Красные алмазы. Суджанская повесть

Красный алмаз — это не только самый дорогой драгоценный камень в мире, но и еще и один из самых редких камней. Его уникальность заключается не только в необычном цвете, но и в мистических исторических фактах, которые окутывают этот минерал.

Из Интернета


 Пролог. 3 августа 2024 года.

Жарким августовским субботним утром на машине Виталика они мчались к Женьке в Суджу по чёрной ленте пустого шоссе. Кондиционер трубил на полную, и холодный воздух, пробегая по рукам и щекам, понемногу снимал противное ощущение уличной жары, которая мгновенно и жадно напала на всех полчаса назад, во время остановки у придорожного кафе. Очень захотелось выпить чашечку бодрящего, но... кондиционера в кафе не было, и жуткая липкая жара не дала им не единого шанса!
Машина легко летела, за окном мелькали поля и лесополосы. Расстроенные, все молчали, глядя кто в окна, кто - в телефоны. И вдруг Виталик, видно, завершая какую-то свою мысль, выдал:
- Эх, не вовремя, вы, Никитос Борисович, решили стать писателем! - сказал он, слегка повернув голову к сидящему на пассажирском кресле своему старому -  с институтских времён - другу Никите. -  Неудачное выбрали время: аккурат, когда любимая наша проблемная драматическая литература стала такой громоздкой, что уже не помещается ни в чьё мировоззрение! Проще говоря, э-э-э, старушка на фиг никому не нужна стала и тихо ждёт своего последнего часа! А тут, Никита Борисович, вы со своими морально-драматическими рассказами: здрасьте вам!

Никита понял, к чему была эта пафосная фраза: вчера вечером, в разгар празднования Виталиковой «днюхи», он возьми и прочти собравшимся свой новый рассказ «Красные алмазы», написанный в духе Александра Грина и ему же посвящённый. Обсуждение рассказа к удивлению Никиты было бурным и долгим, а Виталика, вон, даже и сегодня не отпустило, раз он ни с того ни с сего выдал свой витиеватый спич...

Поэтому Никита, и глазом не моргнув,  спокойно ответил:
- Литература ни при чём, Витас, это мировоззрения измельчали... Хотя тебе, конечно, виднее: ты ж у нас  высоко сидишь, далеко глядишь!
Этот была шутка: Виталик работал в региональном отделении крупной госкорпорации, и кабинет его был на последнем этаже их громадного офисного небоскрёба, в «скворечнике» как мы его называли.
Но Виталик не унимался:
- Не, ну скажи честно, Ник, зачем тебе этот нафталин: столичный модный писатель попадает в переплёт, и тут начинается... Сразу вспоминаются Хэм, Ремарк и иже с ними... Э-э-э, ну, если по чесноку, сколько человек с упоением будут это читать, а? Можешь ответить? Семь - восемь? Двадцать? Сто?

- Да что ты привязался к человеку, Виталя! - взвизгнула Виталькина жена Светка. - Ник пишет хорошие рассказы, мне нравятся! И этот понравился!
- Нравится, Свет, может кофточка в магазине,  - с ленивой небрежностью ответил Виталик. - А литература должна..., э-э-э, потрясать, переворачивать всю душу человека снизу доверху!

- Вот и пусть пишет, учится душу переворачивать. Как научится - перевернёт и твою жалкую душонку! А до тех пор ты, замшелый офисный планктон, со своими советами не лезь! - не унималась Светка.
Никита молчал, улыбаясь в усы: «Сколько знаю Светку с Витасом, столько удивляюсь: по каждому поводу спорят до хрипоты, но прочнее семьи я, честно говоря, за всю жизнь не видел. Загадка века эти Шубенины!»
 
Он, Света и Виталик, да еще Женька (тот, к кому ехали в Суджу) крепко и нерушимо дружили ещё с самого института, где вместе учились в одной группе на филологическом. Давно учились, еще при СССР. С тех пор много чего случилось, и бывших филологов круто разбросало по профессиям: он, Никита, для своих - Ник, Никитос, Никсон - в свои «за пятьдесят» - рядовой руководитель кружка, а в свободное время - писатель, публикующийся под псевдонимом Ник Борисов.  Светка, она же - Светик,  - риелтор и суперская мама, а Виталик (Витас, а теперь, скорее - Виталий Палыч) - замшелый госкорпорант. Но всё это ерунда по сравнению с Женькой (Жэка, Джон), который по количеству и разнообразию своих профессий перегнал их всех, вместе взятых: неугомонный, он где только не трудился: и в журналистике звенел, и в армии по контракту оттрубил, и бизнес свой крутил в девяностые, и даже в церкви обозначился...

Их многолетняя дружба, до сих пор живущая в тщательно сберегаемой ими атмосфере давно прошедшей, но так горячо любимой студенческой жизни, обильно сдобренная терпкими студенческими шутками и подколками, словно бы заморозила их возраст, и в свои пятьдесят с «хвостиком» они так и оставались друг для друга Никитосом, Светкой, Витасом и Жэкой. И друг для друга оставались, и для самих себя. Так было легче стареть...
Друзья. Верные. Как в кино.

- Ну, хорошо, Витас, это - не тема! А о чём же, по-твоему писать тогда? - поддержанный Светкой, решил принять спор Никита.

- Не о чём, уважаемый писатель, а сколько! - важно ответил Виталик. - Прогрессивная литература, Ник, стала другой, объемом абзаца два-три максимум! Всё, что больше - «Бесы» там, «Анна Каренина», э-э-э, да хоть «Каштанка» - вызывает только раздражение:«Фу-у-у, такой дурацкий большой пост!»

- Дурь какую-то гонишь, Виталь! - буркнула Светка. - Всё совсем не так!

 - Вот, кстати, упомянутый ранее старик Хэм сейчас, э-э-э, был бы в моде! -  продолжил говорить Виталик, как будто это не Светка сейчас возмущалась, а шумный трактор навстречу протарахтел. - Помните? - он процитировал по-английски: - «For sale, baby shoes, never worn»*. Все ясно и понятно, и даже трогательно. И всего - шесть слов. Суперпост. С подходящей картинкой - миллион лайков, и...

- В русском переводе, Витас, - перебил его Никита, - это не шесть, а только четыре слова! Шедевр лаконизма, согласен. Только знаешь, сейчас уже никого эти shoes не цепляют - народ очерствел до неприличия! Всемирно известный рассказ превратился в простое объявление на «Авито».

- Ой, да сейчас любой человек это - объявление на «Авито»: «куплю то» - «продам это»! - вставила молчавшая до этого Альбина. – Натуральный обмен, как при феодалах. Никого не интересует твоя душа, твои мысли и чувства: только то, что ты продаёшь, а особенно то, что покупаешь, потому как при покупке тебя легче надуть!

За Альбиной, Женькиной подругой, они заехали по его просьбе. Жэка познакомился с Альбиной, пресс-секретарём какой-то там администрации, около года назад на одной из пресс-конференций губернатора. Трудно было понять, что привлекло их Джона в Альбине. Это была весьма странная женщина, бесцветная во всех отношениях: с бесцветными глазами, с каким-то бесцветным, без эмоций, голосом, всегда одинаковым и бесцветным же выражением лица и такой же манерой говорить. Даже волосы её казались им бесцветными, хотя, конечно, имели какой-то цвет. Альбина редко улыбалась, никто не видел, как она смеётся или грустит, она говорила простыми фразами, редко выражала своё отношение к чему-либо, а эмоции - это было вообще не про неё! Складывалось такое впечатление, что ей безразлично абсолютно всё, что делается вокруг, и что она не живёт, а отбывает на этом свете некую повинность, терпеливо ожидая, когда закончится срок этого наказания. В частых спорах и дискуссиях, неизбежно возникавших при общих сборах их компании на дни рождения и праздники, Альбина обычно не принимала участия, в противоположность Женьке, всегда ярко блистающего своим ораторским мастерством в сочетании с его потрясающей памятью и нешаблонным мышлением. Она даже не следила за ходом этих споров, не слушала их, молча уставившись в телефон или в телевизор.
 Тем неожиданнее была внезапная её реплика.  Светка даже вздрогнула, услышав бесцветный голос этой странной Женькиной подруги.

- О! Альба! Ты здесь! - Виталик умело разыграл искреннее удивление. Он один называл Альбину Альбой, иногда прибавляя к этому имени титул герцогини.
 А «герцогиня Альба», никак не отреагировав на его «подкол», выдержала паузу и продолжила:         
- А потом, ребята, удалят объявления, почистят сервера – и от тебя, Виталий, от меня, от целого поколения людей..., от нашего с вами поколения не останется и следа... Вообще ничего!

Ей никто не ответил. Наступила фермата, как говорят музыканты:  все надолго замолчали, то ли обдумывая слова Альбины, то ли испытывая от них какой-то фьючерсный страх...
Шелест шин по асфальту и - на пределе слышимости -  ABBA из динамиков. Виталик любил, чтобы музыку в автомобиле было слышно совсем чуть-чуть...
- Смотри, Витас, сколько едем, а ведь ни одной машины! - наконец нарушил Никита эту мхатовскую паузу, заодно делясь мучащим его всю дорогу  беспокойством. -  Ни туда, ни оттуда...

 А сам мысленно отвечал ему:
 «Да, Виталь, читать мои «Красные алмазы» наверное будут не многие. Но я соглашусь с твоей женой Светой: это потому, что я - начинающий писатель. Да и количество читателей в этом деле ничего не значит: сегодня два с половиной человека, а завтра могут быть миллионы...! А вот что касается литературы, то ты, Виталь, не суди по себе!  Это тебе литература уже не нужна, и таким как ты - не нужна. Тебе действительно теперь нужно не больше трёх абзацев. Если больше - ты просто засыпаешь. У тебя уже другие ценности. Ценности, Виталь, а не идеалы. «Ценности покупают и продают, а за идеалы - умирают», - как сказал мне один доктор. А вот другим людям, с их идеалами, и литература, и музыка, и театр -  нужны были и нужны будут, потому что всё это - зеркало человека и человечества, а уж так повелось, что каждый человек хоть раз в жизни, но смотрится в это зеркало и задаёт своему отражению разные вопросы. А автор ему отвечает... Обязан ответить. Долг его таков писательский - людям отвечать..., хоть и не люблю я этого мерзкого слова «долг».

- Я вот тоже думаю, что дураки мы, что поехали! - задумчиво проговорил Виталик. - Там же граница, э-э-э, в двух шагах... И неспокойно, говорят...
- Же-енечка же попросил! - язвительно вставила Светка.
- Хотя, - продолжил Виталик, - если бы там было опасно - нас бы уже, э-э-э, завернули. А раз не завернули, то значит - не опасно, можно ездить!
Он помолчал и добавил:
- И действительно, э-э-э, разве Джону откажешь!

Вчера бурное обсуждение Никитиных «Красных алмазов» прервал звонок Виталькиного телефона. После пары фраз Витас переключил на громкую связь и тот самый суджанский кореш Женька - он же Джон - радостно сообщил всей честной  компании, что у него только что родился внук.
- Приезжайте прямо сейчас, обмоем первенца! - кричал из трубки не совсем трезвый Женькин голос. - Приезжайте, а то, ей богу, прокляну!
Прямо сейчас, то есть, в ночь, они, конечно не поехали, но спозаранку, толком не выспавшись, погрузились в Виталикову «мицубисину» и рванули в Суджу. Решили, что кофе выпьют по дороге, однако, блин, жара не дала...

- Про котиков можно писать. - вновь подала свой бесцветный голос Альбина. – Я вот подписана на одну поэтессу, у которой все стихи -  только про котиков. И у неё больше полумиллиона подписчиков! Котики, ребята - это сегодня тренд!
- Или про маму. - продолжила Светка. - Про маму всегда тренд!
-Ну, ещё в тренде сейчас психология, – добавил Виталик. – тут
вообще без промаха, главное тут - покруче перемешать жизненные ситуации, чтоб там абьюз, газлайтинг, кринж..., э-э-э, ну, хотя бы аллергия какая-нибудь...
- Детективы, юмор всяческий, секс..., - это снова была Альбинина бесцветность.
- Нет, погодите, братцы, стоп... – Никита решительно выставил перед собой обе ладони, что означало, что он сейчас даст всем
р-р-решительный отпор... - Я же в своих «Красных алмазах» как раз и даю понять, что...
- Да чего тут годить? - не слушая, перебил его Виталик. - Тебе же говорят: всё, время литературы, которую мы знали и любили, закончилось. Финита ист комедия, а заодно - трагедия и драма. Герцогиня Альба права: один юмор остался и секс, а точнее их сплав: юмор исключительно нижепоясного характера! И, э-э-э..., котики...

Снова - мелькание полей и лесопосадок за окном, шелест шин и приглушённая музыка. Виталик, сообразив, что явно перегнул палку, замолчал на полуслове, а Никита постарался использовать возникшую паузу, чтобы побыстрее переварить обиду, так как знал: обижаться на этих поросят - себе дороже!

- «Ваших душ безлиственную осень мне так нравится в потёмках освещать!» - вдруг процитировал он, снова нарушив тишину.
- Это что? - хмуро спросил Виталик.
- Это, Витас, Есенин. Сергей Александрович. Поэт. Ты его не знаешь. - уколол Никита друга, бывшего филолога.
- И к чему это ты, Ник, Есенина приплёл? - так же хмуро спросил Виталик.
- А это многословный ответ Есенина твоему четырёхсловному Хемингуэю. Вот только только вдумайся, представь себе, - Никита начал говорить немного нараспев, - безлиственная промозглая поздняя осень, потёмки, сырость, мрак... Подлый ветер, как нож, режет своим холодом усталые людские души... Очень ведь унылое и безрадостное зрелище - этот есенинский читатель! Безмысленный, бессмысленный, безфантазийный, тёмный, сырой, беспросветный, безлиственный... Только и ждущий того часа, когда поэт своим талантом, своей керосиновой лампой на плечах, осветит, наконец, потёмки его души, согреет, наконец, её холодную осеннюю безлиственность. Вот, что такое, Витас, литература в понимании великого русского поэта!

- Класс!  - восторженно прошептала Светка. - Как красиво сказано!
- Ну, загнул, словоблуд! - только и сказал Виталик.
- Ерунда! - не отрывая взгляда от телефона, снова подала свой бесцветный голос  Альбина. - Я считаю, что Виталий прав: никому традиционная литература уже не нужна.  Сейчас с детства уже никто ничего не читает, не принято. И поэтому теперь уже и вашего этого так желаемого безлиственного читателя - днём с огнём не найдёшь! Все стали не то что безлиственные, а уже даже безветочные. Просто голые ровные столбы по обеим сторонам дороги к светлому будущему, именуемому «тотальная потребляндия»! Никому ничего не надо, никому ничего не интересно. Ток «тик-ток»!

- Ну, ты, Альбин, и скажешь тоже... - грустно пробурчала Светка, а Никиту слова Альбины просто вывели из себя.
«Ах ты спирохета бледная, восковая скульптура мадам Тюссо! Пресс-секретарша, степлер ходячий! - негодовал он про себя. - И ты туда же! Ну сейчас я тебя...»
- Альбин, хочу уточнить, - ехидно спросил Никита, обернувшись к ней с переднего сиденья, - это ты сейчас своё мнение высказала, или коллективно-безликое мнение своей администрации?
Виталик хохотнул. Светка с интересом уставилась на Альбину, ожидая, чем та ответит.

Альбина подняла на Ника свои бесцветные глаза, и менторским тоном сердитой учительницы выдала не ответ, а залп орудий главного калибра:
- А я, Никита Борисович, по-моему, чётко сказала в начале фразы: «я считаю». Это, господин филолог, что означает, чьё мнение? Или у вас со слухом проблемы?
- Да нет, со слухом все в порядке - со вздохом ответил Никита, понимая, что и с чувством юмора у герцогини Альбы всё абсолютно бесцветно. 
«Я просто Женьку ну никак не понимаю! - продолжил он отвечать ей уже мысленно. - Что он в тебе нашёл? Он такой яркий, огромный, талантливый, энергичный, наконец, а ты? Ты ж не женщина, а  кусок хозяйственного мыла!»
А Альбина, видимо желая сделать «контрольный выстрел» и окончательно размазать «господина филолога» по воображаемой стенке, добавила с ухмылочкой:
- А что касается коллективного мнения администрации, Никита, то знаешь как наш называет всех этих ваших писателей, композиторов, художников?
- Как? Как этот «ваш» называет «наших»? - с интересом спросил Виталик.
- Убогонькие. - с той же ухмылочкой ответила Альбина.
- Это почему это «убогонькие»? - удивилась Светка. – За что он их так, этот ваш?
- А он говорит, - продолжала Альбина своим бесцветным голосом, - что с такими каши не сваришь! Им, говорит, битый час толкуешь о главных направлениях, о приоритетах государственной политики, о наших достижениях, о грандиозности планов, а они тебе в ответ – музыку мурлыкают, пейзажиками своими тыкают в нос, книжки какие-то  просят опубликовать, стишки. Как будто, говорит, милостыню просят!

