хранится ли там ответ? Или смысл был только в самом беге? В этом неистовом, слепом, отчаянном движении сквозь поток времени? Вопрос повис в пульсирующей темноте, не находя ответа, растворяясь в общем гуле вечности.


ЧАСТЬ 2: ДИАЛОГ ТЕНИ И ЗАРИ.



Неожиданно, из точки, поглощающей бегущих душ, выплыла фигура. Она приблизилась к старику, и он смог  разглядеть, что с виду это был человек, одетый в нечто, напоминающее темный, струящийся саван. Голова его была укрыта куколем. Лицо было скрыто мерцающим туманом, похожим на сажу, в котором проступали то черты самого старика, то – совершенно незнакомые.

Старик, превозмогая жутковатое ощущение, набрался смелости.

– Кто ты? Как зовут тебя? – собственный голос показался ему раскатом грома. Фигура склонила голову. Голос, тихий, как шелест осенних листьев, раздался внутри сознания старика:

– Имена... Пыль на ветру забвения. Но вам, людям, важно это... Зови меня Моро.

Прежде чем Моро успел продолжить, пространство рядом с ним взорвалось мягким, теплым светом, словно несущим ощущение пробуждения от липкого сна. Из света возникла вторая фигура, в струящихся одеждах ослепительно белого цвета. Лицо её было скрыто не туманом, а сиянием, в котором угадывались черты юности и бесконечной глубины.
– А меня, зови Люк, – прозвучал голос, похожий на журчание родника. Он так же, как и голос Моро, проникал непосредственно в его сознание, но, казалось нёс в себе тепло и обещание. – Не верь его пеплу, старик. Забытое имя – не значит утраченная суть.

Старик замер, ошеломлённый. Моро, казалось, игнорировал появление Люка, но мерцание под его капюшоном стало резче, темнее и холодней.

– Где проделанные тобой движения? – спросил Моро, обращаясь к старику, будто Люка не существовало.

– Какие движения? О чём ты? – растерянно пробормотал старик, его взгляд метался между тёмной и светлой фигурами.

– Там же, где вчерашний дождь, – ответил Моро, в его тоне слышалось терпение, едва граничащее с презрением к непониманию. – Действие проявляет себя своим завершением. Окончание движения – покой. Полнота жизни – смерть. "Все прах и тлен". Так, старик?

– Так говорят, – неуверенно начал старик.

Люк  мягко перебил старика, и его сияние усилилось:
– Так говорят те, старик, кто смотрит лишь под ноги, забыв о небе. Окончание движения – это переход, старик, а не конец. Каждое мгновение полнота! Вчерашний дождь– он был, он напоил землю, он жил. Но не гонись за его призраком... человек.

; Человек – Моро разразился зловещим хохотом. Это лишь оболочка. Тело, есть объект тления и распада. Суть же – здесь. Рука Моро, скрытая саваном резко указала на голову старика.

Пространство сна дрогнуло и перестроилось. Теперь они стояли посреди огромной, пустой сцены, по краям которой клубился густой туман.

– Игры разума, – голос Моро вновь стал похож на шелест травы. – Корень всех тайн и бед человеческих. Посмотри, оцени, и пойми тщетность своих стараний.

– Посмотри старик, – вторил ему Люк. – И увидишь в своём сердце свободу выбора.

Туман по краям сцены заклубился, и из него, выплыл крошечный огонёк.

Смотри старик, это то из чего рождается мысль – проговорил Моро. Сейчас её нет. Пока что, этот огонёк статичен. Но, стоит придать ему импульс...

– Мысли еще нет... – прошептал старик.

Неожиданно, огонек ярко вспыхнул, превратился в колеблющееся пламя, вытянулся в фигуру молодого человека, в котором старик узнал себя, во время давней и давно забытой ссоры.

– Это я! – изумлённо воскликнул старик.

Пламя бушевало, выплескивая жар давней ярости прямо в его лицо. Старик отпрянул, чувствуя, как знакомый гнев, казалось, стёртый временем, снова заполняет его грудь, сжимает горло.

– Чувствуешь мгновение ярости? Можешь ли уловить его? – настаивал Моро, его голос, все ещё шелестящий, теперь казался ледяным ветром, раздувающим пламя воспоминания. – Оно родилось из крошечного огонька прежде, чем ты его осознал. Кто придал ему вектор и полюс? Заметил ли ты этот миг? Где твое решение? Оно – иллюзия, родившаяся уже после свершившегося факта. Ты – не хозяин, старик. Ты – сцена, на которой играет стихия.

