Цин-Цин 21 - 22

Примирение.

Пыль, древняя, как сами камни этого хранилища, невесомо висела в единственном луче света, падавшем от лампы на массивный дубовый стол. Молодой эльф Кислинг, чьи серебристые волосы почти сливались с бархатным полумраком, с благоговением разворачивал хрупкий, пожелтевший пергамент. Рядом, откинувшись на спинку старинного, почерневшего от времени кресла, сидел Верховный Магистр, хранитель Вивианус Элиандор де Лорьен. Лицо его, изрезанное морщинами, было бесстрастно, но в глубине зелёных глаз горел знакомый Кислингу огонек исследователя.

Они находились в самом сердце Великой Библиотеки, в Нижнем Хранилище, куда доступ имели лишь единицы. Здесь время, казалось, остановилось. Воздух был густым и пах старой бумагой, сургучом и вечностью.

— Нашел? — поинтересовался Вивианус.

— Кажется, да, Магистр, — выдохнул Кислинг, и облачко пыли от его дыхания на миг окутало пергамент. — Опись праздничного стола ко Дню Весеннего Равноденствия… Год 1437-й Первой Эпохи. Подумать только, почти три тысячи лет назад.

Он склонился над документом. Пальцы едва касались ветхой поверхности.

— Просто поверить не могу.

Его собственная родословная, тонкой нитью тянувшаяся сквозь века, терялась где-то в тени великого древа дома Фарвелл. Он был далеким, бесконечно далеким потомком той, чье имя было вписано в этот документ. И он, и Магистр знали об этом. Именно поэтому Вивианус и пригласил его, мечтательного юношу, помочь в разборе недавно найденного архива, касавшегося личной жизни королевы Цин-Цин. Магистр верил, что зов крови поможет разглядеть то, что упустит холодный взгляд ученого.

— Какое изобилие! — сияли восторгом глаза Кислинга. — Вы только послушайте, Магистр! Фазаны в медово-клюквенном соусе, запеченный осетр с травами из Лунных долин, паштет из печени сумрачных бобров, трюфели из Южных Лесов, пироги с мясом вепря и салатом из хрустальных цветов… Даже лебединое суфле! Легендарное суфле, символ чистоты помыслов! И вина… десять сортов из королевских погребов!

Он оторвался от чтения. Его воображение уже рисовало яркие картины.

— Представляете, каким был этот пир? Сейчас четвёртая эпоха, 4139 год… А мы смотрим в самое сердце Первой. Шум, музыка, смех! Прекрасная королева Цин-Цин. Ее уже взрослые дети… и ее сестра, Лирия, наконец-то вернувшаяся с семьей после стольких лет странствий! Какая это, должно быть, была радость! Я всегда мечтал оказаться там хоть на мгновение. Увидеть ее… Моего великого предка… не на портретах, а живой.

— К сожалению, машины времени ещё не изобрели. А магических заклинаний по перемещению в прошлое, не существует.

Вивианус протянул руку.

— Дай сюда, Кислинг.

Он надел свои тонкие лупы, сделанные из цельного кристалла, и погрузился в изучение.

— Хммм. Так-так.

Молодой эльф терпеливо ждал, затаив дыхание, продолжая рисовать в воображении картины былого великолепия. Сияющие от счастья лица, теплые объятия сестер после долгой разлуки, радостный смех кузенов, впервые встретившихся. Он представлял себе высокий тронный зал, залитый светом сотен свечей, звуки арфы и лютни, звон бокалов…

Но лицо Вивиануса не светлело. Напротив, его тонкие брови сдвинулись еще сильнее. Он аккуратно отложил меню и, не говоря ни слова, достал из соседней папки, помеченной грифом «Личная переписка двора», несколько тонких листов, исписанных изящным, убористым женским почерком. Понятное дело, это не оригинал, а только лишь современная копия, сделанная с настоящих документов.

— Праздник, говоришь? — тихо проговорил Магистр. — Радость? Одно дело, что написано в официальных документах для истории, Кислинг, а совсем другое, реальность. То, что видел хронист, могло быть сильно приукрашено. Времена были тяжелые. Послушай, что пишет в тот же вечер своей кузине фрейлина Алиндриэль, одна из самых приближенных к королеве дам…

Он нашел нужное место, и его голос, потеряв отстраненность архивариуса, обрел оттенок тихой печали:

— «…Госпожа Лирия прибыла с супругом и отпрысками. Дети ее, мальчик и девочка, милы, но робки, как лесные косули, попавшие в капкан. Сам господин Аэтернас, ее муж, ученый муж и исследователь, весь вечер говорил лишь о сплавах гномьей стали да о морозных узорах на камнях Севера, что вызывало у присутствующих лишь вежливые, но скучающие кивки. Королева… о, милая кузина, как тяжела была ее улыбка! Она сияла, как и подобает монарху, но свет ее был холоден, как лунный луч на поверхности замерзшего озера. А между сестрами… клянусь, между ними словно выросла стена из прозрачного, невидимого льда. Они обменивались словами, подобающими их рангу: о здоровье детей, о погоде в дальних краях, о благополучном завершении путешествия. Ни единой тени той девичьей теплоты, что, как говорят, была меж ними в детстве, до… до всего того, как Цин-Цин стала наследницей.