- Мальчишки отняли копе-е-ечку! – пропел Витали дискантом
фразу Юродивого из «Бориса Годунова».
- Во-во! - поддакнула ему Альбина. - Юродивые, убогонькие!
- Сам он, Альбин, у тебя юродивый! - рявкнула Светка. - Понасажали в кресла блатных неучей, а мы, типа, должны их слушаться! А им  что Гоголь, что Гегель, что Бабель, что Бебель - один хрен...
- И все - убогонькие! - закончил Виталик и рассмеялся.

* «Продаются детские ботиночки. Неношеные.


                1.

«Красные алмазы», часть первая.   

Посвящение Александру Грину



- А наш старший редактор Фелия тепло отозвалась о моих новых рассказах, - возразил я Лакии. - Ей понравилось буквально всё!
В ответ жена только иронично улыбнулась:
- Запомни, Петрош, нравиться может шляпка, девушка, котик..., ну или вино в таверне. Это - эмоция. - сказала она. - А литературу, милый мой, или любят, или нет! Это - глубокое чувство. И мне всё равно, дорогой, что там твоей Фелии понравилось, я тебе уже битый час твержу о том, что в твоих рассказах мне стало не хватать жизненности!
- Как это «стало не хватать»?
- А вот так!

Разговор происходил июньским днём в вагоне поезда, уносившего нас в на север. С приходом лета моей жене стало часто нездоровиться и доктор посоветовал нам до осени уехать в предгорья, где, как он уверял, ей будет легче.
Сказано - сделано: не прошло и трёх дней, как мы, закоренелые жители столицы, рассовав по полкам наши модные чемоданы и дорожные сумки, сидели, обнявшись, в спальном вагоне поезда, восторженно наблюдая проносившиеся за окном прекрасные пейзажи.
- Какая красивая у нас страна! - сказала мне Лакия, склонив голову на моё плечо. - Я уверена, что одно только это путешествие вылечит меня, а ты, Пертош, в новой обстановке напишешь много прекрасных рассказов!
- Конечно, любимая, так и будет! - ответил я с улыбкой. - Ведь твои предсказания всегда сбываются!
- Хоть ты и бессовестный врун и подлиза, но я всё-таки очень люблю тебя!
-  А я тебя, моя королева! - сказал я и нежно поцеловал её.

Наша страна действительно уникальна: в ней, словно в огромном природном музее собраны все земные красоты: прелесть морского побережья и величие уходящих в облака гор, великолепие бескрайних равнин, пересекаемых полноводными реками и романтическая тишина лесных озёр, в которые смотрятся огромные вековые деревья. И человек в нашей стране помогает природе стать ещё красивее: стройные ряды виноградников украшают холмы и предгорья, чудесные маленькие курортные городки блистают, словно бусинки на ожерелье, надетом на шею хвойных лесов побережья. Города центральной части страны будто бы вырастают из живописных природных пейзажей, и даже фабрики и заводы, шахты и железнодорожные депо смотрятся  органичной частью ландшафта, не нарушая его, не коверкая природу и не вредя ей.

  Под стать природе страны и её люди. Нормой поведения у нас считаются вежливость, уважение к другим, аккуратность, внимательность. При этом свобода человека является важнейшей ценностью не только в декларациях, но и на деле. В стране говорят на сотне разных языков, на улицах, рынках, в портах можно было услышать любое обращение: и «мсье», и «сэр», и «мистер», и «сударь», и даже «товарищ», причём ни одно из этих обращений не несёт в себе ни тени превосходства одного человека над другим. Радушие и гостеприимство - норма для наших сограждан, и любой человек, нуждающийся в помощи, немедленно получает её.
Конечно, и у нас случались проявления людского зла: преступления, подлости, предательства... Но законы нашего государства соблюдаются свято: полиция, следствие, суды действуют, как правило, быстро и слажено, и каждый человек в стране знает не только то, что он надёжно защищён от любых посягательств преступников, но и то, что за любой свой противоправный поступок он обязательно и очень скоро понесёт суровое наказание.
 
   И природой своей, и редкими качествами населяющих её людей, и по уровню жизни  наша страна выгодно отличается от всех других государств мира, в том числе  - и от ближайших соседей: от неспокойного Алемана, где, что ни год, то случается какая-нибудь революция, и от воинственной Тирпии, войска которой то и дело угрожают то алеманцам, то ксандрийцам, то нам, то всем сразу...
Говорят, что мы выделяемся на общем фоне благодаря нашим красным алмазам, о происхождении и о чудесных свойствах которых в народе бытует красивая легенда. Но лично я убеждён, что всё дело - в правильном, ответственном управлении  государством, в том курсе, который проводит наше руководство, эффективно используя те уникальные ресурсы, которыми богата наша страна, и в первую очередь, конечно, красные алмазы, которых мы добываем больше всех в мире.
  А легенда действительно красивая. Но это просто легенда... 

  Дорога заняла чуть больше суток, в течение которых Лакия в основном переписывалась в мессенджере с подругами, читала или спала, а я увлечённо работал над рассказом о женщине, учительнице престижнейшего столичного лицея, которая была вынуждена в течении всей жизни скрывать свою истинную натуру, своё истинное «я», подстраиваясь под окружающую жизнь, под требования учительской среды и богатых родителей учеников. За долгие годы такой жизни, вынужденная подавлять свои чувства и желания, она стала владелицей трёх огромностей: немалого состояния на банковском счёте, бескрайней пустоты холодного одиночества в душе и бесконечной потребности в любви, которую ей, живущей в лицейской атмосфере двуличия, зависти и предательства, совершенно не с кем было разделить. Тщетные поиски того, кто был бы достоин её чувств, разделил бы с ней эти огромности, понял бы её и позволил бы быть самой собой, её ошибки и разочарования в ходе этих поисков и составили основу сюжета рассказа. Я назвал рассказ «Мадамъ», добавил в него каплю мистики, щепотку разврата, и был очень доволен получившимся коктейлем - отличным чтением для столичных домохозяек, которые, кажется, распробовали мою прозу и начали понемногу раскупать экземпляры первого издания. Но, как бы я ни был удовлетворён своей новой работой, окончательную точку во всех моих рассказах всегда ставила моя жена,  поэтому я ещё и ещё раз просматривал текст, готовясь прочитать рассказ Лакии вечером по прибытии на новое место.

  Жена всегда была моим первым читателем. Она обладала уникальной способностью видеть суть: её тонкое восприятие мгновенно отделяло хорошие, насыщенные содержанием фрагменты от всяких пустых «красивостей», которые, чего греха таить, нет-нет, да и мелькали в моих текстах. Лакия очень любила раскладывать мои рассказы и повести на составляющие, выискивать главные и побочные сюжетные линии, подолгу обсуждать характеры героев и верность описания пейзажей и обстановки. Её дотошность в каждой мелочи часто бесила меня, но в финале такого «препарирования» моей новой вещи я был  неизменно благодарен ей, так как в результате сделанных по её советам изменений произведение становилось намного лучше.
 
  У Лакии был врождённый порок сердца и я тщательно оберегал её от всяческих потрясений и волнений, много работал в редакции для обеспечения нашей семейной жизни, брался там за всё подряд, чтобы только жена ни в чем не нуждалась, а теперь вот пытался ещё и зарабатывать литературным творчеством. Наградой за труды и старания мне было уютное, всегда чисто прибранное жилище, вкусная еда и лучезарная улыбка Лакии, каждый вечер встречающей меня у порога нашего дома.
И я был безмерно счастлив!
А ещё жена была прекрасной рукодельницей и её кружевные скатерти и салфетки украшали дома почти всего нашего квартала. Поначалу Лакия просто раздавала их соседям, но потом ей стали заказывать кружева за деньги, чаще всего - для свадебных подарков. Теперь, пока я работал в редакции, моей жене тоже было чем заняться, и она была этому несказанно рада.

  Утром мы проснулись и увидели, что пейзаж за окном изменился: вместо равнин с реками и озерами на нас теперь смотрели густые суровые предгорные леса. Величественные корабельные сосны устремляли в высь свои вершины и всем своим видом словно говорили, что ещё есть на свете тайны, не подвластные суетливому человеческому разуму.
 
  Ближе к полудню поезд медленно подкатил к вокзалу Баркста, одного из небольших городков предгорья, расположенного всего в нескольких километрах от границы с Алеманом. Здесь нам предстояло прожить до осени, прогуливаясь по многочисленным терренкурам, проложенным в сосновых лесах. Выбор именно этого города был обусловлен во-первых, тем, что здесь находился филиал нашей редакции, где я мог без проблем продолжать работать, а во-вторых - именно типография Баркста в июле должна была напечатать вторую книжку моих стихов и рассказов, и я лично мог забрать тираж.

  Этот второй сборник, по мнению многих влиятельных в нашем писательском мире людей, почти наверняка сделает меня писателем, которого модно читать. Модным писателем. Известным модным писателем.. И, как мне кое-кто пообещал, с ним я наверняка буду номинирован на «Букера»*. Пока только номинирован, а там посмотрим... И всё это начнётся в тот момент, когда я заберу тираж из городской типографии Баркста. Ждать осталось совсем недолго.
Редакция позаботилась и о нашем жилье: нас ждал номер на верхнем этаже небольшого трёхэтажного частного отеля в самом центре города, куда нас отвёз очень разговорчивый таксист, поведавший за какие-то пятнадцать минут нам всю историю Баркста, а заодно - и последние новости. Закончив рассказывать о том, как прошли роды у старшей дочери мэра, он остановил машину и сказал:
- Ну, вот и ваш дом! Вам очень повезло: это прекрасное место и, насколько я знаю хозяина, он - милейший человек!
 
  На шум мотора и хлопанье дверей из отеля торопливо вышел невысокий полненький человечек с маленькими хитрыми глазками. Это и был хозяин гостиницы.  Он очень пышно и витиевато поздоровался, а потом представился:
- Томаш Ларсен. Постояльцы зовут меня по-разному: кто - мистер Томаш, кто - мистер Томас. Мой отец был шведом, а мать - мадьяркой, этим и обусловлено сочетание моих имени и фамилии. Осмелюсь спросить: я имею честь принимать у себя известного писателя Петроша Н.?
- Да, это я! - ответил я, польщенный словом «известный». - А это моя жена Лакия.
- Здравствуйте, мистер Томаш! - сказала с улыбкой Лакия. - У вас очень красивый отель.
- Ох, сударыня, так много сил и денег уходит на поддержание гостиницы в таком состоянии, - тут же пожаловался ей хозяин. - Но раз вы находите отель красивым, значит, мы трудимся не зря! Я, моя жена Тира и наши слуги, - мы все очень стараемся поддерживать здесь образцовый порядок и уют. Я так считаю: постояльцам всегда должно быть приятно возвращаться домой, в каком бы настроении они не находились!
- О, как это здорово, мистер Томаш! - похвалила его Лакия, и на этом обмен любезностями закончился.

  Мистер Томаш проводил нас в наш номер с прекрасным видом из окна, вкратце рассказал о правилах проживания и распорядке питания, и, многократно откланявшись, убыл по своим хозяйским делам. Мы с Лакией плюхнулись в кресла и долго сидели в них молча, осматриваясь и привыкая к новой обстановке. Наконец Лакия задумчиво произнесла:
- И вот здесь, в этих стенах, дорогой, будут вершится наши с тобой судьбы в ближайшие три месяца! И мы не знаем, что произойдёт с нами здесь, но, знаешь, Петрош,  мне как будто сам здешний воздух шепчет, что...
Сильный удар распахнул незапертую входную дверь и вслед за этим чей-то зычный, хрипловатый голос сердито произнёс:
- Вот здесь же свободно! Что вы меня дурачите!
Через секунду в комнату ввалился рослый длинноволосый бородатый человек в поношенной морской форме, и, увидя нас с Лакией, а особенно - наши удивлённые взгляды, замер на пороге. Следом за ним вбежал мистер Томаш и стал настойчиво вытеснять этого моряка из нашего номера, лепеча при этом:
- Ну вы же видите, сэр Картас, здесь уже поселились мистер и миссис Н., я же вам говорил! Вы же теперь сами видите, ну вы же видите...
Моряк сильно смутился, пробормотал «извините» и позволил мистеру Томашу себя увести. Мы с Лакией переглянулись, улыбнулись друг другу, после чего я встал с кресла и, подойдя к двери, тщательно закрыл её на замок.
- Здесь вам не столица, миссис Лакия Н.! - с улыбкой резюмировал я, повернувшись к жене. - Вашему вниманию был только что представлен очаровательный образец провинциальной непосредственности!
- Пустяки, милый! - ответила Лакия. - Это просто недоразумение! Если не возражаешь, я приму ванну, а потом мы с тобой отправимся обедать. Надо же отведать, как здесь кормят!
- Очень надеюсь, что хотя бы тарелки с едой никто не будет забирать у нас из-под носа! - со смехом ответил я.

* Престижная литературная премия


                2.

   Во время обеда мы познакомились с тем самым бравым бородатым моряком, который накануне так неожиданно и шумно вломился в нашу квартиру. Длинноволосый капитан в отставке по имени Самюэль Картас сам подошёл к нам, представился и долго искренне извинялся за свой поступок: до тех пор, пока Лакия не пригласила его присесть за наш столик и отобедать вместе.
Сэр Картас (ему больше нравилось, когда его называли именно так, хотя Лакии он сразу разрешил обращаться к нему просто Самюэль) оказался весьма эрудированным человеком с прекрасной речью, с которой, правда, сильно контрастировал его хриплый, как карканье вороны, голос. К нам же он обращался исключительно на французский манер, говоря «мадам» и «мсье». Они с Лакией поговорили о разнице жизни в столице, в городах в предгорье и на побережье, затем сэр Картас рассказал пару забавных историй из своей капитанской жизни и внимательно, с очень большим интересом выслушал наш с Лакией короткий совместный рассказ о том, как мы познакомились.

Вся эта идиллия продолжалась до тех пор, пока сэр Картас не задал вопрос о моей профессии.
- Я писатель и журналист, - ответил я с достоинством.
Услышав это, сэр Картас заметно помрачнел. В разговоре возникла пауза, и только стук вилок о тарелки и тихий звон бокалов нарушали внезапно возникшую тишину за нашим столом. Мы с женой недоумённо переглянулись, капитан же сосредоточенно глядел в стою тарелку.
- Отчего вы замолчали, Самюэль? - наконец спросила Лакия. - Мы что-то сделали не так?