– Да, сцена! – воскликнул Люк. Казалось, его сияние бросало вызов сгущающемуся мраку под капюшоном Моро. Белые одежды вспыхнули, осветив пустоту вокруг. – Но разве сцена бессмысленна? Разве не на ней разыгрывается драма жизни? Ты видишь лишь стихию, Моро, слепую силу. Но, ты не видишь Актёра!

Старик, задыхаясь от нахлынувших противоречивых чувств, смотрел на пламенеющего юношу – себя, кричащего в пустоту давнего спора.

– Актёр? – Моро издал звук, похожий на сухой треск ломающихся веток. – Иллюзия самости, Люк. Миг за мигом рождаются импульсы: голод, страх, гнев, вожделение... Они вспыхивают, как эти огоньки в тумане. Моро махнул рукой в сторону кромки сцены, где замерцали уже десятки крошечных, хаотичных искр. Разум старика реагирует на них, но он лишь проводник, сосуд. Его "я" – лишь история, которую он рассказывает сам себе постфактум, чтобы придать хаосу видимость смысла. "Я решил", "я почувствовал"... Ложь! Все решено до него. Наследственностью, обстоятельствами, этой самой стихией!

Люк шагнул ближе к старику.

– Старик, посмотри на эти искры, – его голос журчал прямо в сознании, как живая вода. – Да, они возникают. Но кто их принимает? Кто даёт им значение? Когда наступает голод: один человек купит хлеба, другой украдет его, третий отдаст свой кусок более голодному и слабому. Импульс рождает стихия. Но вектор этого импульса – всегда есть выбор человека! Тот самый миг, который Моро, называет иллюзией, и есть момент свободы! Мгновение между искрой и поступком – вот где живёт человек!

– Выбор? – рассмеялся Моро. – Ты веришь в эту сказку, Люк? Посмотри! Темная фигура резко указала на пламя. Оно бушует! Оно владеет им! Где его "выбор" заглушить гнев? Нет его! Он и есть этот гнев! Он отождествился с ним полностью! Его "я" растворилось в стихии. Это и есть его истинная природа – реакция, отклик, пыль на ветру обстоятельств!

Слова Моро и Люка рождали в нём два противоборствующих шторма. Он смотрел на пламя своего гнева, которое теперь колебалось, будто реагируя на спор. "Выбор?.." До этого мгновения он был абсолютно уверен: в той ссоре он отстаивал правду, а правда – превыше обид и сожалений. Пусть его слова ранили, он считал это неизбежной платой за истину и никогда не жалел.

– Нет! – Голос Люка прозвучал как удар колокола, чистый и властный.  Старик! Вспомни! Вспомни момент после! Вспомни раскаяние! Вспомни боль, которую ты причинил! Разве это не было и твоей болью?

Сейчас... глядя на это пляшущее пламя прошлого, его охватило новое чувство – раскаяние. Не о сути спора, а о том, как он вёл его. "Надо было выслушать... – пронеслось в голове. – Хотя бы выслушать доводы..." Раньше он вспоминал ту ссору лишь со стыдом, воспринимая ярость своего напора, как нечто неподобающее воспитанному человеку. Теперь же он видел и свою слепоту, с которой отрубал все возражения.

– Раскаяние... – прошептал старик, и голос его был полон боли. – Да... Я помню... Это было ужасно... Я... Я разрушил важное...

– Видишь? – торжествующе произнес Люк. – Ты видишь последствия. Ты чувствуешь их. Это чувство – не пыль, старик! Оно показывает: ты можешь иначе! Ты не обязан быть рабом первого же порыва! Твоё раскаяние есть ключ, старик! Ключ к тому, чтобы в следующий раз услышать тихий голос собственного «Я» до того, как крик стихии заглушит всё!

– Сентиментальная чепуха! – Моро казалось, сжался, его мерцание под капюшоном стало ещё более угрожающим. – Раскаяние – лишь следующий импульс! Следующая волна на том же океане хаоса! Это не свобода, Люк, это лишь смена декораций на все той же сцене рабства! Он чувствует стыд потому, что разрушил. Разрушил потому, что был охвачен гневом. Гнев вспыхнул потому, что... и так до бесконечности, в прошлое, к причинам, над которыми он не властен! Где здесь место для его пресловутого «Я»? Где его власть?