Дети Ее Величества, принцессы Календис и Иларин, и принц Таэлион, держались с подобающим достоинством, но их взгляды скользили по новоприбывшим кузенам с отстраненным, почти научным любопытством, как по диковинным зверькам из далеких земель. Не было ни общей игры, ни детского шепота. Только звенящая тишина, прерываемая стуком столовых приборов да вымученными речами господина Аэтернаса о минералах.

Когда подали лебединое суфле, символ изысканности и чистоты помыслов, я видела, как госпожа Лирия чуть заметно поморщилась, словно это блюдо было для нее слишком вычурным, слишком дворцовым. А Королева… Ее взгляд на миг оторвался от сестры и упал на большой портрет в дальнем конце зала…»

Вивианус замолчал, подняв глаза на Кислинга. Молодой эльф выглядел ошеломленным. Романтическая картина в его голове рассыпалась в пыль.

— Портрет? — прошептал он. — Какой портрет?

— Видимо, портрет Эрика Северянина, ее покойного мужа, — тихо ответил Вивианус. — Человека. Убитого ядом почти за сто лет до этого пира. Чья смерть навсегда оставила шрам на ее душе и, возможно, стала одной из главных, незримых преград между сестрами. Лирия уехала задолго до его гибели. Их пути разошлись еще тогда, из-за ссоры и соперничества. Возвращаясь, она ожидала увидеть ту же знакомую сестру, которую помнила. А застала вдову-королеву, чье сердце было окутано льдом предосторожности, одиночества и тяжким грузом власти.

Кислинг снова посмотрел на пышное, праздничное меню, но теперь оно казалось ему не списком изысканных яств, а реестром мучительной, холодной церемонии.

— Но… они же сестры! После стольких лет разлуки! Разве нельзя было… просто отбросить все это? Забыть старые обиды? Просто обняться?

Вивианус устало потер переносицу. Взгляд стал глубоким, проницательным, как у учителя, объясняющего сложную теорему нерадивому ученику.

— Корона, Кислинг. Она никогда не снимается. Даже для сестры. Особенно для сестры, в которой ты когда-то видела соперницу, а теперь видишь… что? Отражение той свободной жизни, которую ты не прожил? Свободу, которую ты потеряла навсегда? Цин-Цин была не просто эльфийкой, она была символом единства и стабильности королевства, которое она сама выстроила из руин. Ее личная боль, ее старые ссоры с сестрой, все это должно было оставаться за тяжелыми дверьми ее души. Одно неверное слово, один искренний, но неосторожный жест в присутствии детей, придворных, шпионов других держав… и слухи поползли бы, как змеи. «Королева слаба», «Королева не контролирует собственную семью», «В доме Фарвелл раздор». Она не могла себе этого позволить. Даже ради примирения с Лирией.

Он легонько ткнул пальцем в отчет фрейлины.

— Видишь? «Словно стена из прозрачного льда». И этот лед был сложен не только из обид юности. Он был выстроен из политической необходимости, из бесконечного одиночества власти, из невыплаканных слез по мужу, чья короткая жизнь промелькнула перед ней, как вспышка солнца на фоне эльфийской вечности. Лирия же, вернувшись с целой семьей, с мужем, живущим своей страстью к науке, свободным от бремени короны… могла ли она понять всю глубину этого одиночества? Или она видела лишь холодную, отстраненную королеву, отвернувшуюся от нее когда-то давно?

Кислинг понуро вздохнул. Его прекрасные мечты о теплом семейном празднике окончательно рассыпались.

— Так это… это была не встреча, а пытка? Для них обеих?

— Возможно, — согласился Вивианус. — Но пытка необходимая. Это был первый шаг. Начало рытья тоннеля под той самой стеной льда. Они находились в одной комнате. Они сидели за одним столом. Они видели лица друг друга, видели глаза, в которых, я уверен, читалось гораздо больше, чем говорили уста. Их дети увидели друг друга, пусть и через призму дворцовой неловкости. Это был мост, переброшенный через пропасть лет и обид. Хрупкий, холодный, скользкий, но мост. Истинное примирение, о котором ты мечтаешь, Кислинг… оно не рождается в один вечер за пиром, даже если на столе подают лебединое суфле. Оно вызревает медленно, капля за каплей, в тишине после таких вот невыносимо тяжелых обедов. В коротких письмах. В молчаливой помощи в трудную минуту. В запоздалом понимании, что та сестра, с которой ты когда-то ссорился из-за глупой куклы, теперь совсем другая, но кровная связь все еще бьется где-то глубоко внутри, под коронами, мантиями и грузом прожитых лет.