Капитан поднял глаза и несколько секунд смотрел на неё каким-то странным взглядом, потом еще достаточно долго молчал, изредка ковыряя вилкой еду, явно не зная, как ответить. Молчали и мы, ожидая объяснений. Наконец сэр Картас громко вздохнул и, обращаясь только к Лакии, медленно сказал:
- Видите ли, мадам Лакия, я - человек искренний и не привык ко всяким светским приёмам в общении, поскольку ненавижу двуличие. Поэтому я отвечу прямо: я ненавижу журналистов. Причина первая: журналист по имени Хью Бакстер, написавший заказную статью, проплаченную моим конкурентом, стал причиной моей преждевременной отставки. Причина вторая: ни один из десятка журналистов, к которым я обращался за помощью, не сделал ничего для защиты моей репутации, хотя абсолютно все уверяли меня, что всё это ерунда и таким пасквилям никто не верит. И знаете, мадам Лакия, каждый день столичные журналисты рассказывают нам о том, что жизнь наша становится лучше и лучше, а ведь мы видим здесь, в провинции, что на деле это совсем не так. Мы уже привыкли к тому, что каждого нового губернатора или даже президента эти же журналисты объявляют чуть ли не мессией, а после его отставки - клянут на чём свет стоит, вешая на него всех собак... Журналисты, мадам Лакия, по моему мнению, уже давно не стремятся показать истинное положение дел, они прекрасно научились жонглировать фактами так ловко, что даже ложь в их репортажах практически неотличима от правды. Но, мадам Лакия, ложь, как её не приукрашивай, никогда правдой не станет! Надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю?
И тут он посмотрел на меня. И хотя во взгляде капитана бушевало тёмное пламя гнева, я встретил его спокойно: если бы сэр Картас знал, как часто я слышу подобное, он бы не стал тратить своё  красноречие и эмоции на это пространное объяснение.
- Я знаю этого Хью Бакстера. - нарочито лениво ответил я. - Это продажная шавка, а не журналист. Его уже никто не воспринимает всерьёз.
- И вы туда же, мсье Н.! А вот владелец моего судна принял всерьёз статью этой вашей шавки, вашего коллеги..., - он нарочно акцентировал «вашего коллеги», - и мне стоило это должности! Должности, понимаете?! Знаете, во что превращается на суше здоровый и сильный капитан без корабля, знаете?
- Дорогой Самюэль! - мягко сказала Лакия. - Поверьте, нам очень жаль, что с вами произошло такое... Но уверяю вас, мой муж - ответственный, настоящий журналист. Он не пишет проплаченных статей. Согласитесь, ведь не только журналисты, но и капитаны бывают разные! Давайте не будем...
- Простите, мадам Лакия, простите, мсье Н., - перебил жену Картас. - Я понимаю, что неправ по отношению к вам, но боль утраты корабля и моей команды для меня до сих пор очень сильна, хотя прошло уже почти два года. Я писал в газеты, подавал опровержения, но ни одна газета не помогла мне, никто ничего не опубликовал. Я обращался и на телевидение, и на радио - с тем же успехом. И я хочу задать вопрос вам, мсье Н.: почему же такое большое количество хороших, честных журналистов не вступилось за человека, оклеветанного вашей, как вы сами сказали, продажной шавкой? И другой вопрос: если для честного журналиста спасти человека, очистить его от клеветы не является первостепенной задачей, то что это за журналист? Можно ли его назвать честным?
- Видите ли, сэр Картас..., - начал было я, но он меня даже не слышал.
- Знаете, мсье Н., а я вам так скажу: я не верю в честных журналистов, потому что среди этой братии есть только две категории: есть продажные журналисты, как ваш этот Бакстер, и есть просто трусы, которые даже денег не берут... за своё молчание и трусливое неучастие. Других, по-моему, нет!
Картас наконец замолчал, и замер, тяжело дыша и стараясь не смотреть на нас с Лакией. Видно было, что пережитое глубоко ранило его и один бог знает, насколько серьёзна для его психики  была эта рана...
- Я прошу вас успокоится, сэр Картас! - сказал я ему, выждав немного.  - Я вас очень хорошо понимаю, так как, вы, к сожалению, далеко не первая жертва журналистских поклёпов, проплаченных злыми и нечестными людьми...

По тяжёлому вздоху капитана я понял, что он меня слушает и продолжил:
 - Что же касается реакции других журналистов, то уверяю вас, если бы их опровержения имели бы смысл и приносили реальную пользу, поверьте, ими бы пестрели все выпуски всех наших газет. К сожалению, капитан, люди устроены так, что склонны верить плохому гораздо охотнее, чем хорошему, и поэтому последствия журналистских поклёпов если и можно преодолеть, то, увы, только длительным честным и самоотверженным трудом, яркими, полезными достижениями. Любые опровержения таких поклёпов, уверяю вас, лишь добавляют масла в огонь и играют только на руку тем самым продажным журналистам: ведь чем громче шум, тем известнее журналист, поднявший его, - это один из нерушимых законов нашей профессии...
- Профессии... Дерьмо это, а не профессия! - вдруг воскликнул капитан, и понимая, что зашёл слишком далеко, пробормотал «прошу прощения», вскочил из-за стола и стремительно вышел из обеденного зала.

Мы с Лакией вновь молча переглянулись.
- Опять недоразумение? - наконец спросил я её.
- Не знаю, - грустно ответила она. - Не знаю...
В этот миг неизвестно откуда у нашего стола возник мистер Томаш и сладким голоском начал извинительную речь:
- Очень прошу простить меня за этого неисправимого моряка: с некоторых пор он - моя постоянная боль. Он много лет, будучи капитаном одного из лучших кораблей нашего торгового флота, являлся моим постояльцем, приезжал сюда на отдых, жил в лучших номерах, платил щедро, более того, мы, можно сказать, даже были друзьями. Но два года назад, когда произошло всё это...
- Простите, мистер Томаш, - осторожно, тщательно подбирая слова, обратилась к нему Лакия. -  Мне показалось, может, только показалось..., что капитан...., как бы это сказать помягче... Немного не в себе.
 - Увы, это, похоже так, - вздохнул мистер Томаш. - В последнее время он что-то твердит о грядущей большой беде, о чём-то всех пытается предупредить... Наш доктор говорит, что это может быть мания преследования, она, как сказал он, часто развивается после сильных негативных потрясений. А наш капитан очень сильно изменился, и иногда на него находит... И к доктору, конечно, его не затащить, увы...
Хозяин немного задумался, а потом опять вернул на своё лицо заискивающую улыбку, и продолжил:
- А так - это прекрасный, очень образованный, воспитанный, и душевный человек, вы обязательно в этом убедитесь. Не будьте к нему очень строги! Пожалуйста!
-  Мы постараемся, конечно, мистер Томаш, - ответил я. - Хотя...
- Я буду вам очень признателен за старание и снисхождение к моему старому другу, - поспешил перебить меня хозяин. - Знайте, что ежедневная утренняя чашечка кофе с десертом за мой счёт будет всегда ждать вас здесь. Вам нравится этот столик? Он будет всегда ваш, на всё время пребывания!
Пришлось все мои сомнения, все мои «хотя...» по поводу этого нервного капитана с одобрительного кивка Лакии забрать обратно.
И кто тут уверял, что он не продажный? 


                3.

Вечером наконец пришла очередь моего рассказа «Мадамъ». Как всегда, Лакия подошла к его оценке со всей серьёзностью и ответственностью. После первого прочтения она сначала подробно делилась своими впечатлениями, потом спрашивала, того ли эффекта я хотел добиться тем или иным приёмом или включая в рассказ тот или иной фрагмент. Она то и дело сравнивала своё восприятие с тем, что я хотел выразить в рассказе, и анализируя всё это, начинала, в конце концов, давать мне первые советы. Потом я прочитал ей рукопись повторно и мы долго, до хрипоты спорили о некоторых моментах рассказа, которые для меня казались важными, а Лакии - или лишними или, как она говорила, «недостаточно прописанными».
- И знаешь, Петрош, - вдруг с грустью сказала она, - меня не оставляет ощущение какой-то искусственности всего этого. Сам подумай: за основу взята психология этой твоей учительницы, и в рассказе, как по команде, случаются только те события, которые соответствуют её внутреннему миру, её боли, её ожиданиям... А ведь так не бывает в жизни!
- Видишь ли, дорогая, психологическая литература сейчас переживает бум, ей очень интересуются, читают. Покупают. - я сделал акцент на этом слове. -  Люди устали от жизненных проблем, хотят немного пожить в сказке, в таких вот условностях...
- Да, наверное... - задумчиво произнесла Лакия. -  Но тогда получается, что ты пишешь не то, что у тебя на душе, не изучаешь жизнь и людей,  чтобы потом рассказать о них, а просто желаешь угодить... А разве писатель должен угождать читателю? Я бы не хотела, чтобы мой муж, желая понравится домохозяйкам, скатился до рассказов о котиках...
- Не так глобально, милая...  Это всего лишь один рассказ.
- Да..., но я уже говорила тебе, меня всё это очень стало волновать в последнее время!
 - Лакия, дорогая! Ты же знаешь, что тебе вредно волноваться!
- Да, конечно, но...

Лакия не стала продолжать, и я подумал было, что мы закончили миром разговор о жизненности в моём творчестве, но, увы, ошибся.
 Чуть позже, при разборе одного из финальных эпизодов, у нас разгорелся нешуточный спор по поводу поступка главной героини. Я настаивал именно на таком финале, но жена, в глазах у которой всё ярче разгорался неугасимый огонь прирождённого литературного критика, непоколебимо стояла на своём:
- Пойми, Петрош, важно не то, что ты заложил в свой рассказ, что ты в нём показал, а то, что читатель в нём увидел! Поверь, ни одна женщина никогда бы так не поступила, сколько ты не убеждай читателя в обратном! И этот эпизод просто напросто «убьёт» и твой рассказ, и, может быть, все последующие... Поверь, я это очень хорошо чувствую! Так не пойдёт! Надо исправить, Петрош, надо переписать!
И я, хотя и уязвлённый в самое нежное место своей писательской гордости, но, тем не менее, храня верность нашим с Лакией правилам, пообещал ей полностью переделать финал, сделать его более жизненным. Мы еще немного пообсуждали главную героиню, найдя, ко взаимной радости, пару интересных поворотов для финала, после чего жена окончательно успокоилась, и мы стали слушать музыку.
Мы очень любили это делать.

Сегодня в нашем «музыкальном меню» были запланированы Дебюсси и Равель: хотелось окунуться в божественные сочетания импрессионистских полутонов, позволить фантазии свободно плавать в них, рисуя себе самые фантастические картины. До Равеля дело, правда, не дошло, так как каждую из прелюдий Дебюсси Лакия непременно хотела послушать  дважды, а то и трижды - она говорила, что при многократном прослушивании раскрывается внутренняя красота музыки, никогда не слышимая с первого раза. И, слушая «Девушку с волосами цвета льна» в третий раз, я полностью с ней согласился: я почти воочию увидел не только лицо этой скромницы, но и её поэтическую душу, наполненную еще совсем детскими впечатлениями и мечтами...

Слушая музыку и обнимая прижавшуюся ко мне Лакию, я чувствовал себя абсолютно счастливым человеком: я люблю и любим, я нашёл своё призвание, и только что Лакия, при всём обилии замечаний, всё же высоко оценила мою новую работу, отметив в моём творчестве «новые нотки, которые, очень возможно, превратятся вскоре в целую симфонию». Я только что закончил новый хороший рассказ: да,  «Мадамъ» можно считать завершённой, я чувствовал, что вешь «отпускает» меня, выходит в самостоятельную жизнь, оставляя приятное ощущение и освобождая в моей душе место для новой работы.

Что это будет: повесть? Роман? Пьеса? Я пока не знаю. Пока смутные образы плавают в моём сознании, тускло отсвечивая какими-то несвязными отрывками будущего содержания. Какие-то персонажи, характеры, события вспыхивают яркими огоньками, словно приглашая в интереснейшее путешествие по неизведанным мирам и странам. Принять одно приглашение значит - отказаться от других. А жалко... И я прислушиваюсь, оцениваю, пытаюсь угадать...

А потом - волнительный и радостный миг начала. Внутри тебя, в  душе вдруг зарождается и начинает расти образ: смутный, неясный, непонятный, но притягивающий тебя какой-то очень важной тайной, драгоценностью, спрятанной внутри его туманной оболочки. Образ растёт, расширяется, заполняет тебя целиком и кажется - вот-вот выплеснется. Он давит, он сжимает внутри тела плачущую от боли душу, он просится наружу. И ты откуда-то знаешь, что непременно надо найти правильную форму, подходящий сюжет или единственно верные слова, чтобы аккуратно, не повредив, освободить то нежное и драгоценное, что скрыто внутри туманной оболочки. Если ты найдёшь верный путь, то это содержимое выйдет из на свет неповреждённым и порадует  своей красотой.
Мы же так и спрашиваем потом: «Ну как, вышел у тебя рассказ?» В смысле - получился?

Подобрать правильную форму и верные слова - это всё равно, что, подобно Фидию, увидеть изящную, полную эмоций скульптуру в немом и бесформенном куске камня, или, подобно Бетховену, услышать величественную симфонию в простом мотиве из четырёх нот.
Умение видеть невидимое, умение слышать еле слышимое, умение предчувствовать чувства. Это называется - талант.
Мне думается, что главное предназначение таланта - находить и извлекать истину. Истина заключена в образе, как в коконе. А естественная форма истины - красота. Именно поэтому истинное искусство - обязательно красиво.

Читатели, слушатели, зрители, рассуждая о таланте и вдохновении, восхищаясь произведениями искусства, или ругая их, и не догадываются, что искать и извлекать истину в искусстве - это очень трудно и даже очень больно. И опасно. Ведь образ - давит, распирает твою душу изнутри, подобно проявлениям неизлечимой болезни. Да, да, многие считают, что творческий дар - это такая душевная болезнь, и что повезло тем, кто, перенеся её в лёгкой форме, быстро «выздоровел» - вовремя бросил творчество, смог отказаться от этого занятия и забыть о нём навеки...
Правда, тогда и любовь можно назвать болезнью, там ведь схожие симптомы...
И спорт, опять же... Путь к рекорду один - тренировки и тренировки, работа  до изнеможения. Через усталость. Через преодоление. Через боль.
Всё человеческое - одинаково.

Кстати, о боли и муках творчества (что, поверьте, вовсе не метафора, если мы имеем в виду истинное творчество, а не подделку): ведь многим авторам прекратить писать рассказы, картины, музыку - это ещё больнее, чем мучительно искать и извлекать истину из туманных силуэтов образов. Брошенные на произвол судьбы образы не исчезают, не уходят, они не отпускают, растут, давят, толкают, прося непременно выпустить на свободу ту тайну, что в них содержится. Они вытягивают все силы, они сводят с ума, они могут убить...
 
Они, то как бездомные собаки, воющие и ластящиеся в попытках вернуться в любимый дом, то, как ненайденное счастье, сурово мстящее тому, кто пренебрёг им и отказался от его поисков.

Поэтому заражённые творчеством, простуженные свежим ветром предчувствия истины, смертельно больные талантом люди очень редко отказываются от творческой работы, выбирая вместо душевного спокойствия и мирских наслаждений мучительные поиски истинной  красоты.

Наверное, похожее чувство испытывают женщины при родах, мучаясь схватками, но с нетерпением ожидая единственного, хотя и несравнимо более болезненного выхода...
 И так же радостно, как рождение нового человека, ты встречаешь тот миг, когда найдя тот самый, единственно правильный способ раскрытия этого измучившего тебя образа, ты высек смутно увиденную в глыбе скульптуру, или выстроил поначалу еле различимую в хаосе звуков симфонию, или написал из единственно верных слов «тот самый» рассказ или стихотворение. Ты ощущаешь огромное наслаждение: ведь у тебя получилось подарить миру ещё одну истину, разгадать ещё одну загадку мира, переведя её на понятный людям язык - на язык красоты! И ты избавился от боли, которая мучила тебя, пока ты в трудных поисках создавал очередное своё творение, извлекал на свет новую истину.

Из-за пережитой боли, а затем испытанной радости твоё произведение становится тебе очень дорогим, практически бесценным. Совсем как ребёнок для матери. Или как красный алмаз. И рано или поздно наступает момент, когда ты даришь эту свою драгоценность людям. Даришь своё открытие, в мучениях и боли найденную тобой истину. Извлечённую тобой красоту.
Даришь с трепетом и со страхом... А нужна ли она миру? А вдруг люди не поймут, не увидят, не оценят? А близкие люди или снисходительно похвалят, или по-дружески засмеют...
 
Или того хуже - не дослушав, переключатся на что-то другое.
На друзей в этом деле надеяться опасно. Поэтому у меня их почти нет.
Зато у меня есть Лакия...


                4.
Суджа. Полдень.

Суджа встретила их  чистыми улочками, аккуратными одно-двухэтажными домиками с чудесными палисадниками, от разнообразия цветов в которых пестрило в глазах. Это был настоящий рай-центр, но не от административно-бюрократического «районный центр», а от сладкого человеческого слова «рай»: рай на земле, самая его сердцевина! Во всем здесь царило состояние спокойствия, тихой радости и какой-то особой неспешности, как будто каждый шаг свой местные жители сначала согласовывали с природой, с огородами своими, с этими палисадниками, с синим небом над головой и сверкающим на нём солнцем, а потом уже, получив одобрение, с осторожностью шагали в нужном им направлении.