– Я... –глухо произнёс старик, и собственный голос показался ему чужим. – Я не понимаю... Кто же я? Сцена? Актер? Или... или пленник? Он повернулся к Моро. Ты говоришь, я – ничто, лишь отклик. Но тогда... чей это отклик? Кто во мне испытывает этот стыд, о котором говорит Люк? Он посмотрел на светлую фигуру. Ты говоришь о выборе, о свободе... Но как её обрести? Как услышать этот... этот тихий голос, когда гнев врывается мгновенно и  глушит всё? Как не стать сценой для бури?

На мгновение воцарилась тишина. Даже пламя гнева замерло, колеблясь. Моро и Люк смотрели на старика – один с холодной отстранённостью, другой – с напряженным, ободряющим вниманием. Старик задал вопрос. Не просто отреагировал, а спросил. И в этом вопросе, полном смятения, но и настойчивого желания понять, уже таился первый, робкий шаг за пределы простой реакции. Шаг, который ни Моро, ни Люк не могли предсказать до конца. Пространство сцены напряглось, ожидая ответа, который должен был родиться не извне, а из самой глубины смятенной души старика.

– Кто... кто вы такие? – выдохнул он, разрываемый между ними. Его взгляд метался от темного савана к ослепительному сиянию. – Почему вы... оба. Голос его был хриплым от напряжения.

Моро и Люк ответили одновременно, их голоса слились в странную дисгармонию-гармонию, как ночь и утро: – Мы – полюса твоей души. Тень сомнения и проблеск понимания. Тленность и возможность. Забвение и Память. Выбирай, старик, чей свет будет освещать твою сцену. Или готовься к вечному метанию между нами.

Неожиданно, ноги старика утратили всякую опору. Сцена растворилась, исчезнув, как мираж. Ощущение тверди, гравитации, точки опоры – все испарилось в мгновение ока. Пространство сна взорвалось изнутри, расширившись до невообразимых, дух захватывающих пределов, где понятия "близко" и "далеко" потеряли смысл. От напряжения старик закрыл глаза, а снова открыв, увидел, что теперь они висят над бездной. Но это был не мрак. Это был Океан, переливающийся огненными всполохами. На его поверхности вздымались и с грохотом, опадали гигантские волны, каждая величиной с континент. Приглядевшись, старик с ужасом рассмотрел: каждая волна состояла из миллионов, миллиардов таких же пламенеющих и гаснущих мыслеформ, как та, что он видел на сцене! Они сливались в единый ревущий, клокочущий гребень, неслись вперед с неистовой, слепой силой, достигали немыслимой высоты и... рассыпались в ничто, в черную пену и брызги, падая обратно в безмолвную пустоту бездны. И на гребне каждой такой волны, отчаянно цепляясь за пену, скакали крошечные, хрупкие, почти неразличимые фигурки. Их было не счесть. Они вопили, пытаясь перекричать оглушительный рёв стихии, но их голоса сливаясь в жалкий, писклявый хор, поглощался грохотом волны и абсолютным, всепоглощающим безмолвием бездны, ждущей внизу:

– "Я – человек! Я – вечен! Во мне – истина!"
– "Дайте мне денег! Счастья! Любви! Успеха!"
– "Я достиг вершины! Я – лучший!"
– "Всё пропало! Конец! Спасите!"

Старику с изумлением наблюдал открывшуюся перед ним картину: каждая фигурка была слеплена из той же самой искрящейся пены, что венчала волну. Из мимолётных, иллюзорных мыслей о собственной важности, уникальности, вечности, значимости своих желаний и страхов. Они отчаянно цеплялись за гребень, не понимая, что сами – лишь его часть, его мимолетное порождение, его пенящаяся иллюзия. Волна достигала вершины – и фигурки ликовали: "Я на пике! Я достиг!". Волна начинала падать – и они в ужасе кричали: "Конец! Все пропало! Я погибаю!". И падали вместе с брызгами и пеной в небытие, не оставляя ровно никакого следа. А океан, не ведающий усталости, равнодушный и вечный, тут же порождал новую исполинскую волну, и на её гребне уже скакали новые фигурки с теми же бессмысленными, вечными криками самообмана.

– "Какая же она хрупкая и глупая – эта кричащая тварь..." – прозвучал голос Моро. В нем не было злобы, только безмерная усталость и непреложная истина, холодная, как сама бездна.