Магистр бережно сложил документы и положил их обратно в папку.

— Ищи дальше, — сказал он, и в его голосе снова появился огонек исследователя. — Забудь про меню. Ищи следы после этого пира. Переписку фрейлин, приказы по дворцовой казне, отчеты Лаэрима. Возможно, мы найдем ту самую каплю, которая, наконец, растопила первый кристалл на этой ледяной стене.

Три месяца минуло с того дня. Лето вступило в свои права, окутав город теплым, ленивым маревом. Кислинг шел по широкой аллее, ведущей к Великому Хранилищу, и щурился от яркого солнца. Он ожидал, как обычно, спуститься в прохладный полумрак архивов, в тишину, где единственным звуком был шелест старых страниц. Каково же было его удивление, когда он увидел магистра Вивиануса, стоявшего снаружи, у самого входа в святая святых.

Верховный Магистр-Хранитель стоял под сенью древнего платана, подставив лицо солнечным лучам, пробивавшимся сквозь густую листву. С закрытыми глазами, он, казалось, вдыхал полной грудью воздух, напоенный ароматами цветущих лип и далекой реки. Это было настолько необычное зрелище, что Кислинг на мгновение замер. За все время их совместной работы он ни разу не видел, чтобы Вивианус покидал свои владения ради такой простой вещи, как солнечный свет.

Магистр открыл глаза, словно почувствовав его присутствие. Взгляд его был спокоен, но Кислинг уловил в нем тень той же усталости, что и три месяца назад.

— Не удивляйся, юноша, — тихо проговорил Вивианус, отвечая на немой вопрос. — Иногда даже старым книжным червям нужно напомнить себе, что за пределами хранилища существует мир, в котором светит солнце и поют птицы. Мы так часто возимся с тенями прошлого, что рискуем и сами стать тенями.

Он сделал еще один глубокий вдох, задержал дыхание, а затем медленно выдохнул, будто отпуская какую-то тяжесть.

— Вы что-нибудь нашли, магистр? — с замиранием сердца спросил Кислинг, подойдя ближе.

Вивианус не ответил сразу. Он молча протянул руку и достал из тонкой папки, которую держал под мышкой, не древний пергамент, а современный, идеально ровный лист фотокопии, на котором четко проступали строки старинного письма.

— Нашел, — подтвердил он. — Я просмотрел медицинские архивы Двора за то столетие. И отыскал то, что искал. Это не дневник фрейлины, полный эмоций и догадок. Это сухой, бесстрастный отчет главного придворного лекаря, мастера Элиандура, о последних днях госпожи Лирии, сестры королевы.

— Последних днях? — ошеломлённо переспросил Кислинг.

— Верно, юноша. Неужели ты думал, что сестра королевы вечна? Ты же изучал историю, и прекрасно знаешь, в каком году её не стало.

— Да, конечно… Просто…

Магистр прокашлялся и начал читать. Его голос был ровным, почти монотонным, но от этого слова, которые он произносил, звучали еще более весомо и трагично.

— «…Пациентка, госпожа Лирия Фарвелл-Аэтернас, страдает от неизлечимого недуга, именуемого нами „Серебряное Увядание“. Болезнь сия поражает жизненную эссенцию, медленно истончая нити, связующие дух и тело. Процесс необратим. Все известные нам методы целительства, от травяных отваров до световых эманаций, способны лишь облегчить симптомы, но не остановить угасание…» Магия здесь также оказалась бессильна.

Вивианус сделал паузу, давая Кислингу осознать услышанное. Серебряное Увядание. Красивое и страшное название для медленной, неотвратимой смерти.

— «…В последние две ночи состояние пациентки ухудшилось. Она отказывалась от пищи и почти все время пребывала в полусне. На третью ночь, когда стало очевидно, что конец близок, в ее покои прибыла Ее Величество Королева. Она отпустила всех слуг, фрейлин и даже меня, лекаря, повелев оставаться в приемной и не входить до ее особого распоряжения. Двери в спальню были закрыты.

Ее Величество провела у постели сестры более шести часов. Никто не знает, о чем они говорили, и говорили ли вообще. Из-за закрытых дверей не доносилось ни звука: ни плача, ни повышенных голосов, ни шепота. Лишь мертвая тишина. Когда на рассвете Королева наконец вышла, ее лицо было подобно маске из бледного мрамора. Я не осмелился бы назвать это горем в его привычном понимании. Это была глубокая, немая, всепоглощающая печаль, высушившая все слезы. Она не произнесла ни слова, лишь кивнула мне, позволяя войти.