- А я, грешным делом, подумал, что побоитесь ехать! - ещё с порога прокричал друзьям обрадованный Женька. - А вы вон: не ссыканули, уважаю!
И, обняв Альбину, прошептал ей на ушко:
- Здравствуй, роднушечка...
В этот момент Никита специально посмотрел на лицо Альбины - ничего в нём даже не дрогнуло.
«Какой-то андроид, а не женщина, ей богу! - подумал он. -  И я, наверное, плохо знаю Джона, раз не вижу ни одной причины, по которой они уже столько времени вместе...»
- Так, братва! - объявил Женька. - Тут у меня всё по-холостяцки: только я, хата, машина, собака и самогон. Дорогих гостей и лучших друзей, само собой, так не встречают, поэтому мы идём сейчас к дочери, там у нас полный фен-шуй, там и отдохнём, и перекусим с дороги! Замыкай мицубисину, Виталька, и айда за мной! Гаврила, охраняй дом!
Гаврила - это огромная Женькина овчарка. Услышав приказ, она просто улеглась у будки и, положив грустную морду на передние лапы, стала смотреть куда-то в сторону, словно говоря нам: «Всё, суетливые человечки, исчезните с глаз моих, дом взят на охрану!»

Несколько лет назад у Женьки скоропостижно умерла жена. Как обычно: болела-болела голова, а потом оказалось, что опухоль, и что поздно уже... Лена сгорела, истаяла, как свеча. Женька, очень любивший её, от обрушившегося на него горя готов был на себя руки наложить, поэтому Никита и Виталий со Светой - когда порознь, когда вместе - навещали Женьку почти каждый день. Чтоб один надолго не оставался.  Реально боялись за него. 
Тогда Джон ещё в Курске жил, но вскоре его к себе позвала дочь, у которой муж в Судже на газовой станции работал. Женька квартиру в Курске продал, в Судже купил домик с участком, работа в местной администрации ему нашлась... В новых заботах и хлопотах он и душевно вроде бы оклемался, а потом встретил  Альбину, и у них как-то быстро всё закружилось... Совершенно разные, они как будто бы дополняли друг друга: Жэка - сущий огонь, весельчак, выдумщик, непоседа, а Альбина - бесстрастная, как мраморная статуя, холодная, как Снежная Королева, бесцветная, как вазилин...
«Союз свечи и пламени» - называла их Светка.
«Да! Только свеча - антигеморройная» - неизменно добавлял Никита.

Полдень в Судже в этот день выдался жарким и немноголюдным. До дома дочери идти было пару кварталов, но Женька нарочно повёл их кружным путём, чтобы в очередной раз показать друзьям город. Они шли по залитым солнечным светом улицам и видели Суджу, вроде бы живущую обычной своей райцентровской жизнью, обременённой повседневными заботами и мирскими делами, но, вместе с тем создавалось ощущение, что Суджа еле заметно улыбалась им своей лукавой улыбкой, и улыбка эта таила в себе что-то неожиданное и весёлое, как спрятанный в кармашке повседневной одежды нарядный платочек. И, если ты заметил, почувствовал это, ты уже видел Суджу иной - хитрой и норовистой девушкой, которая вроде бы пошла огород полоть, но не успел ты оглянуться - а она, бросив тяпку, уже вовсю  танцует с подружками «Тимоню»!
Такая она - Суджа!

Здороваясь со встречными, Женька чуть ли не каждому радостно сообщал: «Вот, друзья из Курска приехали - первого внучка обмывать!» Встречные суджанцы улыбались, останавливались, поздравляли, некоторые заговаривали, спрашивали: что да как в Курске. И по тому, как все эти короткие разговоры быстро переходили на военную тематику, гости понимали: тревожно в Судже, неспокойно в эти дни здесь людям живётся. Сирены, прилёты, ПВО, дроны, - эти слова то и дело мелькали в разговорах, каждый раз вызывая тяжёлый вздох тревоги. Но в завершении разговора вдруг бодро звучало русское «ну да ладно!», за которым всегда - или «где наша не пропадала», или упрямое «прорвёмся», ну или, на худой конец - простой «авось». Били по рукам, дарили улыбку и «будь здоров», и шли по своим делам, каждый в свою сторону, унося тревогу глубоко спрятанной в печальных глазах. А навстречу уже шли новые Женькины земляки...
- Здорово, ЕвгеньСергеич!
-Здоровей видали, СанНиколаич!

Женька в Судже быстро освоился и в разговорах с местными ловко перескакивал на суржик - смесь русского и украинского языков, на котором почти весь суджанский район изъясняется. Удивительное дело: половины слов ты в этом суржике не понимаешь, но тебе, тем не менее, суть разговора тебе предельно ясна без дополнительного перевода: на каком-то общеславянском подсознательном уровне ты правильный смысл улавливаешь. Никита искренне похвалил Женьку за быстрое освоение суджанского суржика, а в ответ услышал:
– Да что вы всё про этот суржик, Ник? Суржик, суржик... Это вы, филологи, его там, в городе языком обозвали, диалектом..., а это ж не язык вовсе, это просто часть жизни: захотел - так сказал, захотел - этак! Как лучше по настроению, и для более яркого, сочного выражения мысли!

Ник с Витасом только улыбнулись на это «вы, филологи» – ведь Джон был единственным из всей их компании, кто филологический окончил с красным дипломом.

Наконец подошли к дому. У палисадника их уже ждало почти все семейство: Женькин зять Геннадий и его родители: Дарья Тихоновна и Иван Иванович. Только дочь Женькина Лиза с внучком Егором ещё была в роддоме.
- Здрасьте, здрасьте, гости дорогие! - на распев сказала Дарья Тихоновна, взглядом своим, однако, строго оглядывая и тут же по-своему оценивая всех гостей. - Проходите в дом, уже накрыто все!
- Дык и банька уж затоплена-ть! - вторил ей Иван Иванович. - Так что - не засиживайтеся тама, за столами, банька - она, того, долго ждать-то не любит!
-Вау! Банька! - радостно воскликнула Светка. - А веники есть!
- Есть, а как же! - с улыбкой ответил Гена.
- Поздравляем вас с новорожденным! С сыном! С внуком! С правнуком! - торжественно проговорил Виталик, подавая два огромных пакета с кучей всяких прибамбасов для младенцев, которые они вскладчину накупили перед отъездом из Курска.
- Уж ты! Как Егорушке-то нашему подфартило! - обрадовалась Дарья Тихоновна. - Одних памперсов, поди, на год хватит!
- Нет, баб Даша, не хватит, - сказала Альбина своим бесцветным голосом, - памперсы вмиг улетают, сколько не покупай!
- Ох, да как же мы ходили-то без них, и дети наши росли-то без них! И здоровее-то были! - с шутливым укором ответила ей Дарья Тихоновна и скомандовала: - Ну, чего стали как вкопанные! Мойте руки и -  за стол!

И был стол, на котором всё было домашнее: и картошечка, и курочка, и сальце, и огурчики с помидорчиками, и котлетки, и квашеная капустка, и блинчики, и пироги, и всё остальное, не исключая, конечно,  самогонки и вина. Отведывание всего этого великолепия оставляло - не только во рту, а даже в сердце - радостное ощущение невероятно насыщенного естественного вкуса, побуждавшего к долгим добрым тостам и разговорам, к шуткам и песням, к желанию быть вместе и сейчас, и завтра, и всегда...

А потом была крутая банька с дубовым ароматом, с вениками и невероятным жаром в парилке, а следом - бодрящий бассейн  в тени виноградных листьев.
И все это время Женька был рядом с Альбиной, и они все время о чем-то разговаривали. И за столом, и на лавочке во дворе. Даже от баньки отказались. При этом Женькины глаза - Никита это видел - просто лучились любовью, а вот взгляд его подруги - даже не потеплел...

«Странно, конечно, - думал он, - но, с другой стороны, главное, что Женьке хорошо, что оттаял он после смерти жены. Может, Альбина-то его и спасла, а не мы. А с нами ему, возможно, даже хуже делалось: у нас-то, в отличие от него, всё было хорошо: все при семьях, даже я тогда ещё женат был...  Ну, с Женькой понятно, Альбина ему нужна в качестве таблетки от чёрной тоски. Но зачем Женька этой кукле? Денег у него нет, недвижимости - только домишко ветхий, даже в кредитах ему отказывают, кредитная история, говорят, плохая. И почему тогда она с ним? Загадка!»

Геннадий закончил говорить по мобильнику и объявил:
- Вам всем привет от Лизы и Егорки! Говорит, нормально всё, скоро выпишут!
- Ох, и времечко у вас начинается!- засмеялась Светка, мама двух сорванцов-погодков. - На всю жизнь запомните!
- Ничего, авось прорвёмся! - улыбнулся Гена. - Где наша не пропадала!
Солнце, уходя за горизонт, подсвечивала облака красивейшим бордовым светом. Это было волшебное время смены дня и ночи, когда, сам того не желая, задумываешься сразу обо всем, вспоминая жизнь, взвешивая на невидимых весах то, что прошло и то, что будет, даже не зная точно, будет ли оно... И ты не знаешь даже, что оставляет тебе этот день, уходя в вечность: счастье или горе, радость или слёзы, потому что об этом скажет тебе только день завтрашний, отделённый от сегодня чёрной стеной надвигающейся ночи. И получается, что этот красивейший бордовый закат всего лишь означает наступление времени слепого ожидания, страха и сомнений, блуждания в потёмках, времени тщетных попыток предсказания завтра. В общем,  по сути - ничего хорошего он не предвещает, но зато красиво-то как!
 - Эх, хорошо! - потягиваясь, закряхтел Виталик. - Как же не хочется в город возвращаться, в пыль в эту, в бетон и пластик!
- Да оставайся, Витас! - крикнул ему Женька, обнимая прямую, как палка Альбину. - Я тебе постелю на сеновале, рядом с Гаврилой, авось не замёрзнешь!
-Да нет, Жень, мне пятого, э-э-э, на работу!
И тут завыли сирены.
- Ох, опять, ироды поганые! - закричала из окна Дарья Тихоновна. - Неймётся им!
Чуть погодя раздался звук и ощутимый толчок взрыва. В доме звякнуло раскрытое окно.
-Джон, это что? Прилет? - спросил Никита у Женьки.
- Не, не похоже! - ответил он, прислушиваясь. - Похоже, сбили ПВОшники. Беспилотник, судя по хлопку.
- И часто так? - спросила Светка.
- Да сейчас почаще стало. - ответил Геннадий. - Мы теперь даже белгородский телеграм стали читать, у них раньше оповещения приходят, и нам вроде как поспокойнее. Хотя, конечно, не угадаешь, куда прилетит...
- А что, были попадания? - опять спросил Никита.
- Да иногда бывает, прилетает в дома..., - тихо ответил Гена. - По станции стрелять стали, хотя она же международная... Многие уезжают. Соседи наши дом закрыли, ключи нам оставили, да уехали к родне.
Сирены стихли, а вскоре на телефоны пришло сообщение об отмене угрозы БПЛА*.
- Пошли в дом, продолжим! - позвал Женька.

И, отдохнувшие и даже проголодавшиеся после баньки, они продолжили застолье, потом опять долго сидели во дворе, наслаждаясь чистым ночным воздухом.
 
- Как вы тут не боитесь, ума не приложу? – тихо, чтоб не
слышали женщины, спросил у Женьки Никита. – Граница-то – вот она, совсем рядом! А вдруг...?
-Вот чудак человек! – со смехом ответил Женька. - По телеку
же говорили, что там построили оборонительную линию почище Маннергейма. Что, не слышал?
- Слышал.
- Ну, вот. Да ещё войска там стоят... Не, не сунутся!
- Конечно, не сунутся! - встрял в разговор Виталик. - Армия делает своё дело, Ник, она за это дело большие деньги получает! А ты - своё дело делай, да получше! А то набуровил тут про какие-то красные алмазы, э-э-э, без поллитры не разберёсси...
На его беду это услышала Светка и они в Виталиком опять сцепились.
Женька внимательно слушал их перепалку, посмеивался.  А уже перед тем, как идти спать, вдруг шепнул Никите:
- Ник, скинешь этот свой рассказ, я на телефоне почитаю? Интересно же, из-за чего Шубенины так рубятся!
И, к большому Никитиному удивлению, «ходячий степплер» Альбина, легко коснувшись своими пальцами его локтя, прошелестела своим бесцветным  голосом :
-И мне тоже. Пожалуйста!

Утром, как следует выспавшись и хорошенько позавтракав, гости с сожалением попрощались с радушными хозяевами и отбыли из Суджи под вой сирен очередной воздушной тревоги.

*БПЛА - беспилотный летательный аппарат.

                5.

«Красные алмазы», часть вторая.