– "Успокоится океан вечности – и нет никакой твари. Не было. Не будет. Всегда так. Ибо тварь эта – лишь пена. Суета и томление испуганных мыслей. Так разве не лучше, когда штиль? Что скажешь старик?"

Старик почувствовал, как леденящий холод, исходивший от Моро и от  этого Океана Вечности, проникает в самое нутро его сонного существа, замораживая плоть и душу. Штиль... Полное отсутствие волн, желаний, страхов, этого вечного, мучительного движения самоутверждения и падения... Это было непостижимо страшно. Как сама смерть всего сущего, всего, что он знал как "жизнь". Но и... бесконечно спокойно. Как избавление от безумной, бессмысленной гонки. Он уставился на мерцающий туман под капюшоном Моро, ища в нем хоть каплю лжи, преувеличения, но находил только пугающую, абсолютную, холодную ясность. Истину без прикрас.

– Но... но это же... – Старик задыхался, не в силах найти слова. Весь его мир, все его "я", его воспоминания, его страхи и надежды – все рассыпалось в пыль перед этим видением, превращаясь в жалкую, пищащую пену. – Значит... все... все это?.. Я... тоже... пена?.. – Прошептал он.

Моро лишь слегка, почти незаметно, склонил голову. Ответ был ясен без слов. Безжалостно ясен.

Но тут Люк заслонил старика своим сиянием, создав вокруг него хрупкий островок тепла и присутствия.

– "Смотри, старик!" – его голос, обычно мягкий, как журчание ручья, прозвучал властно, как удар колокола, призывающий к пробуждению из самого глубокого кошмара. Он указал не на гребень одной из надвигающихся чудовищных волн, а в её вглубь, в самую толщу клокочущей, ревущей массы мыслей. – "Видишь? Вглядись!" Старик, превозмогая ужас и оцепенение, всмотрелся туда, куда указывал Люк. Среди хаотичного, бешеного мельтешения мириад мыслей, сливающихся в единую массу волны, он различил... другой огонек. Не яростный, как пламя его гнева, пытающийся в любой миг разгореться, не жадный, как крики фигурок на гребне. Он был ровным, спокойным, глубоким,  и казалось негасимым. Он не горел – он светил. И вокруг этого маленького, но незыблемого света, бушующая стихия волны как будто отступала, не смея поглотить, лишь обтекала его, как вода камень. Фигурка, светящаяся с этим светом, не скакала на гребне. Она не кричала. Она просто... была. Не цеплялась, не падала. Она плыла внутри волны, не принадлежа ей полностью, осознавая её слепую мощь и неизбежное падение, но не отождествляя себя с её безумием, сохраняя невозмутимый покой в самой сердцевине волны.

– Пена – на гребне волны, – сказал Люк. "Но в самой глубине движения – есть Созерцатель. Тот, кто видит волну. Тот, кто понимает: он – не пена. И в этом знании – его свобода. Это тихий штиль внутри бури. Ты хочешь быть пеной на гребне... или Созерцателем в глубине?"

Старик замер, разрываемый между леденящей бездной Моро и тихим, неугасимым светом Люка. Океан ревел под ним, холод пронизывал до костей, но теперь в его душе, помимо ужаса и усталости, зародился вопрос – тихий, как тот огонек в глубине волны, но упорный, как жизнь: "Как... как разбудить Созерцателя?" Взгляд его, полный немого, почти детского вопрошания, перешёл с бескрайней черной пучины на сияющий, но печальный лик Люка.

Пространство снова дрогнуло, заколебалось, как отражение в воде. Ревевший Океан, Моро в своем мраке, Люк в сиянии, сам старик – все поплыло, закрутилось и сменилось с головокружительной быстротой. Леденящий холод бездны сменился неестественно ярким, режущим глаза светом и оглушительным, дисгармоничным гамом.