Я вошел в спальню. Госпожа Лирия уже отошла в чертоги предков. Но то, что я увидел, поразило меня, как лекаря, видевшего сотни смертей. На ее лице не было ни тени страдания или страха. На нем застыло выражение необычайного, почти светлого спокойствия и умиротворения. Словно тяжелый груз, который она несла долгие годы, наконец-то был снят с ее души в самый последний миг…»

Вивианус закончил читать и убрал лист обратно в папку. Некоторое время они молчали. Кислинг чувствовал, как по его спине пробежал холодок, не имевший ничего общего с прохладой тенистого платана.

— Так оно и случилось, — наконец прошептал он, и в его голосе звучало торжество. — Примирение. В ту последнюю ночь. Они поговорили. Королева простила ее, или Лирия простила королеву… Они нашли слова. И Лирия смогла уйти с миром.

Магистр медленно покачал головой.

— Ты, как всегда, романтик, Кислинг. Ты жаждешь красивых сцен, громких слов, слез и объятий. А что, если слов не было?

— Как не было? — не понял юноша. — Но это умиротворение на ее лице… Лекарь сам его отметил!

— А ты подумай, — терпеливо продолжал Вивианус, — что может быть важнее слов? Представь. Королева, правительница, икона, чей каждый час расписан на годы вперед. Женщина, которая не позволяла себе ни единой публичной слабости. Она отменяет все дела. Она отсылает прочь весь двор. Она снимает с себя невидимую корону и мантию власти и просто садится у постели умирающей сестры. Не как монарх. Как сестра. И сидит так шесть часов. В полной тишине. Возможно, они просто держались за руки. Возможно, они смотрели друг другу в глаза. И в этом молчаливом присутствии, в этом отказе от всех церемоний и условностей в самые последние, самые важные часы, и было заключено то самое прощение. Примирение, которое глубже и сильнее любых, даже самых правильных и красивых фраз. Иногда, Кислинг, самое важное говорится в абсолютной тишине.

Они сделали несколько шагов по аллее, удаляясь от Хранилища, каждый погруженный в свои мысли. Кислинг пытался представить эту сцену: тихая комната, тусклый свет ночника, две сестры, разделенные жизнью и соединенные смертью, и молчание, в котором тонули все старые обиды.

Их путь вывел их на широкую террасу, с которой открывался вид на огромный город. Вдали, на центральной площади Свободы, возвышалась громадная статуя. Даже с такого расстояния она поражала своим величием. Королева Цин-Цин, высеченная из белого мрамора, стояла в полный рост. Но это была не мудрая правительница в мантии. Это была воительница. Одетая в те самые доспехи, что были на ней в день разгрома заговора «Белой Розы». Она обеими руками сжимала клинок, упертого острием в гранит постамента. Ее лицо, обращенное к городу, было суровым, непреклонным и полным несокрушимой воли. Символ силы, правосудия и власти.

Взгляд Кислинга скользнул от величественной статуи обратно к магистру, державшему в руках тонкую папку с историей о тихой, печальной ночи. Два образа королевы. Два полюса одной судьбы.

— Они ставят статуи тем, кто держит мечи, — тихо проговорил он, словно озвучивая собственные мысли. — Той, что сокрушила врагов и заговорщиков. Той, что правила тысячу лет. Но никто никогда не поставит памятник женщине, которая шесть часов молча сидела у постели умирающей сестры.

Вивианус посмотрел на статую, и в его глазах отразился далекий блеск белого мрамора.

— Потому что истинное величие, Кислинг, — ответил он, — сокрыто не в тех битвах, что выигрывают на полях сражений и описывают в летописях. Оно в тех битвах, что ведутся в тишине. В способности нести бремя невыносимой печали, не сгибаясь. В силе предложить прощение, не произнеся ни слова. Этого не высечь в камне. Это можно лишь попытаться прочесть между строк, спустя тысячи лет. И то, если очень повезет.

Кислинг вздохнул, глубже засовывая руки в карманы брюк.

— Ладно, мне пора, юноша, — проговорил магистр. — Если найду ещё что-нибудь, то обязательно дам тебе знать. Передавай мой привет своей матушке.

С этими словами Вивианус развернулся и медленно направился в обратный путь, к хранилищу.

Ложный удар.

День выдался на редкость ясным и теплым. Солнце, щедрое на ласку, заливало золотом холмы, раскинувшиеся за городскими стенами. Легкий ветерок доносил ароматы луговых трав и свежей листвы, и казалось, что сама природа празднует этот безмятежный час. Королева Цин-Цин, отложив на время государственные дела, позволила себе эту небольшую роскошь, конную прогулку в кругу самых близких.