На следующий день жизни в Барксте пред нашими очами вновь появился капитан Картас. Вечером после ужина, когда мы с Лакией допили чай и собирались подняться в свой номер, капитан, окликнув меня в коридоре, попросил разрешения поговорить наедине. Жена, пожав плечами, отправилась наверх одна, а мы вышли на улицу и расположились на большой удобной скамье под огромным, во всю стену, козырьком дома мистера Томаша.
Красивое тёмное солнце заходило за горы, озаряя их верхушки удивительным бордовым светом и это прекрасное зрелище совсем не располагало к выяснениям отношений, но что поделаешь... 
Честно говоря, я не держал на бородатого капитана обиды за сказанные им давеча слова, так как после разговора с мистером Томашом окончательно убедился, что капитан Картас частично находится в состоянии душевного расстройства. Но, с другой стороны, слова его  по сути своей были оскорблением, а на оскорбления полагается обижаться и, в крайних случаях, даже вызывать обидчика на дуэль. Дуэль для меня, конечно, была вещью невозможной - я и стрелять-то не умею - но оскорбиться по этикету мне полагалось, и я решил, что, обозначу свою обиду на капитана тем, что буду называть его просто Самюэль, без всяких там «сэров»... Как Лакия.
- Я слушаю вас, Самюэль!  - сказал я ему, внимательно следя за реакцией.
Я видел, как вспыхнули его глаза, но он более ничем не выдал своего возмущения. А раз так, раз настоящий морской волк грозный сэр капитан Картас стерпел такое фамильярное обращение, значит, тому была очень веская причина.
- Я внимательно слушаю вас, - повторил я. - Зачем вы меня вызвали?
Капитан был явно чем-то сильно взволнован.
- Мсье Н. - начал он, тщательно подбирая слова. - Я хочу принести вам свои глубокие извинения за те слова, которые вы от меня услышали вчера за обедом. Поверьте, это было сказано под влиянием очень сильных эмоций, вызванных произошедшим со мной несчастьем, и к вам не имело никакого отношения. Скажу вам честно, случившееся со мной очень сильно ранило моё сердце и...
- Я совсем не сержусь на вас, Самюэль, - с максимально возможной искренностью сказал я ему, глядя прямо в глаза. - Я же сказал вам, что прекрасно понимаю, с чем вы столкнулись. Такие вещи мало кто переживает без душевных потерь!
На секунду в глазах капитана мелькнуло облегчение, но тут же волнение снова погрузило его в задумчивое состояние.
- Я, мсье Н., много думал сегодня о том, что у меня, как вы сказали, в этой ситуации не было шансов на восстановление моей репутации через прессу. Ведь правда, не было?
- Ни одного! - надменно ответил я. - Более того, если бы кто-то опубликовал опровержение, это еще более усугубило бы ситуацию. На это и был расчёт у этого подонка Бакстера! И, кстати, ваш судовладелец тоже мог быть в этом замешан!
- Каким образом?
- Господи, да простая взятка от вашего конкурента! И фраза: «А повод уволить капитана я вам обеспечу!»
- Я даже и не подумал об этом! - задумчиво произнёс капитан.
- Вам бы могли помочь влиятельные друзья или покровители, если бы они у вас были! Они были у вас, Самюэль?
- Нет, я никогда не умел заводить полезные знакомства. - ответил Картас. - Да и зачем они мне в море?
- Ну, значит, у вас не было ни единого шанса! - грустно вздохнул я.
Капитан глубоко задумался, и вдруг его взор просветлел и он обратился ко мне с нескрываемой радостью:
-  Вы знаете, а ведь сказанное вами, мсье Н., меня странным образом успокоило! Я словно смог перешагнуть через свою боль и почувствовал силы и желание жить дальше. - сказал капитан. - Знаете, в нашей морской жизни, как и в вашей журналистской, ведь тоже есть свои неписаные законы и правила. Например, если можешь спасти судно, попавшее в шторм - делай всё возможное. А если не в силах - радуйся, что выжил сам! Мне, мсье Н., похоже надо радоваться тому, что я выжил, как считаете?
 - Полагаю, что - да! - бодро ответил я.
Он схватил мою руку и стал её трясти.
- Вы мне очень помогли! Очень! И я - ваш должник!
Я подумал, что, наверное, уже можно вернуться от «Самюэля» к «сэру Картасу».
- Что ж, прекрасно, сэр Картас прекрасно! Как-нибудь выпью рюмочку за ваш счёт! - ответил я, широко улыбаясь. - На днях!
  Мне очень хотелось поскорее распрощаться и  подняться наверх к Лакии, чтобы, после сегодняшнего дня напряжённой работы по исправлению финала рассказа еще раз прочитать и утвердить с ней окончательную редакцию «Мадамъ», после чего, с глубоким чувством выполненного долга отправить рассказ в папку готовых рукописей, а самому заняться новой, ещё совсем неясной вещью. Начать извлекать её из кокона образов...
Но капитан всё ещё держал мою руку, а в глазах его вновь разгоралось волнение. Он явно хотел мне ещё что-то сказать. А, может быть, он действительно просто сумасшедший?
Я решил ускорить события.
- Осмелюсь предположить, сэр Картас, - сказал я, - что вы позвали меня не только для того, чтобы извиниться. Возможно, вы хотели поговорить ещё о чем-то? О чем, сэр Картас?
Капитан снова глубоко вздохнул, словно набираясь сил перед тем, чтобы сообщить что-то очень серьёзное, очень важное.
- Вы помогли мне, я хочу помочь вам. - торопливо сказал он. - Точнее, предупредить...
- Предупредить о чём, сэр Картас? - удивлённо спросил я его.
Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза, и вдруг выпалил:
- Вам срочно нужно уехать отсюда, мсье Н.! Вам и вашей жене. Завтра утром! А лучше - сегодня же!
Мой, крайне изумлённый взгляд был ему ответом. Видимо поэтому, он еще раз глубоко вздохнул и добавил:
- Поверьте, это не бредни сумасшедшего. Вам действительно грозит здесь беда. Вы - хороший, честный человек, и я переживаю за вас. Но особенно я волнуюсь за мадам Лакию.
- И что же за беда нам грозит? - спросил я с иронией, стараясь перевести разговор в более лёгкий тон.
- Не смейтесь, мсье Н., - сурово ответил капитан. - Поверьте, всем нам будет не до смеха, когда это случится. Это будет большая трагедия.
Тут я уже не вытерпел и сказал с укором:
- Может хватит нагонять страху, сэр капитан?! Какая такая трагедия ждёт нас? Горный обвал, сель, наводнение, метеоритный дождь, что? Скажите уже прямо!
- Нашествие. - коротко ответил капитан.
- Нашествие кого? Чего? Саранчи? Божьей коровки? Лесных гномов? - я даже сделал усилие, чтобы не рассмеяться.
- Мсье Н., я понимаю, что вы сейчас смотрите на меня, как на человека с подорванной судьбою психикой, а может быть, уже как на душевнобольного... Не исключаю, что вам уже намекали, что случившееся со мной несчастье возможно помутило мой разум...
- Я... - попытался перебить я его, но он не дал мне это сделать.
- Я скажу вам то, что не сообщал никому, и надеюсь, что и вы сохраните это в тайне: серьёзно обеспокоенный своим состоянием, я обследовался и у нашего доктора, и специально ездил по его рекомендации к столичному психиатру, что стоило мне, признаться, немалых денег. Так вот, их заключения однозначны: я - не сумасшедший.
- Как фамилия столичного психиатра? - строго спросил я его, решив убедится, что он говорит правду.
- Дольфиус. - без промедления ответил он. - Грегор Дольфиус.
Это был один из ведущих психиатров страны, знаменитый доктор.
- Да, я знаю его. - удовлетворённо ответил я.- Сэр Картас, капитан, я сохраню вашу тайну, не беспокойтесь.
Услышав от капитана одну его сокровенную тайну, следуя своему журналистскому инстинкту, я решил выпытать и все подробности другой, прекрасно понимая, что это будет стоить мне финального обсуждения с Лакией моего рассказа...
«Ну, что ж, - решил я, -  перенесём это удовольствие на следующий вечер. Увы, «Мадамъ», вам придётся подождать!»
 
Я повернулся к Картасу, облокотившись на спинку скамьи и сказал:
- Сэр капитан, давайте перейдём ближе к делу: итак, нашествие. Расскажите подробно: кто или что нападёт на нас, и почему и как это произойдёт?
И я удивился ответному взгляду Картаса: он смотрел на меня снисходительно, как на ребёнка, как на наивное создание...., господи, это он, этот нервный Картас, сейчас проявлял ко мне сочувствие, как к какому-нибудь инвалиду или душевнобольному... Это могло означать только одно: что по его мнению я не замечал, не понимал очевидного, бросающегося в глаза, того, о чём знают если не все, то многие... Он словно говорил мне «А вы, наивный, конечно, ничего не видите, не слышите и знать ни о чём таком не хотите?»

Но я же журналист центрального издания страны, постоянно находящийся в курсе всех новостей, общающийся с видными экспертами, коллегами, адекватно видящий картину окружающего мира. Чего я могу не знать, не видеть, не замечать?
Увы, видимо у капитана всё-таки навязчивая идея, идея фикс, о которой имеет представление только он, считая всех остальных при этом слепцами или того пуще - круглыми дураками. За годы работы я и такого видел вдоволь. Тогда получается, что и про визит к местному доктору он наврал, как и о поездке в столицу, а мне просто назвал фамилию самого известного психиатра. Все просто и, самое главное, отлично сходится... Только зачем ему всё это?
- Мсье Н., - вдруг сказал Картас таким твёрдым «капитанским» голосом, что на мгновенье смахнул все мои подозрения в его ненормальности, - я сейчас скажу вам то, за что меня, как паникёра и провокатора, могут сегодня же отправить в психиатрическую лечебницу или, чего доброго - в тюрьму. Я говорю это вам исключительно с целью уберечь вас от неминуемой беды, то есть - убедить вас немедленно уехать.
Он ещё секунду помолчал и, не обращая внимания на ироничное выражение моего лица, выдал:
- На нас готовится вооружённое нападение.

                6.

Шелест платья заставил нас обернуться. Это была Лакия. Она, видимо, уже некоторое время стояла рядом с нами, а её платье зашелестело в тот момент, когда она, устав стоять, присела на край скамейки.

- Я подошла, чтобы позвать мужа прогуляться по вечернему городу, а вы так были заняты своим разговором, что даже не обратили на меня никакого  внимания. - с нарочитой обидой объяснила Лакия своё появление и тут же с улыбкой продолжила: - Итак, сэр капитан, у вас появился новый слушатель, пожалуйста, продолжайте! Кто это осмелился подумать о нападении на нас? Ведь мы со всеми дружим, наши красные алмазы привлекают к нам друзей и надёжно защищают от врагов, если, конечно, у нас есть таковые! И кто же эти вероломные  люди, вынашивающие планы захвата нашей страны? И что им надо от нас?

Лакия была в приподнятом настроении и выглядела настолько великолепно, что даже хмурый капитан Картас не смог сдержать улыбки восхищения. Видно было, что он приготовился ответить ей что-то галантное, в духе её легкомысленного вопроса, но тут в его кармане запиликал мобильный телефон.  Картас достал его - этот был затёртый старенький кнопочный аппарат - и прочитал сообщение.
Им тут же снова овладело волнение, он задумался на мгновенье, а потом обратился к нам:
- Мадам Лакия, мсье Н., к моему великому сожалению я вынужден немедленно оставить вас! Очень прошу вас как можно быстрее уехать из Баркста и вернуться в столицу! Поверьте, оставаясь здесь, вы подвергаете себя большой опасности. Уезжайте, прошу вас! И... храни вас бог!
После чего быстрым шагом пошёл вниз по улице и вскоре скрылся за поворотом.

Я вопросительно и сердито посмотрел на Лакию:
- Дорогая, ты своим внезапным появлением нарушила нашу беседу и не дала мне узнать подробности!
- Ох, милый Петрош, я тебя умоляю, если бы ты не был так увлечён своими подробностями и видел лицо капитана, когда он говорил тебе о приближающемся нашествии, ты бы меня не упрекал! Пертош, это было лицо глубоко больного человека. Мистер Томаш говорил же нам...
- Мистер Томаш кое-чего не знает! - сердито перебил я её.
- И чего же именно он не знает? - так же сердито ответила мне Лакия. Она явно начинала нервничать, а это было серьёзным признаком надвигающегося редчайшего явления в нашей жизни - ссоры. Поэтому я тут же сменил тон и спокойно рассказал Лакии о визитах капитана и к местному доктору, и к профессору психиатрии  Грегору Дольфиусу.
Мой рассказ заставил её задуматься.
- Да, теперь я понимаю, что натворила! - воскликнула она. - Ведь если допустить на мгновенье, что капитан и впрямь владеет правдивой информацией, то и нам, и всей стране, действительно грозит большая беда!
- Да, но я ума не приложу, кому может потребоваться война с нами, ведь ты права: мы исправно, в необходимом количестве снабжаем красными алмазами весь мир, они нужны для науки, для промышленности, для медицины и космоса, для украшений, в конце концов!
- Послушай, милый, - возразила мне Лакия, - но ведь только у нас этих, самых дорогих в мире камней, не один-два в год, как у других, а - целое уникальное месторождение! И это ли не мотив для наших тайных врагов?
- Хорошо, допустим! - ответил я. -  А не думала ли ты о том, что найти и извлечь красные алмазы из недр - целое искусство, которое мы постигли в совершенстве! Любое военное вмешательство принесёт разрушение инфраструктуры, потерю высококвалифицированных рабочих и инженеров уникальных  специальностей, которые необходимы для добычи красных алмазов, сложного дорогостоящего оборудования,  да и, в конце концов -  самих шахт. И тогда мир и вовсе останется без красных алмазов. Зачем?
- Да, зачем? - эхом ответила Лакия. - А может быть, именно это им и надо?
- Оппозиционеры твердят, - не слушая её, продолжил я, - что наши недруги, которыми они всегда всех пугают, хотят завладеть территорией, на которой находятся рудники, чтобы заставить шахтёров работать только на себя, чтобы получать всю прибыль от мировых продаж, чтобы...
 - Северные Штаты? - спросила Лакия.
- Не-е-т! - с улыбкой ответил я - Все не так просто! Наша парламентская оппозиция во всю галдит о какой-то тайной международной корпорации безумных богачей, которой подчиняются все правительства, и даже Северные Штаты, и Всемирный Военный Союз. В пример приводят те государства, которые подобно нам владели уникальными природными богатствами и жили припеваючи! Сейчас, как они утверждают, все эти страны - сплошная разруха, бедность, боль и страх. И полная зависимость от чужой прихоти и жадности.
- А что, ведь и у нас двадцать-тридцать лет назад было нечто подобное. - задумчиво продолжила Лакия. - Помнишь голодуху девяностых? Тогда же ведь казалось, что бери нас голыми руками - отдадимся просто за еду!
- Так именно красные алмазы, милая, нас тогда и спасли! - ответил я. - Красные алмазы и твёрдый курс на независимость. Нашлись люди, которые правильно использовали ресурсы, и мы оттолкнули вежливую, хлебосольную руку помощи, которая на самом деле тянулась к нашему горлу.
Лакия горько вздохнула. Она не любила политические споры и саму политику терпеть не могла.
- Ну и что будем делать, дружок? - спросил я её. - Как нам поступить с капитаном Картасом, точнее, с его сообщением?
- Ой, не знаю... У меня какое-то нехорошее предчувствие после всего этого..., - Лакия нахмурила брови и вдруг сказала: - А пойдём, выпьем чего-нибудь! Мы и приезд не отметили, и по городу не погуляли...А?
- Я не против! - с радостью поддержал я это предложение. - Мне даже уже порекомендовали здесь хорошее заведение. «Санта-Луиза» называется, минут двадцать отсюда пешком, но можем и на такси...
- Ой, нет, давай пройдёмся! Такой прекрасный вечер!
-А моя «Мадамъ» как же? – наигранно-жалостно запричитал я.
-А там и почитаем! В таверне. Будет очень романтично!
-Ты – моё чудо! – восхищённо сказал я Лакии. – Поднимусь
только наверх, захвачу сумку.

Я быстренько сбегал на третий этаж, взял из номера свою рабочую сумку с рукописью «Мадамъ», блокнотами и с первой книжкой моих рассказов, экземпляр которой всегда таскал с собой, и мы, взявшись за руки, пошли по ночным улицам Баркста. По мере знакомства с этим прекрасным городком наше настроение улучшалось, и неприятные предчувствия Лакии вскоре развеялись как утренний туман. Каждая улочка Баркста была уникальна: всякая новая эра в многовековой истории города навсегда оставляла в нем свои следы, которые тщательно и с любовью сохранялись жителями.

 Прогуливаясь по узким улицам Баркста, можно было увидеть и остатки средневековых крепостных стен многометровой толщины, и арочные мосты архитекторов эпохи Возрождения, дома в стиле барокко, рококо, образцы конструктивизма начала XX века и многое, многое другое. Асфальтовые и бетонные мостовые и тротуары сменялись на серый булыжник в центральной части города. И повсюду были маленькие кафе, таверны, кондитерские, ярко освещённые огнями, со столиками под разноцветными зонтиками. Ближе к центру всё чаще попадались уличные музыканты, танцоры и мимы в самых разнообразных образах и костюмах. Мы с Лакией, проходя через одну из арок в древней стене красного кирпича, остановились и очень долго слушали выступление музыканта, который на простой дудочке виртуозно играл восхитительные и нежные мелодии. И лишь конечная цель нашей прогулки заставила нас покинуть этот незабываемый концерт.

  Карта в смартфоне подсказывала, что бар «Санта-Луиза» находится с двадцати минутах ходьбы, на площади со смешным названием «Часики». Мы шли, так и этак шутя над этим названием, но когда мы увидели эту площадь, то замерли от восхищения.
Это были огромные солнечные часы: фасады двенадцати домов, словно цифры двенадцати часов выходили на мощёную булыжником площадь, как на огромный циферблат; посередине площади на каменном постаменте находился внушительный чугунный гномон - стрелка солнечных часов, а на месте цифры 12 стояла огромная старинная островерхая колокольня.

Здесь и днём, наверное, было красиво, а вечером, в свете бесчисленных разноцветных огней, вид был просто волшебный. Окна всех двенадцати домов были ярко освещены, между домами переливались разноцветными огнями ниточки иллюминации, а капельки света фонарей, стоящих по окружности площади, были похожи на обозначения минут.
Напротив колокольни, в нижнем этаже дома номер 6 на этой площади находился бар «Санта-Луиза», куда мы и держали свой путь.

                7.