Теперь они стояли посреди гигантского, сверкающего неоном и хромом торгового центра. Гул толпы – сонных, полупрозрачных, словно не до конца проснувшихся фигур. Навязчивая музыка, искусственно бодрящая, и бьющая по нервам. Люди блуждали между прилавками, на которых царил хаос товаров. У книжных прилавков, на гигантских экранах, с импровизированных сцен, тут и там, неистовствовали Зазывалы. Карикатурно-успешные: безупречные костюмы, оскалы белоснежных зубов, глаза с фанатичным, ненатуральным блеском. Психологи, гуру, бизнес-тренеры, телепроповедники – "уважаемые люди, понимающие в современной жизни". Все они пытались перекричать друг друга, а их голоса сливались в какофонию обещаний:

– Живи Сейчас! – орал один, размахивая книгой с золотым обрезом прямо перед носом ошеломленного старика, брызжа слюной. – Забудь прошлое, не думай о будущем! Только Настоящий Момент! Здесь и Сейчас – ключ к счастью! Купи ключ!

– Проживай каждое мгновение в его полноте! – вторила ему с огромного экрана женщина в безупречно строгом и дорогом костюме, её улыбка была широкой, но глаза – ледяными.

– Радуйся чашке кофе! Чувствуй каждую каплю дождя! В этом – истинное богатство! Заплати за истину!

– Не упусти Уникальность Мгновения! – выкрикивал третий, вдохновенно подбрасывая в воздух горсть блесток, которые гасли, не долетев до пола. – Оно неповторимо! Лови его! Жуй тщательнее, высасывай весь сок до последней капли! Лови! Жуй! Покупай курс!

Старик смотрел на толпу. Сонные фигуры жадно ловили слова, покупали книги, диски, записывались на тренинги "Осознанности Здесь и Сейчас", "Погружения в Мгновение". На их лицах , старик заметил что-то... свиноподобное. Жадное, туповатое, устремлённое на немедленное поглощение "сока" мгновения, на получение обещанного жирка счастья. Он вспомнил свои вечерние мысли, записанные на рассыпанных листках: "Жулики... обещают свиньям больше жира... Наслаждение миром под видом жира..."

– Люк? – растерянно, почти с мольбой, обернулся старик к сияющей фигуре. – Это... твоя?  Твоя "свобода в мгновении"? В его голосе звучали нотки разочарования, граничащего с отвращением.

Люк смотрела на этот кричащий базар иллюзий. Его сияние померкло, стало холодным, отстраненным, как свет далекой звезды. В его, до этого тёплом, журчащем голосе прозвучала горечь и... глубокий стыд?

– Нет. – Произнёс он тихо, но отчетливо. – Это... пародия. Уродливое искажение. Они превратили проблеск истины – возможность осознания внутри мгновения – в новую клетку. В новую, еще более изощренную жажду. Они учат не видеть, а цепляться за "сейчас". Не наблюдать, а выжимать из него сок, требовать от него счастья, как манны небесной. Они подменили наблюдение – жадным потреблением. Осознанность – эгоистичным требованием к миру немедленного удовлетворения желаний. Они создали новый сон, старик. Ещё более пошлый, ещё более безнадежный. – Он резко отвернулся от кричащих Зазывал, и его свет дрогнул. – Они бегут. От одного кошмара – в другой.

Моро же, казалось, нашёл в этом зрелище окончательное подтверждение своим словам.  Мерцающий туман под капюшоном обратился к старику, и в его "голосе" слышалось почти удовлетворение. – Проверь. Попробуй их рецепт, старик. Найди своё "счастливое сейчас". Испытай их истину на себе.

Старик, видя на себе тяжёлые взгляды Моро, и Люка, попытался. Остановившись посреди шумного базара, он закрыл глаза, напряг всё внимание, пытаясь выделить одно-единственное "мгновение", поймать его, как бабочку. Время словно замерло, растянувшись как жвачка. Сейчас. Вот оно. Но что это? Давящий, физически ощутимый шум толпы. Режущая нервы, монотонно-навязчивая музыка. Резкий запах дешёвого парфюма, смешанный с потом и пылью. Легкая, но назойливая боль в пояснице (даже во сне!). Чувство растерянности, раздражения, почти тошноты от всей этой фальши. Где сладость? Где уникальность? Где обещанное счастье? Он открыл глаза. "Мгновение" ушло, утонув в непрерывном потоке таких же неудобных,  раздражающих, пустых "сейчас". Отчаявшись, он попытался "прожить" ощущение ступни на полу. Пол был грязным, липким от разлитых напитков, неприятным. Вот и весь сок. Горький привкус разочарования.