Она ехала неспешной рысью на своем белоснежном жеребце, чья стать и грация были под стать его хозяйке. Рядом, на вороной кобыле, держалась старшая дочь, Календис. Их разговор был легок и прерывист, как полет бабочки. Они обсуждали новую поэму придворного барда, делились планами на грядущий летний фестиваль. Цин-Цин с теплотой иногда поглядывала на дочь. В ней, уже взрослой и рассудительной, она все еще видела ту своевольную девочку, что когда-то пряталась от уроков в дворцовом саду.

— Ты слишком задумчива сегодня, мама, — прервала тишину Календис.

Ее голос звенел, как серебряный колокольчик.

— Все еще размышляешь о поэме Лаэроса? Признаюсь, финал меня разочаровал. Слишком много скорби для такого светлого слога».

Цин-Цин мягко улыбнулась, переводя взгляд с далеких вершин на лицо дочери.

— Скорбь, дитя мое, — это лишь оборотная сторона радости. Лаэрос не пишет о печали, он пишет о цене, которую платит вечность. Его «Слеза Изначального Древа» — это не ода увяданию, а гимн памяти.

— Памяти о том, чего никогда не было? — лукаво прищурилась принцесса. — По-моему, он просто не смог придумать достойную рифму к слову «рассвет».

Королева рассмеялась, и этот смех, чистый и мелодичный, заставил встрепенуться птицу в ближайшей роще.

— Возможно, и так. Но разве эти строки не прекрасны?

Она на мгновение прикрыла глаза, и слова полились сами собой, тихие и напевные, словно колыбельная древних времен:

— Когда последний лист падет с ветвей,

И мир уснет под саваном зимы,

Не плачь о лете, о тепле лучей,

А вспомни шепот первозданной тьмы.

Она хранит не смерть, но семена,

Тех снов, что станут явью наяву.

И в каждой капле горького вина

Живет лоза, пронзившая траву…

Королева замолчала. Календис смотрела на нее с восхищением.

— Когда ты цитируешь, мама, кажется, будто сами деревья начинают слушать. Но все же, мне больше по душе героические баллады. Про подвиги, про драконов, про любовь, что сильнее любой магии!

— Однажды, Календис, ты поймешь, что самая сильная магия и есть память, — тихо ответила Цин-Цин, вновь направляя жеребца вперед. — Она связывает нас с теми, кто ушел, и с теми, кто еще не пришел в этот мир. Она, корень нашего народа.

Принцесса не стала спорить, лишь задумчиво кивнув, вглядываясь в горизонт. Разговор плавно перетек на обсуждение нелепых панталон гномьего посла, и вскоре их смех снова наполнил утренний воздух.

По другую сторону, чуть позади, словно тень, следовал капитан личной гвардии Галахад. Его лицо, как всегда, было невозмутимо, а взгляд внимательно скользил по окрестностям, но даже его суровый облик не мог нарушить царившую вокруг идиллию. За ними пестрой вереницей тянулась остальная свита. Фрейлины, перешептывавшиеся о своих секретах, молодые аристократы, пытавшиеся щегольнуть друг перед другом выправкой, и несколько гвардейцев, замыкавших процессию.

Позади королевской семьи, в самой гуще аристократической молодежи, велась своя, не менее оживленная беседа. Лорд Эларан, чьи волосы цвета платины были искусно заплетены в сложную косу, склонился к леди Лианне, известной своим острым языком и безупречным вкусом.

— Вы слышали последние новости из Цитадели Грохочущих Гор? — понизив голос, спросил он. — Говорят, гномы снова недовольны пошлинами на руду. Их посол вчера на приеме метал такие взгляды в сторону Ее Величества, что, казалось, его борода вот-вот вспыхнет от негодования.

Лианна изящно хмыкнула, поправив изумрудную брошь на плече.

— Гномы всегда чем-то недовольны, мой дорогой Эларан. Это их естественное состояние. Гораздо интереснее то, что обсуждали в западном крыле дворца. Новый указ королевы об Охранных Рощах. Полный запрет на вырубку в лесах, старших пятисот лет. Торговцы древесиной в ярости. Говорят, это подорвет строительство флота.

— Флот подождет, — вмешался в разговор молодой лорд Мердил, подъехав к ним. — Древние леса — это наше наследие. Я считаю, королева поступила мудро. Куда важнее, кто будет распорядителем на Летнем Фестивале. Моя тетушка утверждает, что эту честь окажут дому Тиндарос, чтобы закрепить их лояльность после того некрасивого инцидента с контрабандой лунного камня.

— Тиндарос? — протянула Лианна, и в ее голосе прозвучала неприкрытая ирония. — После скандала? Какая щедрость! Видимо, их казна оказалась убедительнее их репутации.

Разговор на мгновение утих.

Они достигли широкого зеленого луга, в центре которого, словно сапфир в изумрудной оправе, поблескивало небольшое озеро. В народе его звали Зеркалом Дриады. Говорили, что в безветренную погоду его гладь отражала не небо, а сокровенные мечты того, кто в него заглянет.