Заказав напитки и выпив по глотку за приезд, мы, конечно же, продолжили обсуждать грозное предостережение капитана Картаса. Эта странная история, в которую мы с Лакией влипли, представлялась нам то пугающей правдой, то манипуляцией больного человека, то  дурацкой шуткой, и поначалу всё чаще вызывала только одно желание: бросить всё и убраться отсюда подальше. Но, по мере употребления горячительного, мы всё больше и больше склонялись к версии, что это ни что иное, как мания преследования на почве прогрессирующего сумасшествия капитана. Легко находя аргументы в поддержку этой версии, мы уже почти окончательно укрепились в ней, как вдруг Лакия выдала:
- Петро-о-ош! - видно было, что её только что осенила догадка. - Петрош, дорогой, я поняла, зачем капитану все это понадобилось, все эти загадочные тайны! Господи, как же я раньше не додумалась?!
- И зачем же? - с улыбкой спросил я.
- Помнишь он повздорил с хозяином из-за нашего прекрасного номера? Ну, когда он вломился к нам в комнату?
- Ну, конечно помню, дорогая, такое не сразу забудешь!
- Так вот! - с лица Лакии не сходила печать озарения. - Это так просто! Он придумал всю эту историю с нападением и прочими страхами исключительно для того, чтобы мы спешно уехали, а он занял наше милое жилище!
- Хм! А ведь похоже на правду! - удивился я тому, что не мне первому это пришло в голову.
- И поэтому именно тебе одному он и рассказал весь этот бред про вооружённое нападение: ты же писатель, то есть человек с развитым воображением. Ты что-то додумаешь, дофантазируешь, испугаешься сам, испугаешь меня, - и готово: наутро мы бежим из Баркста, сверкая пятками, а этот моряк вместе со своей ужасной бородой поселяется в нашем уютном гнёздышке!
- Господи, как низко!
- Но тут появилась я и своим приземлённым, примитивным бабским мышлением разрушила все его планы!
- Толково, милая!  А накануне за обедом он сначала просто решил меня оскорбить, рассчитывая на то, что я обижусь и не пожелаю жить рядом с таким негодяем в одних стенах, и мы с тобой немедленно переедем  на другой конец города, так?
- Господи, конечно! - захлопала в ладоши Лакия. - Все же мы с тобой молодцы - раскусили подлую задумку этого горе-капитана! Выпьем за это?!
И мы отметили это открытие добрым глотком мартини.
 
В «Санта-Луизе» было шумно и весело, несколько компаний, сидя за столиками, беседовали, играли в кости или в карты, три или четыре парочки беспрерывно танцевали под приятную музыку, кто-то упрямо сражался в углу с игровым автоматом, а несколько человек гоняли шары на бильярде.
- Дамы и господа, - объявил в микрофон диджей. - Напоминаю, что ровно  полночь над «Часиками» будет дан праздничный салют! Не пропустите!
И врубил музыку погромче. Разговаривать стало сложно
- Вот бы ошарашить капитана нашей догадкой, выпалив всё это прямо ему в физиономию! - крикнула мне Лакия. -  Давно доказано: ничего не останавливает негодяев лучше, чем осознание ими неотвратимости наказания!
- Да, было бы хорошо! -  крикнул я в ответ. - Он это заслужил!

Не успел я договорить эти слова, как в кафе быстро вошли несколько человек в военной форме, подбежали к диджею и заставили его выключить музыку. Затем один из них взял микрофон, постучал в него пальцем, проверяя звук и сказал:
- Уважаемые дамы и господа! Прошу немедленно бросить все ваши дела и выслушать очень важное сообщение!
И как только он заговорил, я с ужасом увидел, что Лакия вдруг резко побледнела и широко раскрытыми глазами уставилась на меня.
- Пет-рош! - с трудом произнесла она моё имя. - Ты узнаешь этот голос? Это - он! Это - он!
И я тут же узнал голос капитана Картаса. Он конечно же говорил людям о предстоящем нападении и настаивал на том, чтобы все разошлись по домам, а лучше - по укрытиям. Капитан стоял в тени колонны и был не очень хорошо виден, но, вглядевшись повнимательней, я обмер: Картас зачем-то кардинально изменил свою внешность: сбрил бороду и коротко постригся. Вид безбородого, коротко стриженного капитана Картаса внушал какую-то подсознательную тревогу: ведь была же очень, очень веская причина проделать над собой такие вещи, и, конечно же, вряд ли целью всего этого было всего лишь освободить понравившуюся жилплощадь от законных её обитателей!
 
К Лакии мгновенно вернулось её тревожное состояние.
- Пойдём отсюда, Петрош! - стала дёргать она меня за рукав . - Я не знаю, что это: мистификация душевнобольного или правда искреннего человека, но я не хочу, чтобы мы в этом участвовали. Повторяю, у меня крайне тяжёлое предчувствие!
Пользуясь тем, что между группой незнакомцев во главе с капитаном Картасом и посетителями кафе завязалась перепалка,  мы встали и попытались незаметно проскочить к выходу. Но Картас увидел нас и от удивления прокричал прямо в микрофон:
- Как! Вы не уехали? Вы ещё здесь?
Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга, не говоря ни слова: мы с женой всё еще были ошарашены неожиданной встречей, а вид капитана говорил о том, что он сильно расстроен, увидев нас здесь. Он передал микрофон своему товарищу и подбежал к нам.
 - Я понимаю, - сказал капитан, -  что вы очень удивлены моим видом, но не пугайтесь - меня ищут, а моя борода и волосы являлись слишком уж яркой приметой. По уличным камерам меня было бы легко вычислить, но теперь сделать это гораздо труднее.
- От кого вы скрываетесь, капитан, кто вас ищет? - не сдержавшись почти выкрикнула Лакия. - И капитан ли вы? Куда, в какую историю вы нас втягиваете? Зачем пытаетесь выгнать нас из города? Что плохого мы вам сделали?
В её глазах стояли слёзы, лицо сильно побледнело.
- Я прошу вас успокоится, мадам Лакия. - тихо сказал капитан. - У нас очень мало времени. Уверяю вас: на нашу страну действительно готовится вооружённое нападение и оно может начаться в любой момент. Мсье Н., мадам Лакия, вам надо срочно уезжать! Видите, мы даже разделились на группы и пытаемся объяснить все это жителям, но... нас никто не хочет слушать!
-  Потому что вопросов больше, чем ответов, капитан! - резко ответил я ему, так как я был по горло сыт этими байками о нашествии. - Кто и зачем собирается нападать на нас? Мы со всеми дружим! Наши красные алмазы...


                8.

И тут я увидел, как глаза капитана налились гневом.
 -  Наши красные алмазы, - прорычал он, - как раз и есть самая главная причина нападения! Наши красные алмазы и наша спокойная, богатая жизнь, которую они нам обеспечивают, поперек горла стоят всем нашим врагам! Не перебивайте! Вы знаете, что в соседнем Алемане, народ которого мы привыкли считать братским, инструкторами Всемирного Военного Союза создаются и обучаются многочисленные батальоны, назначение которых - нападение на нашу страну? Так вот, их цель - захват и максимально долгое удержание предгорной области, в которой расположены месторождения красных алмазов? Отнять у нас красные алмазы, лишить нас их - вот что им надо! Потому что без красных алмазов наше страна превратится в ничто. Батальоны эти создаются из тех, кто по каким-либо причинам ненавидит нас, нашу страну, из фанатиков, маньяков, богатых любителей острых ощущений, из безработных алеманцев, из преступников, выпущенных из тюрем  и прочего сброда, которого, увы, сейчас хватает в каждой стране. Все это делается иностранными военными инструкторами с молчаливого согласия властей Алемана, и даже...
- Да откуда вам всё это известно, капитан? - насмешливо спросил я его, не веря не единому сказанному им слову.
- В Алемане, мсье Н., к счастью, есть подпольная организация, члены которой хотят предотвратить войну. К сожалению открыто выступать против подготовки этих батальонов они не могут, так как все попытки это сделать открыто закончились смертью их инициаторов и даже их родственников. Поэтому сейчас они добывают и передают информацию нам, членам этой организации в нашей стране.
- И вы, конечно же, уже передали эти сведения правительству? - глухим тревожным голосом спросила Лакия, и в словах её почему-то прозвучало сомнение.
- Мы пробовали это сделать. - со вздохом ответил Картас. - Но...нас не стали слушать. А потом...
- И правильно, что не стали! - воскликнул я. - Потому что всё это - вздор! Я напомню вам, уважаемый капитан, что я - профессиональный журналист. И, во-первых, я прекрасно осведомлён о том, что батальоны территориальной обороны в Алемане создаются в целях противодействия возможным военным провокациям со стороны их северного соседа - Тирпии, где к власти путём государственного переворота пришли радикалы. А во-вторых, всем известно, что на границах нашей страны построены мощные военные укрепления и находятся войсковые формирования, способные успешно отразить любое вторжение. И, в-третьих...
Но капитан перебил меня всего одной фразой:.
-   Их нет.
- Чего нет? Кого нет? - продолжал я восклицать в пылу негодования.
- Укреплений и войск. - тихо ответил Картас. - Их нет.
- Вам это ваши алеманские партизаны сообщили? - едко спросила Лакия.
- Я сам видел. - с печалью в голосе ответил Картас. - Дорогие мои, вы - жители столицы, слепо верящие во всё, что вас устраивает, что не мешает вашей беззаботной жизни. Знайте же, что правда такова: на границе с Алеманом почти нет укреплений и ничтожное число пограничников. И я не договорил: да, мы сообщили правительству о приготовлениях в Алемане, и правительство не придало значения представленным докладам. Однако, спустя несколько дней те люди, которые передавали доклад, исчезли. А затем исчезли и многие из тех, кто был с ними связан. Вам это о чем-то говорит?
И тут у меня окончательно лопнуло терпение.
- Так я и знал! Ну, конечно же, правительственный заговор! Куда ж без него? - почти закричал я на капитана. - Знаете, Самюэль, или как вас там, с нас хватит! Ваша навязчивая идея только что выразилась в классической форме душевного расстройства - мании преследования! Вам и вашим дружкам, - я кивнул головой в сторону одетых в камуфляж единомышленников капитана, которые продолжали ожесточённо ругаться с посетителями «Санта-Луизы», - срочно необходимо лечиться! Милая, пойдём, нам тут больше нечего делать!

Оглушительный взрыв раздался на улице, взрывная волна мгновенно выбила все стёкла в таверне, осыпав посетителей осколками стекла. Я увидел, как целый сноп стеклянных брызг ударил прямо в лицо подвыпившему работяге, до этого пристально высматривавшему что-то в окне, и он заорал, схватившись за лицо и, крича от боли, стал кататься по полу. Сквозь крики и женский визг с улицы донеслись возгласы «в укрытие!», по брусчатке затопало множество ног, заверещали полицейские свистки...
«Это что, праздничный салют?» - растерянно подумал я.
В этот же момент, Картас сильно толкнул нас с Лакией, крикнув «На пол!», мы упали за небольшой простенок, отгораживающим столики, и я  крепко прижал Лакию к себе.
Как раз вовремя.
Раздался второй взрыв - прямо напротив входа в «Санта-Луизу». Внутрь помещения, с треском ломая все на своём пути, влетела выбитая входная дверь и что-то мелкое с диким множественным свистом разлетелось по залу, вонзаясь в стены и  разбивая бутылки и бокалы в барной стойке.
Картас ничком упал в проход между столами, но тут же поднялся. Он оглянулся убедиться, что мы живы и крикнул только:
- Дело плохо! Это - картечь!
Совершенно не понимая, что делаю, я вскочил на ноги и потащил Лакию к выходу. Сквозь дым и пыль мы выскочили на площадь - как раз в тот момент, когда третий снаряд угодил в верхний ярус колокольни. От взрыва её остроконечная крыша  рухнула прямо на людей, которые бежали по мостовой. Свет на площади и в окнах домов мгновенно погас.
Охваченный ужасом, оглушённый взрывами, я ничего не соображал, только тащил Лакию за руку подальше от «Часиков», в сторону нашего отеля. На наше счастье следующий взрыв случился намного дальше от «Санта-Луизы», а с противоположной стороны послышались сирены пожарных или скорых, и мы побежали на их звук.
Вскоре из переулка навстречу нам выбежал высокий полицейский в фуражке, которую он придерживал рукой. Другой рукой он махал куда-то в сторону и кричал:
- В подвалы, в подвалы! Прячьтесь в подвалах, в подвалах!
Он уже почти подбежал к нам, намереваясь завернуть нас по направлению в укрытие, как вдруг за его спиной из-за дома выехал огромный чёрный бронетранспортёр, и, не останавливаясь, дал по площади очередь из пулемёта. Полицейский, получив пулю в спину, сначала выгнулся назад, потеряв свою фуражку, а затем со всего маху замертво рухнул наземь. Пулемёт замолчал, а из задней части бронетранспортёра стали выпрыгивать солдаты в чёрной форме. Двое из них, без конца озираясь и водя по сторонам стволами автоматов, поспешили к нам.
И в этот момент моя Лакия с тихим стоном медленно осела на мостовую. Я еле успел удержать её голову от удара о брусчатку. Первой моей мыслью было, что и в неё попала пуля, но я тут же нащупал на её шее мерно бившуюся жилку. Лакия была жива, но  без сознания.


                9.

Альбина.

-Ну, что, мужик, сдохла твоя баба? – раздался насмешливый
голос.
Стоя на коленях над лежащей на траве Альбиной, Никита поднял голову. Перед ним стоял здоровенный солдат с синим скотчем на каске и на обоих рукавах куртки. Ствол его автомата был направлен Никите в лицо, палец лежал на спусковом крючке.
При виде маленького, но бездонного, как неизвестность, автоматного дула у Никиты вмиг обессилели и словно отнялись руки и ноги, и даже сердце как будто бы перестало биться. Предательски защипало в глазах. Это был страх, тот самый животный страх, который - он знал - как-то надо перебарывать, пересиливать, побеждать..., но никто этому не учит, потому что никто и не знает, как...
А ещё Никите почему-то вспомнилось, что он так и не заполнил вчера на работе журнал посещаемости. Обещал ведь завучу...

Занятие в кружке подходило к концу, когда открылась дверь и появившаяся на пороге Альбина сказала:
- Никита, ты мне срочно нужен.
Ученики дружно посмотрели на неё, потом на Никиту Борисовича, и на их лицах проявилось радостное предчувствие досрочного завершения урока. Никита Борисович не стал их разочаровывать.
  Когда дети ушли, Альбина сразу сказала главное:
- Надо Женьку забрать.
- Откуда? - не понял Никита.
- Из Суджи, откуда! - раздражённо взвизгнула она. - Новости не читаешь? Хохлы наступают!
- Читаю, не ори! Но говорят же, что отбили атаки, не пустили.
Альбина глубоко вздохнула, поглубже спрятала своё нетерпение и начала рассказывать.
- Вечером в понедельник у них начался обстрел. Снаряд или беспилотник, не знаю что, попал в гараж к Генке, Лизиному мужу, ты же его помнишь?
- Ну, конечно!
- Гараж обвалился, машина - в хлам. Женька отдал ему свою «реношку» и велел уезжать всем. Они все уехали, с собой взяли всё для ребёнка, вещей много. Женьке, естественно, места не нашлось.
- И...?
- Вчера ещё можно было дозвониться, рассказывал, что без конца обстрелы, они с собакой сидят в погребе. Света нет, газа и воды нет. Но вечером и связи не стало.
Альбина в упор смотрела на Ника, губы её дрожали.
- Никита, его надо забрать, слышишь! - почти закричала она.
- Ох, ё-пэрэсэтэ! - горько вздохнул Никита, впервые пожалев, что у него не давешний его старый «тазик», а долго желаемый и наконец, недавно приобретённый почти новенький «Джимми».
- Слушай, Джон в армии служил! Как-нибудь сам разберётся!
- Как разберётся? - снова завопила Альбина. - Пулемёт в погребе поставит и будет оборону держать? Ты соображаешь, что говоришь! Это ж друг твой лучший!
- Виталику звонила? - зачем-то спросил Никита.
- Нет, конечно! - ответила Альбина. - С ума сошёл, у него же двое детей!
«А, ну, конечно, а меня разведённого, бездетного - и не жалко!» - со слабым возмущением подумал Ник, и продолжил искать варианты:
- Слушай, ну, может быть там уже как-то организована массовая эвакуация? Пишут же, что автобусы выделили... Давай узнаем всё как следует, а потом решим? Да и, наверняка, рассосётся там всё!
- Никита, - снова взвилась Альбина. - Какие автобусы, какая эвакуация, там ВСУ* «скорые» расстреливают! Они просто херачат по Судже из всего, что есть! Мне что: ждать, пока они в Женькин погреб попадут? Не хочу я ждать эвакуации, не хочу ждать и гадать, пока он там помрёт: или от снаряда или от голода! Быстро смотаемся с тобой, за несколько часов, заберём его - и порядок! Ты, что, не поедешь? Не хочешь? Боишься?
По её щекам полились слёзы.
- У меня... на карте.... сто шестьдесят восемь тысяч.... - всхлипывая, продолжила она. - Больше нет ничего. Я тебе прямо сейчас всё переведу, только давай съездим!
Она решительно достала телефон и кликнула приложение мобильного банка.
- У тебя номер привязан к карте?
- Так, стоять! - повысил голос уязвлённый Никита, у которого уже закипали мозги. -  Давай-ка ты, Альбина,  сначала  успокоишься. Дай подумать!
Он усадил её на стул, дал воды, а сам отвернулся и стал глядеть в окно.
«Вот оно как! - удивлялся он неожиданному повороту событий. -  Оказывается любит она его! Просто как-то по-своему, по снежнокоролевски, по бледноспирахетски любит. Воистину, женская душа - тайна за семью замками!»
Никита отвернулся от окна и посмотрел на Альбину. Она сидела на стуле, так и держа в одной руке телефон, в другой - нетронутый стакан воды, заплаканная, беспомощная, бессильно уставившись взглядом в одну точку. Её худые плечи судорожно вздрагивали от рыданий.
 