– Обнаружил? – спросил Моро, в его голосе отчетливо звучало холодное торжество. – Что там? Боль. Быстро приходящее страдание нового (этот шум, эта музыка, этот запах) и быстро уходящее страдание старого (тоска по тишине, по чистоте, по покою). Физическое неудобство. Отсутствие комфорта. Ум бежит от этого. Строит свои миры – прошлое, будущее, фантазии, теории, духовные практики. Моро кивнул в сторону увлеченной Зазывалами толпы, скупающей иллюзии. А они... Они соглашаются, потому что их прежнее прибежище – выдуманный умом мир, который тоже стало домом скорби и сумасшествия. Они научились своим умом производить страдания, которых нет в реальности! Страхи будущего, сожаления прошлого, надуманные обиды, ненасытная жажда того, чего нет. Моро сделал паузу, его фигура казалась ещё темнее на фоне неонового уродства базара. И для этих безумцев, измученных собственными химерами, возвращение к "жизни в мгновении" – лишь попытка бежать от ещё более сильной боли, которую создал их собственный воспаленный мозг. Это бегство от кошмара ума в дискомфортную реальность, которая кажется им меньшим злом. Все пути, старик... – Голос Моро стал тише, но от этого только весомее, неумолимее. – Все пути ведут к страданию. Все, кроме одного. Истинного...

Яркий, кричащий свет базара померк, смялся, как лист бумаги, оставив после себя лишь звон в ушах. Зазывалы, толпа, прилавки – все растаяло, как дым. Они снова стояли над бездной Океана. Но теперь волны были редки, почти успокоившиеся. Лишь изредка, с глухим, далеким рокотом, вздымалась и опадала одинокая волна с пищащей, жалкой, быстро гаснущей пеной на гребне. Холод, исходивший от Моро и самой бездны, был теперь абсолютным, пронизывающим каждую клеточку сонного существа старика. Даже сияние Люка казалось бледным, далеким, почти призрачным перед этой всепоглощающей, вечной мерзлотой.

Старик стоял над ледяной бездной вечного Океана, разрываемый между всепоглощающим холодом Моро и сиянием Люка. Моро обещал покой небытия, растворение в штиле. Люк звал к внутреннему Созерцателю, к покою в сердце бури. Оба пути манили, но казались безмерно далекими и невероятно трудными, и не очень понятными.

Время выбирать, старик, – голоса Моро и Люка слились в унисон. – Чей свет? Чья истина?

Старик дрожал. Его взгляд скользил по редким, угасающим волнам с пищащей пеной на гребнях. Он вспомнил ярость своего прошлого "я", муку раскаяния, отвращение от крикливой ярмарки мгновений.  Вспомнил тихий огонёк Созерцателя в глубине волны. И вдруг... сквозь весь этот холод и смятение, сквозь ужас и безнадежность, в его сердце вспыхнуло что-то иное. Нечто глубокое, тёплое, знакомое до боли и забытое в этом кошмаре рассудка.

Он поднял голову. Глаза его, ещё недавно полные ужаса и детского вопрошания, обрели странную ясность. Голос, когда он заговорил, был тихим, но твердым, лишенным прежней растерянности, звучащим из самой глубины его существа:

– Есть... кое-что ещё. Не только пена на гребне... и не только Созерцатель.

Моро замер. Мерцание под капюшоном сузилось в ледяную точку. Люк повернулся к нему всем своим сиянием, в котором вспыхнула нотка неподдельного любопытства.

– Что? – спросил Моро. – Какая иллюзия теперь?

– Любовь! – просто сказал старик. Он просто произнёс это слово, и оно наполнило пространство вокруг него всё согревающим теплом, от которого, казалось, дрогнул даже вечный холод Океана. – Я выбираю Любовь.

Наступила тишина. Казалось, сама бездна прислушалась.

Заговорил Люк. Его сияние снова струилось тёплыми, золотистыми волнами, обволакивая старика. Голос журчал, как весенний поток, полный глубокого понимания и радости:
– Ты нашёл его, старик. Ты нашел Истинный путь. Любовь!... Она и есть тот самый Свет в глубине. Она видит волну – и ярость, и страх, и жадность, и боль – но не цепляется за гребень и не тонет в бездне. Она просто... видит. И в этом видении – без осуждения, без требования – рождается истинная свобода. Она и есть тихий штиль. Твой выбор... мудр. Он глубже всякой книжной науки.

Моро молчал. Его тёмная фигура, казалось, сжалась, поглощая саму себя. Но когда он заговорил, в его голосе не было ни злобы, ни торжества. Было лишь... признание. Холодное, как сама вечность, но абсолютно ясное.