Воздух здесь был иным, густым, напитанным влагой и сладковатым запахом цветущей водяной лилии. Над самой кромкой воды висела легкая дымка, а в камышах стрекотали невидимые насекомые. Тишина казалась живой, дышащей.

— Мама, давай остановимся здесь! — воскликнула Календис, указывая на пологий берег, усыпанный гладкой галькой. — Я хочу коснуться воды!

— Прекрасная мысль, — согласилась Цин-Цин.

Она как раз собиралась отдать приказ, но бросила мимолетный взгляд на Галахада. Капитан не любовался пейзажем. Его тело было напряжено, а взгляд цвета грозового неба не отрывался от зеркальной глади озера. Он не просто смотрел, он слушал. Слушал тишину, и она ему не нравилась. Пропало пение птиц, замер ветер, даже стрекот в камышах стал глуше, словно его что-то давило. Обычный эльф счел бы это признаком полуденного зноя, но для Галахада, чьи инстинкты были отточены десятилетиями службы, это было дурным знаком. Словно невидимый хищник затаил дыхание перед прыжком.

Он едва заметно качнул головой, давая королеве понять, что ему не по душе эта остановка. Его рука легла на эфес меча, не для угрозы, а по привычке, ища уверенности в холодной стали. Он чувствовал это кожей. Тонкую, едва уловимую вибрацию в воздухе, словно кто-то дергал за невидимые струны.

Цин-Цин как раз собиралась предложить спешиться и устроить небольшой привал на берегу, как вдруг почувствовала на коже легкую, влажную прохладу.

Словно из ниоткуда, с озера пополз туман. Не серые, унылые клочья, а густая, молочно-белая пелена, которая с невероятной скоростью пожирала пространство. Солнце потускнело, превратившись в расплывчатое пятно, а затем и вовсе исчезло. Яркие краски мира сменились оттенками серого.

Никто не выказал особого беспокойства. Такие внезапные туманы были частым явлением в этих местах, связанных с древней магией воды. Еще на прошлой неделе они точно так же попали в плотную мглу, которая рассеялась так же стремительно, как и появилась.

— Опять проказы водяных духов, — со смешком заметил кто-то из свиты.

— Главное, чтобы они не утащили мои новые сапоги! — донесся другой голос, но он уже прозвучал глуше, утопая в белой пелене.

— Смыкайте строй! — раздался резкий, как удар хлыста, приказ Галахада. — Глаза востро!

Это была последняя отчетливая фраза, которую услышала Цин-Цин, прежде чем мир окончательно растворился.

Туман был не просто влажным и холодным. Он был плотным, почти осязаемым, и пах сырой землей и тиной, как со дна глубокого омута. Он крал звуки, искажал расстояния.

— Держись рядом, Календис, — спокойно произнесла Цин-Цин, хотя ее собственное сердце начало биться чуть быстрее.

Эта внезапная тишина давила на уши.

— Я здесь, мама, — тут же отозвался голос дочери, но он донесся будто издалека, лишенный своего обычного звонкого тембра.

Королева натянуто улыбнулась, стараясь сохранить самообладание. Она была правительницей, воительницей, она не должна была поддаваться мимолетному страху. Она хотела спросить дочь, не зябко ли ей, хотела подбодрить ее шуткой, но слова застряли в горле. Что-то неуловимо изменилось. Тишина перестала быть просто отсутствием звука. Та стала живой, враждебной сущностью. Исчезли не только голоса. Исчезло само ощущение присутствия других, тепло тел, дыхание лошадей, едва слышный скрип седел. Она была одна. Абсолютно одна.

— Календис? — позвала королева снова, гораздо громче, и ее собственный голос показался чужим и слабым в этой ватной пустоте.

Ответа не последовало.

Ледяной обруч сжал сердце королевы. Паника, холодная и острая, как осколок льда, впилась в душу.

— Капитан Галахад!

Голос её прозвучал властно и резко, но сорвался на последнем слоге.

Тишина. Густая, вязкая, неестественная тишина, которая, казалось, насмехалась над ней. Ее свита, ее гвардия, ее капитан, ее дочь, все исчезли, будто их проглотила эта молочная бездна. Их смыло, как песчаные фигурки на берегу во время прилива.

Жеребец под ней беспокойно переступил с ноги на ногу, прядая ушами. Цин-Цин крепче сжала поводья, стараясь унять собственную тревогу. Это уже не было похоже на обычный туман. Это было что-то иное, неправильное. Она решительно ударила коня пятками в бока, направляя его туда, где, по ее расчетам, должно было находиться озеро.

Через несколько шагов в белой пелене проступил темный силуэт. Это был берег. А на самой кромке воды стояла одинокая фигура. Календис. Цин-Цин спешилась, бросив поводья. Ее сапоги вязли в мокрой траве.