«Ну, что ж, уважаемый Никитос Борисович, – мысленно сказал Никита самому себе, - вот и пришёл тот самый час, когда выясняется: человек ты или тварь заунитазная. Вот и наступил момент, для которого ты, может быть, и жил всю свою неказистую жизнь, и спрашивал себя: «ну зачем, для чего это всё, в чём смысл жизни?». А вот для чего: для того, чтобы ты сейчас положил руку на плечо плачущей девушки своего лучшего друга, посмотрел ей в глаза своим твёрдым мужским взглядом, и сказал: «Ну чего разревелась, дурёха! Не переживай, завтра вытащим мы твоего парня! Надо, надо ехать, а то ведь в старости нечего будет и вспомнить кроме того, как на этой дурацкой работе учил малолетних балбесов уму-разуму!»
- Значит так! – сказал он Альбине, удивляясь тому, что слышал при этом свой голос как бы со стороны, – Хорош сырость разводить! Дуй домой, собирайся, а я соберусь, заправлюсь, покемарю немного, и утром за тобой заеду.
И Альбина сквозь слёзы улыбнулась. Такую искреннюю улыбку Никита видел у неё впервые с тех пор, когда Женька её со всеми ими познакомил.
-Никит, спасибо! – прошептала она. – Век тебе этого не забуду!
И выбежала за дверь.
«Деньги! – подумал Никита, усмехнувшись про себя суровой улыбкой Бэтмена. - Деньги я и сам тебе перевести могу!»

Они выехали рано утром восьмого, примерно в шесть часов.  Дорога вновь была пустынная: ни туда, ни оттуда - никого. Никита ещё не включал кондиционер и вскоре, несмотря на раннее время, в воздухе начала предчувствоваться липкая августовская жара. Но Альбина почему-то всё сильнее куталась в свою куртку, и то накидывала, то откидывала капюшон, как будто была простужена и её знобило. При этом она как-то странно посматривала на Никиту.
- Что-то спросить хочешь? - догадался он.
Альбина еще немного помолчала, кутаясь в куртку, помолчала, а потом ответила:
- Да. Никит, ты не будешь возражать, если я.... выпью немного. Меня колотит всю...
- Выпьешь? С утра? - удивился Никита.
- Никит, не могу. Трясёт.
- Да мне как-то пофиг. - Никита пожал плечами. - Выпей, раз хочется. Только немного. Имей в виду, мне адекватный штурман нужен.
- Да, немного.
Она достала их своего рюкзачка блестящую фляжку, открутила пробочку и два-три раза отхлебнула из горлышка. Видно было по привычным движениям, что весь этот процесс многократно отработан.
- Хм. Профессионально. - оценил Никита. - На работе научили?
Она, видимо, по-своему поняла этот вопрос, и после долгой паузы, хлебнув еще пару раз, вдруг призналась:
- Да, Никит, я алкоголичка. Просто попросила Женьку не рассказывать вам. Он меня вытащил из запоя и сейчас держит в форме. Я бы уже давно погибла  бы без него.
Она положила фляжку в бардачок.
«Боже твоя воля! - удивился Никита. - Ещё хлеще! Оказывается, это Женька её спас, он её ангел-хранитель! А я-то думал, наоборот. Всё становится понятнее!»
- Вот как это у Женьки так получается? - с наигранной весёлостью воскликнул он. - Даже на расстоянии контролировать!
- Да очень просто! - пожав плечами, глухо ответила Альбина. - Я беременна от него.

Пришибленный этой новостью, Никита замолчал, а Альбина не ограничилась одним признанием - волнение и выпитый алкоголь развязали ей язык - и рассказала, что детство её прошло в семье алкоголиков, отец рано умер от цирроза, у матери здоровье было покрепче, она прожила подольше, но трезвой её Альбина не помнила никогда. И, как это часто бывает, насмотревшись «весёлых картинок» семейной жизни алкашей,  Альбина поклялась не прикасаться к спиртному.
Но жизнь рассудила иначе, и, когда её обманул, оставив без копейки, первый муж, нашлась «сердобольная» подруга, которая вместе с кровом и деньгами «помогла» ей подсесть на водочку. Гены сработали мгновенно, и вскоре Альбина уже не могла остановиться. Несмотря на то, что её карьера шла в гору, работы было много и требовался все более высокий уровень ответственности, почти каждый вечер она напивалась. На работе познакомилась с Женькой, увидела, что понравилась ему. А через пару дней случился запой.
-  Женька приезжает ко мне, а я - никакая... Он меня - в охапку, повез в больничку, прокапали меня там... Потом на работе отмазал... Господи, если бы не он...!
Альбина заплакала.
- Ты любишь его, скажи честно? - спросил Никита.
- А ты любишь воздух, которым дышишь, воду, которую пьёшь? - раздражённо ответила она вопросом на вопрос.
Никита только вздохнул глубоко. Всё же в этой истории понятного ему было мало.
- А Женька знает, что ты...
- Нет. Но сегодня встретимся, скажу, обязательно...

Вскоре они подъехали к блок-посту, где их остановил военный патруль. Сказали, что ВСУ в Судже и что ехать дальше нельзя, и «чтоб через минуту духу вашего тут не было»..., что для Никиты, чего греха таить, было большим облегчением.
Но он плохо знал Альбину. Только он развернулся, чтобы ехать назад, как вдруг она попросила его остановиться на минутку, легко выскочила из машины и сказала:
- Посиди тут. Я сейчас.
И - пошла к военным. Заговорила с ними. В зеркало заднего вида Никита впервые увидел, как Альбина смеётся. Бойцы, немного оттаяв от женской улыбки, что-то долго и подробно ей объясняли, показывая руками то в одну сторону, то в другую. Щедро поулыбавшись ребятам, помахав на прощанье им ручкой, Альбина возвратилась к машине. Никита видел, что как только она отвернулась от солдат, улыбка сошла с её лица мгновенно, как если бы была нарисована мелом на школьной доске и стёрта тряпкой.
- Никит, есть объезд. - объявил Альбина, садясь в машину. - Километра четыре назад, поворот направо и - по полям, по грунту. Там никого нет, можем доехать до самой Суджи. Но только по грунтовке, над асфальтовыми дорогами - дроны. Тебе же не страшно ехать по грунтовке, у тебя же джип? Поехали!
Даже не спросила его, мол, поедешь или нет, а просто сказала. И Никита поехал.
Поворот они увидели, свернули на него, но после двух-трёх развилок в полях поняли, что рискуют заблудиться. Остановились. Навигация на телефонах не работала, не было ни интернета, ни связи. Возвращаться на блок-пост? Глупо, да и долго.
И тут Альбина увидела машину и стала махать руками, пока та не остановилась. Водителем серой «десятки» оказался здоровенный широкоплечий парень, явно местный. Первым делом он трёхэтажно обматерил их за то, что стояли в открытом поле:
- Вы охренели здесь стоять? Дронов же полно! Жить надоело?
- Нам в Суджу надо! - крикнула ему Альбина. - Человека надо вывезти!
- Нельзя стоять, я вам говорю! Ехайте за мной, только быстро. До посадки надо доехать, спрятаться!
И дал по газам.
Он гнал по грунту со скоростью километров под сто. Его машина поднимала тучу пыли, и Никите пришлось закрыть все окна, чтобы не задохнуться. Наконец, показалась узкая лесополоса, куда серая «десятка» незамедлительно нырнула, подпрыгивая на кочках. Никита на своём «Джимми» осторожно подъехал и стал рядом.
- Что ты плетёшься, придурок! - заорал парень на Никиту. - Дрон в небе, не видишь, что ли?
- Нет, - ответил Никита, и тут же услышал в наступившей тишине далёкое жужжание.
- Вон он! - пальцем показала Альбина. - Высоко. Висит неподвижно.
- Наверное, разведчик. - сказал парень. - Я его поздно заметил, боевой нас убил бы уже. Но и этот навести может: или боевой дрон, или миномёты. Миномёты у них бесшумные, польские. Не слышно, как мина летит.

И представился:
- Сергей.
Познакомились. Сергей очень удивился, когда узнал, что они тут делают.
- Ну, ладно, мы-то местные, все дороги тут знаем, и то ездить боимся. А вы-то, городские, куда сунулись? Мозгов нет?
- Как в Суджу проехать? В Замостье? - спросила Альбина, не обращая внимание на его ругань. - Покажете, Сергей?
- Показать-то покажу, сам туда еду. Дедушку надо вывезти, а мож и бабушку прихвачу. - ответил он. Только как там сейчас - неизвестно. Вчера хохла не было, а сегодня - хрен знает. Связи-то нет! 
Коптер, повисев еще немного, улетел. Сергей сказал, что можно ехать.
- Значит так: если увидите, что пру в посадку, прите за мной: это значит - дрон над нами, заныкаться надо. Машину (он с улыбкой посмотрел на Димкин новенький «Джимми») - не бережём: ветки, кочки - похеру. Иначе - хана. Усекли? И это: вертите бошками, смотрите небо. Я вам говорю: дроны тут кишмя кишат... Нам сейчас  главное - до леса доехать, а там до Суджи - рукой подать.

И они снова гнали под сто, и снова Никита в пыли почти не видел Серёгину «десятку». Альбина, высунувшись из окна, по Серёгиному приказу смотрела на небо, пытаясь засечь там дроны. Гнали долго, пока впереди не появились приметы большого города: высоковольтные мачты и трубы. Появился и лес, про который говорил Сергей. Но как только его машина свернула туда, раздались выстрелы. Серёга газанул и почти мгновенно скрылся за деревьями. Вторая очередь пришлась по «Джимми». Разлетелось боковое зеркало, мимо Никитиного уха прожужжала пуля, он вдавил было газ в пол, но в следующий миг перед ними наперерез из кустов выскочил квадроцикл с двумя бойцами. Сидевший сзади, держа автомат одной рукой, полоснул очередью по колёсам. Никита ударил по тормозам, машину резко рвануло влево и ударило боком о дерево. Разбилось заднее боковое стекло, Мотор заглох.
- Всё, приехали. - Никита дрожащими руками вытащил ключи из замка зажигания и привычно положил их в карман джинсов. Почему-то говорил он и двигался спокойно, хотя его сердце готово было выпрыгнуть из груди. - Поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны!
Ответа он не услышал. Альбина сидела рядом, прямая как палка, с бледным, словно бумажным, лицом. Рука её была прижата к боку, а на пальцах...
- Альбина, у тебя кровь! - ужаснулся Никита, уже понимая, что случилось. Альбина медленно повернула голову, посмотрела на него своими стеклянными глазами и прошептала сухими губами:
- Странно. Не больно совсем...   
Никита кое-как выбрался из покорёженного, пробитого пулями «Джимми», обежал его и, открыв пассажирскую дверь, осторожно вытащил Альбину из машины. Уложив её на траве, он стал искать место ранения, и тут услышал:
- Ну, что, мужик, сдохла твоя баба?

        ВСУ* - вооружённые силы Украины.

                10.

«Красные алмазы», часть третья.

- Господи милосердный, на всё воля твоя! - шептал мистер Томаш, укладываясь поудобнее на курточку, постеленную на мраморный пол бывшего Дворца Дружбы, ныне превращённого оккупантами в тюрьму. Нас согнали сюда давно, мы уже и счёт дням потеряли, сидя на этом полу, почти в кромешной темноте: пространство освещалось лишь несколькими лучиками солнца, проникающими сквозь щели в досках, которыми были забиты высокие окна Дворца. Воды почти не давали, кормили раз в день. Люди быстро слабели и вынужденны были целыми днями лежать на мраморном полу, отдавая холодному камню остатки своего телесного тепла. Многие уже были больны, несколько человек умерло.
- Как же так получилось? Где же наши укрепления, где же наши войска? Зашли, как к себе домой, как это понимать? - продолжал шептать мистер Томаш.
Я старался не слушать его, я держал в своих ладонях бледную холодную руку Лакии и мысленно молил бога о снисхождении к ней. Моя малышка умирала: её с детства больное сердце не выдержало случившегося с нами горя и билось все тише и тише.

- Петрош, почитай мне...! - еле слышно попросила она. - Почитай, пожалуйста!
И шумно выдохнула, закрыв глаза.

Я достал из сумки, на которой лежала голова Лакии, рукопись «Мадамъ» и начал читать. Трудно было разбирать текст сквозь слёзы, но я не хотел, чтобы Лакия видела их, и незаметно смахивал капельки пальцами. К тому же, я многое помнил наизусть.
Я читал, пока рассказ не закончился. Лакия медленно повернула ко мне голосу и еле слышно прошептала:
- Да, Петрош... Да! У нас..., у тебя получился... хороший рассказ...! Жизненный.
И она снова закрыла глаза.. Мистер Томаш придвинулся ко мне поближе.
- Совсем плоха стала жена ваша! Ах, как жаль, как жаль! Но скажите мне, где же были наши войска?
- Помолчите, прошу вас! - тихо сказал я ему. - Лакия только заснула.
- А что молчать? - с вызовом ответил мистер Томаш. - Молчи, не молчи, судьба ей одна: вон, она уже и дышать-то почти перестала...
Мне очень захотелось его толкнуть или ударить, но тут меня потянули сзади за рукав. Обернувшись, я увидел у себя за спиной целую группу детей, которые, видимо, подошли, пока я читал Лакии свой крайний рассказ.
- Дядя, почитайте еще! - попросил мальчик, стоящий впереди. - Пожалуйста!
- Нельзя шуметь, дети! Моя жена спит! - шёпотом ответил я.
- Она не спит. - сказал мальчик. - Она умерла. Умершие все такие остренькие, я тут уже видел таких!
- Дурак! - воскликнул я и, схватив руку Лакии, обомлел: рука была совсем холодной, а нежная кожа Лакии стала как воск.., и её лицо... Остренькое...
Я прильнул ухом к её груди. Сердце не билось. Не пульсировала и жилка на шее...
Да, она умерла! Умерла после того, как одобрила исправленную «Мадамъ», последние свои силы отдав на то, чтобы внимательно прослушать мой рассказ. О, моя милая Лакия, моя девочка, моя жизнь!

Я хотел закричать, но в горле почему-то пересохло и только тихий шепот «а-а-а» вырывался из меня снова и снова. Крупные, бессильные слёзы покатились из моих глаз на заострившееся лицо Лакии, на её закрытые глаза, и её ресницы не моргнули, чтобы смахнуть эти капли... И тогда я лёг рядом с женой и стал поцелуями снимать капли своих слёз с восковой кожи её лица, с её ресниц, стал целовать Лакию, то ли пытаясь разбудить её, то ли жалея о том, что мы так и не простились...
Не простились. Бог забрал мою любовь прямо из её сна, не спрашивая ни у кого разрешения. Может, в этом и было его милосердие?

Я прижался к остывающему лицу Лакии и тщетно пытался что-то сказать, о чём-то попросить её: беззвучные рыдания всё сильнее сжимали моё горло..
Я, наверное, бесконечно долго так бы лежал, до самой своей смерти, но меня опять потянул за рукав этот мальчик.