– Любовь... – мрачно произнес он. – Да. Она видит. Видит – и принимает. Без условий. Без суда. Боль мира проходит сквозь неё, не становясь ею. Она – не пена на гребне желания. Она... не требует осуждения. Она прощает, не требуя взаимности. В этом – её сила, и спокойствие посреди бури. Она гладит, целует и исцеляет раны мира, а не тычет в них пальцем. Ты выбрал... не иллюзию, старик. Ты выбрал единственную Реальность, не подвластную буре и тлену. Путь... найден.

Слова одобрения Моро и Люка, столь разные по тону, слились в единое утверждение, как эхо, отражённое от двух берегов одной реки. Они прозвучали в сознании старика, не как спор, а как окончательное благословение.

В этот миг пространство над бездной Океана вспыхнуло невыносимо ярким, чистым светом. Старик почувствовал, как лед в его душе тает, сменяясь потоком невыразимого тепла и понимания. Он не был пеной. Он не был сценой. Он выбрал... Любовью!

Старик вздрогнул. В нос ударило знакомым ароматом старого дерева и пожелтевших страниц. Оглушительный гам ярмарки, голоса Моро и Люка, всё растворилось в тихом потрескивании печки. Ледяной холод бездны отступил перед теплом шерстяного пледа на коленях.

Он открыл глаза.

Комната. Его кабинет. Рассыпанные листки с записями всё так же лежали на полу. Сумрак зимнего утра пробивался сквозь занавески. На его губах блуждала тень удивления, а в глазах, еще влажных от сна, светилось что-то новое – тихое, важное и нерушимое. Знание, которое он наконец то обрёл, а может просто вспомнил. Знание о Любви, которая просто есть. Которая и есть Истина.

Он медленно потянулся к стопке бумаги. Ручка лежала рядом. Возможно, стоило записать этот сон. Или... может, просто посидеть? Посидеть в этой новой, необъятной тишине, где больше не было выбора между Моро и Люком, а была лишь безграничная Любовь, и спокойствие. Штиль...


ЭПИЛОГ: УТРЕННИЙ СВЕТ.



Тишина. Старик сидел в своём кресле, пальцы бессознательно гладили шершавую ткань пледа. Ледяные кошмары Океана Вечности, яростные споры теней и зари — всё это отступило, растворилось в простой ясности утра. Он понял. Не умом, не через трактаты и споры, а всем существом. Мгновение... Его нельзя прожить как товар, выжав из него сок, как учили Зазывалы. Его нельзя бояться как предвестника праха, как вещал Моро. Его можно прочувствовать лишь имея ключ. И ключ этот — Любовь. Не страсть, не обладание, а та самая простая, всеобъемлющая Любовь, что видит волну и знает, что она не пена. Любовь к этому дыханию, к скрипу половицы, к лучу света на пылинках, танцующих в воздухе. Любовь к самой жизни, какой бы мимолетной и странной она ни была.

Тихий скрип двери прервал его размышления. В проеме, робко переминаясь с ноги на ногу, стоял маленький внук. Глазёнки, широкие и чуть испуганные, смотрели на него вопросительно. Радость, чистая как родниковая вода, хлынула в старика.

— Внучок! — голос его, обычно хрипловатый, прозвучал удивительно мягко и звонко. — Заходи, заходи! А знаешь, о чем я только что подумал? О нашем походе! На ту самую речку, с костром. Помнишь, мы всё собирались?

Лицо мальчика озарилось восторгом, мгновенно развеявшим робость. — Правда, дедушка? Прямо сейчас? С костром и ухой и с печёной картошкой?

— Прямо сейчас! — старик энергично, по-молодецки, поднялся с кресла. — Собирайся, одевайся потеплее! Я тоже мигом!

Он засуетился, одевая старые, походные брюки. Перед тем как натянуть тёплое пальто, он остановился у старого, покрытого легкой дымкой зеркала в резной раме. Поправил воротник рубахи. В глубине стекла, сквозь собственное отражение, ему на миг почудились знакомые очертания: темный, струящийся саван и ослепительное сияние. Не страх, а спокойная уверенность наполнила его. Прощай, Моро. Прощай, Люк, — подумал он беззвучно, с легкой благодарностью и твердостью. Мой путь выбран. Он здесь.