— Что ты тут делаешь? — спросила она, спешиваясь. — Где все? И где твой конь?

Фигура медленно обернулась. Это действительно была Календис. Ее платье, ее волосы, черты ее лица. Но на губах играла странная, незнакомая, хищная улыбка, которая совершенно не вязалась с образом ее дочери.

— Мама, я хотела тебе кое-что показать, — проговорила она тягучим, медовым голосом.

— Что именно? — настороженно спросила Цин-Цин, останавливаясь в нескольких шагах.

— Подойди ближе.

Календис поманила ее пальцем.

— Это можно увидеть только с самого края.

Несмотря на дурное предчувствие, Цин-Цин сделала шаг вперед. Материнский инстинкт, беспокойство за дочь пересилили осторожность. Она подошла почти вплотную, вглядываясь в неподвижную гладь озера. И в этот миг фигура дочери сделала резкое, молниеносное движение. Из-за спины сверкнул тонкий стилет, и прежде чем королева успела отшатнуться, её лезвие с невероятной скоростью вонзилось правительнице в горло.

Жгучая, ослепляющая боль обожгла шею. Изо рта хлынула горячая кровь. Цин-Цин изумленно распахнула глаза, глядя на улыбающееся лицо той, кого она считала своим ребенком. Она медленно опустилась на колени, инстинктивно пытаясь зажать страшную рану руками. Между пальцев сочилась кровь. Из горла вырвался лишь булькающий хрип. Зрение начало затуманиваться, мир поплыл, окрашиваясь в багровые тона.

«Почему… — подумалось ей с изумлением и шоком. — Почему она это сделала? Неужели из-за трона?»

— Ого, — протянула дочка с насмешкой, отирая окровавленный кинжал об одежду правительницы. — Неужели сама королева Цин-Цин, пала ниц на колени? Зрелище, я скажу тебе, мама, достойно лучших хронистов.

— Почему?- наконец удалось прохрипеть ей.

— Да потому что, я тебя ненавижу, — прошептала ей в побелевшее лицо дочка.

Она с небрежностью подняла ногу и толкнула носом сапога мать. Та упала на землю, всё ещё пытаясь тщетно зажать рану на горле.

«О, боги. Я просто не верю во всё происходящее!»

Перед тем, как окончательно провалиться во тьму, она увидела, как из тумана, словно призрак мщения, возник капитан Галахад. Его лицо было искажено яростью. Сверкнул клинок, и он, не колеблясь ни мгновения, насквозь пронзил тело Календис.

Время потеряло свою линейность. Оно могло быть часом, а могло, вечностью. Цин-Цин не знала. Она очнулась от ощущения легкого прикосновения к руке. Сознание возвращалось медленно, неохотно, словно пробиваясь сквозь толщу вязкого ила.

Она лежала в своих покоях. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь тяжелые шторы, мягко освещал знакомую обстановку. Горло не болело, но ощущалась странная скованность, будто на шее был тугой ошейник. Она осторожно коснулась его. Повязка. Плотная, но мягкая.

Королева скосила взгляд. У кровати сидели ее дети. Средняя дочь Иларин и сын Таэлион. Их лица были бледны и полны тревоги. Рядом стоял придворный лекарь, смешивая в чаше какие-то травы.

— Что… — не повиновался её голос, а изо рта вырвался лишь слабый, едва слышный хрип. — Что случилось?

И тут память вернулась. Не постепенно, а одним сокрушительным ударом. Туман. Улыбка. Боль. И Галахад, пронзающий мечом ее старшую дочь. Тело обуял ледяной ужас, не имевший ничего общего с пережитым нападением. Календис. Ее девочка. Мертва. Но почему? Почему она это сделала? Почему?!

В этот миг тяжелые двери в покои отворились, и на пороге появился капитан Галахад. Глаза Цин-Цин расширились от ужаса и ненависти. Убийца. Он убил ее дочь!

Но следом за ним в комнату вошла Календис. Живая, невредимая, без единой царапины. Она подошла к кровати, и ее лицо было полно сочувствия и беспокойства.

«Что… — мысленно спросила королева. — Что происходит?»

— Мама, мы так испугались, — начала рассказывать дочка, и ее голос был настоящим, родным, без той жуткой медовой сладости. — Когда появился туман, мы сначала не волновались. Но потом ты пропала. Мы с капитаном Галахадом бросились на поиски. Звали тебя, но ответа не было. Остальные тоже рассеялись во мгле. Началась паника.

Цин-Цин молча слушала, не понимая всё ещё произошедшего.

— А потом я вас случайно увидел, Ваше Величество, — вступил в разговор капитан, и его голос был ровным и почтительным. — Вы стояли у озера рядом с принцессой Календис. Но дело в том, что настоящая принцесса в этот самый момент находилась в пяти шагах позади меня. И я сразу понял, что здесь попахивает магией… Иллюзией.