Он повернулся от зеркала, натянул пальто. Взгляд упал на рассыпанные по полу листы, испещрённые убористым почерком — свидетельства долгих ночей, мучительных поисков, споров с тенями и зарницами собственного ума. Почти машинально, без прежнего трепета или тяжести, он стал подбирать их, а потом сунул в глубокий карман своего пальто.

Внук, уже напяливший яркую шапку и шарф, наблюдал за этим действием с детским любопытством.

— Дедушка, а зачем ты свои бумажки берёшь? — спросил он, сморщив носик. — Ты что, будешь там читать? Нам же костёр разводить надо, палочки искать!

Старик остановился, глядя на внука. В глазах ребенка не было ни тени той сложности, что терзала его самого. Только простое удивление и нетерпение перед приключением. И в этом взгляде старик увидел всю суть своего прозрения. Он присел на корточки, чтобы быть с мальчиком на одном уровне.
— Видишь ли, внучёк, — начал он, подбирая слова, доступные детскому сердцу.  Я тут... очень долго писал. Очень-очень долго. Как будто большую, важную книгу для умных дядей. Про всякие сложные штуки: кто мы такие, зачем живём, что правильно... — Он махнул рукой, словно отгоняя назойливую мошку. — Куча бумаги, куча слов. Трактат, это называется. Он замолчал, глядя прямо в ясные глаза внука.
— А сегодня утром я понял... — Голос старика стал тише и теплее. — Что написать одну хорошую сказку для тебя... — он ткнул пальцем в тёплый комочек шарфа на груди внука, — ...в тысячу раз важнее всех этих толстых книг вместе взятых. А еще эти бумажки... они отлично горят. Надо же нам костер разжигать чем-то?
Внук не до конца понял про трактаты и важность, но слова "сказка", "костер", а также дедушкин подмигивающий глаз сделали своё дело. Он радостно закивал.
— Ура! Пошли, дедуля! Скорее! Сказку у костра! И бумажки сожжем!
Старик выпрямился и взял внука за руку.
— Пошли, солнышко. Пошли писать нашу сказку.
Они вышли из кабинета, тихо прикрыв дверь. В опустевшей комнате, в старом зеркале, где только что отражался старик, проступили два силуэта. Один — темный и струящийся, другой — окутанный тихим сиянием. Моро и Люк. Они смотрели вслед ушедшим — старику и мальчишке, шагавшим по коридору к выходу.
— Ну вот и всё, — тихо сказал Люк. — Он нашел свой берег. Нашел путь сквозь поток. Любовь... Она и есть тот самый Созерцатель и Действие в одном свете.
Моро молчал секунду. Туман под его капюшоном колыхнулся.
— Нашёл? — медленно протянул он. — Посмотрим... Река Времени длинна, а берега её коварны. Устоит ли он перед всеми ветрами? Посмотрим...
Тёмный силуэт растаял первым, словно его поглотила сама тень. Сияние Люка померкло, оставив после себя лишь слабый тёплый отсвет на пыльном стекле, прежде чем исчезнуть совсем. В кабинете снова воцарилась тихая утренняя пустота, нарушаемая лишь пляской пылинок в косом луче солнца.
А на берегу реки, где уже весело трещал, разгораясь, костер из сухих веток, старик достал из кармана стопку исписанных листов. Он посмотрел на внука, сидевшего напротив, с восторгом наблюдающего за огнем, на его румяные щёки и сияющие глаза. На реку, озаренную утренним солнцем. На мир, простой и ясный в этом мгновении.
Старик улыбнулся. Не торопясь, один за другим, он стал подкладывать в огонь страницы своего "Трактата о Сущем и Ничтожном", "Размышлений о Времени и Тщете", "Диалогов с Тенями Рассудка". Хлопья пепла, похожие на чёрных бабочек, подхватывались тёплым воздухом и уносились вверх, растворяясь в синеве неба над рекой. Каждая сгоревшая страница была прощанием с тяжестью прошлого.
— Ну вот, — сказал он, сжигая последний листок с нервным почерком пролога. — Теперь костру тепло, а нам — легко. Готов слушать заявку на сказку, господин Слушатель! Про кого будем сочинять?
Внук заливисто рассмеялся, и его смех, треск живого огня, плеск воды и шелест утреннего ветра в камышах стали самой главной мелодией, которая была нужна в этой новой, бесконечно простой и бесконечно важной главе их жизни.