«Иллюзией?»

Он умолк, но за него продолжила Календис, и в ее голосе зазвенела сталь.

— Галахад пронзил мою копию мечом. И в тот же миг туман принялся таять, словно его сила иссякла. А внешность моей копии… она изменилась. И знаешь, кто оказался под этой личиной?

Календис сделала паузу, давая матери прийти в себя.

— Никогда не догадаешься. Мастер иллюзий Иллинар. Тот самый, который смог создать иллюзию якобы сына моего отца. Видимо, негодяй решил поквитаться с тобой за свое поражение.

Цин-Цин была ошеломлена. Иллинар. Значит, это была месть. Но все же она перевела взгляд на капитана, безмолвно спрашивая о судьбе иллюзиониста.

— Галахад его прикончил, — просто ответила Календис и ободряюще хлопнула капитана по плечу. — Не дал ему уйти во второй раз.

Тот смущенно опустил взгляд, словно совершил не подвиг, а нечто само собой разумеющееся.

«Вот и все, — с облегчением подумала Цин-Цин. — Теперь с той давней, грязной историей с якобы сыном Эрика покончено навсегда».

Она вновь осторожно коснулась повязки на горле.

— Не волнуйся, мама, — успокоила ее Иларин, беря ее за руку. — Тебе повезло. Иллинар оказался хорошим иллюзионистом, но, к счастью, плохим убийцей. Лекарь сказал, что лезвие кинжала прошло в миллиметре от сонной артерии, не задев ничего жизненно важного. Конечно, останется шрам, но ты всегда сможешь носить на шее какое-нибудь красивое ожерелье, чтобы закрыть его.

— Ее Величеству нужен полный отдых, — авторитетно вмешался лекарь. — И покой.

Все медленно потянулись из покоев, оставляя ее наедине со своими мыслями и возвращающимся ощущением безопасности. А Цин-Цин, чувствуя, как веки наливаются свинцом, вновь погрузилась в целительный сон.

Прошло несколько месяцев. Рана на горле затянулась, оставив после себя тонкий белый шрам, словно бледное напоминание о пережитом кошмаре. Голос вернулся, хоть и был поначалу немного хриплым. Окрепнув, королева первым делом исполнила то, что решила еще на больничном ложе.

Она созвала всю личную гвардию во внутреннем дворе дворца. Перед строем «Среброкрылых», в присутствии всех своих детей и высшей знати, она вызвала вперед капитана Галахада.

— За проявленную доблесть, несгибаемую верность и спасение жизни монарха, — произнесла она громко и четко, и ее голос эхом разнесся по двору, — я, королева Цин-Цин из дома Фарвелл, награждаю тебя высшим орденом королевства. Орденом Золотых Крыльев.

Она лично прикрепила сияющий знак отличия к его мундиру.

— Но этого недостаточно. С этого дня ты, Галахад, более не капитан. Я жалую тебе титул Лорда-командующего Королевской Гвардии, с правом прямого доступа ко мне в любое время и полной властью над всеми силами, охраняющими дворец и мою семью.

На лице Галахада не дрогнул ни один мускул, но Цин-Цин видела, как в его глазах блеснула гордость, которую он тщетно пытался скрыть за маской профессиональной невозмутимости. Он отдал честь, и по рядам гвардейцев пронесся одобрительный гул.

А вечером того же дня королеву ждало еще одно открытие, на сей раз куда более личное. Прогуливаясь по дворцовому саду, она с удивлением заметила свою старшую дочь, Календис, и новоиспеченного Лорда-командующего, стоявших в уединенной беседке. Они не просто разговаривали. Галахад держал руку принцессы в своей, и по тому, как они смотрели друг на друга, было ясно, что их связывает нечто большее, чем служебный долг и благодарность за спасение.

Цин-Цин незаметно отступила в тень, давая им возможность побыть наедине. Она не чувствовала ни гнева, ни удивления. Лишь легкую усмешку и теплоту. Оказалось, их отношения завязались задолго до нападения, просто они тщательно скрывали их от посторонних глаз.

«Ничего страшного», — подумала она, глядя на счастливое лицо своей дочери.

Галахад был хорошим эльфом. Смелым, честным, преданным. Он не дрогнул во время заговора «Белой Розы», не растерялся в дьявольском тумане Иллинара. Он был скалой, на которую можно опереться. Пожалуй, лучшей кандидатуры для ее старшей, такой же сильной и решительной дочери, было не найти.

Королевство находилось в безопасности. Враги были повержены. А ее дети, казалось, находили свое счастье. Цин-Цин коснулась шрама на шее. Пожалуй, это была не такая уж и высокая цена за все это.