- Дядя, пожалуйста, почитай нам! - жалобно и тихо пропел он. Тётя всё равно уже умерла, а мы - живые! Пожалуйста, почитай! Нам тут очень страшно, а когда ты читаешь - не страшно!

Я посмотрел на них сквозь пелену слёз, ненавидя их так, как будто они были виновны в смерти Лакии, но вдруг, не понимая что и зачем делаю, я достал из сумки книжку своих рассказов, открыл на первой странице и начал читать.
Я начал читать шёпотом, но вскоре голос вернулся ко мне.
Краем глаза я видел, что вокруг меня собирается всё больше и больше слушателей. Люди подтягивались, подходили, подползали. Дети, сидевшие ближе всех, уже давно спали, положа головы друг другу на колени и плечи, но я не переставал читать. Пусть поспят. Во сне тоже не страшно.
Читая, я старался не думать  о том, что Лакии больше нет, я даже хотел, чтобы книжка не кончалась, ведь пока я читал, мне тоже становилось немного легче...
Но я написал мало рассказов, а издали и вовсе мизер, и через сколько-то времени, не знаю, через час или через три часа, или через восемь, я дочитал до последней страницы. И, как только я закрыл книжку, проснулись дети.
- Что, уже всё? - спросил заспанный мальчик.- А у тебя больше нет книжек?
- Нет! Я - начинающий писатель, и эта была первая.
- А ты напиши еще! - попросил мальчик. - А потом прочитай нам! Давай, начинай писать, мы же ждём!
- Хорошо, - сказал я. И, впервые за это время посмотрев на мёртвую Лакию, зарыдал в голос.
Люди отодвинулись от меня, стали разбредаться по дальним углам, никому не хотелось находиться рядом с горем. Только мистер Томаш остался, смотрел перед собой печальными глазами и всё приговаривал: «Господи милосердный, на всё воля твоя, над всем царствие твоё! Смилуйся, смилуйся над нами, не позволь светлой душе мадам Лакии попасть в геену огненную... А еще спаси и сохрани супругу мою Тиру, о которой я ничего не знаю... А еще...»

Потом я уже не рыдал, а только сидел на полу возле Лакии, положив руку на её холодные твёрдые пальцы и просто смотрел перед собой в кромешную тьму. В голове, в сердце, в душе у меня была чёрная пустота, словно кто-то страшный вырвал стальными когтями всё моё нутро. Было трудно дышать и очень, очень больно, как будто раны от когтей были настоящие... 
- Послушайте, товарищ писатель! - чьим-то тихим, но твёрдым голосом сказала вдруг тьма вокруг меня. - Товарищ писатель! Я хочу поблагодарить вас за то, что он своими рассказами вы помогаете нам перенести наше горе и поддерживаете наши душевные силы!

Я медленно повернул голову на голос. Огромный широкоплечий человек стоял около меня, освещаемый единственным лучиком солнца, пробравшимся сюда через доски, которыми были забиты окна. Я оглядел его: по профессии он, наверное, был шахтёр: кисти его рук его были тёмными, как от шахтной пыли. Приблизившись ко мне еще на шаг, и присев на корточки, он продолжил:
- Вы читали детям свои рассказы, хотя у вас самого только что умерла жена. Простите, я лежал тут рядом с вами и всё видел. А еще я с удовольствием слушал ваши рассказы, они мне понравились.
- Нравится может девушка или вино в таверне, - хмуро и зло сказал я, так как мне совсем не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. - Литературу или любят, или нет.
-  Я понимаю, - продолжил великан грустно. - сейчас на вас обрушилось горе.. Но и у меня тоже горе: моя младшая сестрёнка была на «Часиках» во время самого первого обстрела. Она погибла под руинами колокольни. Я очень её любил....
Я вздохнул, вспоминая, как обрушилась колокольня, хороня под обломками мечущихся людей.
На миг как будто всё вернулось: и как мы с Лакией решили пойти прогуляться до «Санта-Луизы», и как мы встретили там капитана Картаса, и взрывы, и всё, что случилось с нами потом.
А если бы мы не пошли гулять, а поднялись бы в номер и весь вечер читали и обсуждали «Мадамъ»?... И тут я вдруг представил, что и этот великан, пригласивший сестрёнку прогуляться с ним по городу, наверное тоже сейчас мучительно переживал, что она могла бы жить, если бы он не...
- Простите меня за грубость! - тихо сказал я великану. - Но вы же понимаете, как мне сейчас больно?
- Да, конечно. Я умолкаю.

Темнота вокруг нас гудела, шепталась, стонала. Люди иногда перемещались с места на место, чей-то ребёнок просил пить, кто-то молился на незнакомом мне языке... Мы с великаном сидели рядом, опустив головы и каждый думал о своей потере. Я вдруг почувствовал, что короткая беседа с этим человеком ненадолго притупила моё горе, которое, едва мы замолчали, начало вновь накатываться на меня огромной чёрной волной.
- Я Петрош, - представился я. - Мы с женой приехали сюда из столицы. Н-не знаю, сколько дней назад, я потерял счет...
- Мы с вами здесь уже восемнадцатый день. - сказал великан. - Я - Андреа, шахтёр. Андреа Корпст.
- Петрош Н. Значит, мы приехали девятнадцать дней назад.
- Я простой шахтёр, хотя зарабатываю неплохо: работаю в алмазной шахте, ну... точнее, работал. Сюда приехал в отпуск, проведать маму и сестрёнку. И вот как получилось.
- Я вас понимаю, Андреа. А почему вы назвали меня «товарищ»? Вы - коммунист?
- Нет, - удивился Андреа, - совсем нет. Мы в шахтах именно так обращаемся друг к другу. Товарищ всегда придёт на помощь, а в шахтах ведь разное случается!
- Вот как? Тогда понятно. - сказал я. И задал ему вопрос, который, наверное, задал бы каждый каждому в этой тюрьме. - Ну, и что вы обо всём этом думаете, Андреа?
Шахтер шумно и глубоко вздохнул.
- Не сегодня началось, не завтра кончится. - ответил он.
- Довольно туманно высказались!
- Да вы же сами всё знаете: нашу маленькую, но крепкую и счастливую страну долго пытались сломать: вводили бесчисленные экономические санкции, разрушали наши моральные устои, делали примитивным образование, довели до сортирного уровня культуру, отучили наших детей читать, слушать хорошую музыку, понимать живопись и поэзию, привили жесточайший вирус бесконечного, бездумного потребления, жажды всего и побольше, отучили мыслить, оценивать, мечтать, обесценили душевность, верность, честность и искренность... Наконец, разделили страну на богатых и бедных, научив первых жить за счёт вторых...
 - Господи! - устало перебил его я. Опять заговор! - И кто это всё сделал, по-вашему? Шпионы? Агенты вражеской разведки? Кто?
- Нет, всего лишь люди без чести и совести, влекомые только своими амбициями, жаждой власти и жадностью. С некоторых пор они стали проникать на самый верх. Или их специально туда продвигали. Их и использовали, и используют для развала наших устоев...
Он уже не шептал, его голос, по мере того, как он говорил, становился все громче и громче. Люди стали привставать со своих мест, прислушиваться. Многие подошли или придвинулись ближе. Слышно было, как кто-то на кого-то шикнул: «Замолчи, дай послушать!»
- Но всё это не дало нужного результата, - продолжал великан, -  мы не пришли к ним с протянутой рукой, мы раз за разом выбирались из их ловушек, в основном, благодаря тому, что именно в нашей стране - самое богатое в мире месторождение красных алмазов. Не один-два случайных камня, как в Австралии или Африке! Их, поверьте, так много, что мы запросто могли бы купить на них полмира... И это нас пока спасает. Спасло и тогда, когда они наслали на нас эпидемию, а затем втянули в войну с Тирпией - некогда братским соседним народом..
- Зачем вы рассказываете все это? - выкрикнула вдруг какая-то женщина рядом с нами. - И так тошно!
Андреа не обратил на неё внимания.
- А теперь, похоже, они решили лишить нас наших красных алмазов. Взорвать шахты, залить их водой, сделать нас бедными и беззащитными... Они знают как. Не мы первые!
- Где наша армия? - перебил его мистер Томаш. - Почему их никто не задержал?
Шахтёр вздохнул.
- Этого мы еще не знаем. Наверное, как всегда, на верхах нашлись предатели. Предаёт всегда элита...
- Ты откуда взялся такой умный? - спросил его неожиданно вышедший к нам из темноты  маленький лысый сморщенный старичок.
Шахтёр улыбнулся ему своей гигантской улыбкой:
- Взялся я из шахты, а умный  - потому что читаю много, с детства люблю читать.
В это время лязгнули засовы дверей и в полоске ослепительного света появились трое военных: офицер и двое солдат.

  В нашу тюрьму заходило всего три алеманских офицера. Один - толстый, лысый с мясистым носом и маленькими, как у свиньи, глазками. Это был даже не офицер, а всего лишь сержант, но он был самым желанным посетителем - его шестеро солдат приносили нам еду и воду - поэтому мы приравнивали его к офицерам. Его же команда уносила больных и умерших.

Второй офицер был высокий, как каланча, крепкий и подтянутый, коротко стриженный, в идеально отглаженной форме. Взгляд его был цепким, острым и ничего не упускал вокруг. Этот приходил в сопровождении четырёх солдат и всегда забирал кого-нибудь с собой - на допрос. Зачем велись эти допросы, никто не понимал, но люди хотя бы возвращались  назад.
 
А вот если кого-то забирал третий офицер - маленького роста, с вьющимися чёрными волосами и с каким-то странным стеклянным взглядом, который, казалось, пронзал тебя насквозь, словно рентген - то назад никогда никто не возвращался. Поэтому третьего офицера прозвали «Палач». С ним всегда приходили только два солдата.

И вот, когда в проёме двери появилось три фигуры, гул испуганных голосов заполнил зал. «Палач» медленно шёл по залу, в такт ходьбе хлопая себя по ноге хворостинкой. Внимательно оглядывая зал, он вышел к центру и подошёл к нам.
- Герр офицер! - вдруг сказал сморщенный старичок. - Вот этот человек - писатель, пишет рассказы и читает детям и взрослым. А вот это  бугай, - он указал крючковатым пальцем на шахтёра, - агитатор, агитацию здесь разводит, сам слышал. Настраивает людей против вас. Возможно, они - партизаны! Очень похожи на партизан!
- Писатель? - небрежно спросил «Палач», ткнув меня в грудь хворостинкой.
- Да. - глядя ему в глаза, ответил я.
- У него только что жена умерла. - опять залепетал сморщенный старичок. - Вон она лежит, мёртвая.
Всё померкло в моих глазах. Я хотел было вскочить, чтобы прибить этого мерзкого старикашку, но почувствовал, как железная рука шахтёра придавила меня к полу. Пытаясь вырваться, я гневно посмотрел на Андреа, но увидел только каменное его лицо, явно говорившее мне, что попытки мои тщетны.
Офицер меж тем сделал шаг вперёд, чтобы из-за меня ему лучше была видна Лакия. 
- Умерла? - спросил он у меня, показывая на неё хворостинкой.
- Да, господин офицер! - со вздохом ответил я. - Но, прошу вас, господин офицер, не забирайте её сейчас, я очень хочу побыть с ней еще немного!
Офицер поглядел на своих солдат и как-то брезгливо усмехнулся. Один из солдат, усмехнувшись в ответ, достал рацию и сказал в неё:
- Кальдек! У нас тут труп. Приходите скорее, герр офицер ждёт!
Они стояли, почти не двигаясь с места, ожидая пока двери снова не осветили нашу темницу широким лучом света и не впустили толстого сержанта с его шестью солдатами, двое из которых остались охранять проход, а остальные побежали в центр зала. Без лишних вопросов они быстро схватили Лакию за руки и за ноги и ногами вперёд потащили её к выходу. Голова моей жены откинулась назад, её чудесные светлые волосы рассыпались по полу...
- Не-е-е-т! - истошно закричал я и бросился к ним. Даже крепкая рука шахтёра не удержала меня. Перед моими глазами уже не было тёмного зала с массой сидящих и лежащих на полу измождённых людей, я видел только Лакию, только её счастливый взгляд, её улыбку, её объятия, я чувствовал запах её кожи, шёлковые пряди её волос на моей щеке, её красивые ласковые пальцы с нежно-розовыми ноготочками на моей груди... 
Мне удалось вырвать холодную и твёрдую руку Лакии у крайнего солдата и я, упав на колени, притянул к себе её голову, оправил волосы и прижал, прижал Лакию к своей груди....
- Милая, любимая моя Лакия, девочка моя! Прости меня..., - только и успел сказать я, как что-то ударило меня в затылок и я провалился в темноту.


                11.

Легенда о красных алмазах гласит, что жил в древности король  Кимеронг, который захотел завоевать весь мир. Для этого Кимеронг собрал огромную армию, причём состояла она только из самых плохих людей: закоренелых убийц, маньяков, насильников, воров и садистов. Кимеронг созвал их со всего мира, и они быстро явились на его зов, так как почему-то зло имеет очень хороший слух, а злых людей оно притягивает друг к другу, где бы они не находились. С этой страшной армией Кимеронг захватывал одну страну за другой и не было силы, которая могла бы противостоять его огромному, дикому и злобному войску.

И вот наконец осталась незавоёванной всего одна страна. Это была маленькая, но богатая, крепкая и сильная, а потому независимая страна, в которой жили счастливые люди, умеющие довольствоваться самым необходимым, и поэтому у них всего было вдосталь. Из всех благ мира они более всего ценили природу, любовь, красоту,  верность и правду.

Единственная дорога в эту страну вела через горы, и когда жители узнали, что на их страну надвигается огромная армия Кимеронга, то, собравшись вместе, быстро выстроили на этой дороге мощную крепость. Они прекрасно понимали, что если их страна будет захвачена врагом, то и счастливой, полной радости жизни каждого из них придёт конец.

Много дней и ночей воины Кимеронга штурмовали эту цитадель, но стены её были высоки, а меткие лучники маленькой страны валили нападавших десятками и сотнями. Храбрые и ловкие пехотинцы по ночам совершали дерзкие вылазки и громили солдат Кимеронга прямо в их походных шатрах.

Женщины-умелицы этой страны делали в необходимом количестве стрелы, дети носили их лучникам, старики точили зазубренные мечи и затупившиеся в битвах копья, старухи латали одежду и готовили еду. Вся страна, до единого человека,  защищала свою родину и свою счастливую, безмятежную жизнь.

Никак не мог Кимеронг взять цитадель, но нашёлся предатель, бывший житель этой страны, который обманом проник за стены и однажды ночью отравил караулы, подсыпав яд в их воду.  Головорезы Кимеронга ворвались в крепость, устроив там кровавую бойню. Они безжалостно рубили всех, кого встречали, даже стариков со старухами, женщин и детей, так как знали: все  они участвовали в обороне. И к утру в крепости не осталось ни одного живого защитника, ни одного жителя страны.
Земля стала алой от крови честных, храбрых, смелых и счастливых людей, которым не дано было той ночью увидеть восхода солнца. Но их кровь, глубоко пропитав землю, дошла до залежей алмазов и отдала им свой цвет. И с тех пор в этом месте стали находить красные алмазы, очень красивые камни кроваво-красного цвета.

Красные алмазы, в силу их уникальности и редкости, стали самыми дорогими драгоценными камнями на земле. Они были необходимы и для науки, и для промышленности, но самым большим спросом красные алмазы пользовались, конечно, у ювелиров. Уровень богатства стал определяться по наличию у богатея красных алмазов, украшения из этих камней стали самыми желанными у женщин высшего света: по ним так же определялась принадлежность к особому, наизнатнейшему кругу...
Но люди стали замечать удивительное свойство красных алмазов: если крепко зажать в руке даже самый маленький камешек и долго держать его, или носить так, чтобы он касался кожи, то происходит необыкновенное: из души человеческой начинает уходить зло: недобрые мысли, ненависть, зависть, подлость... Человек становился светлее, добрее, смелее, в человеке лучше проявляются таланты и способности. Люди заметили, что красные алмазы способствуют и продлению жизни. Сначала это были только слухи и легенды, но после того, как несколько богатейших женщин мира, поносив определённое время ожерелья и кулоны из красных алмазов, раздали свои состояния больницам и приютам, а сами ушли в сиделки, к изучению этих странных камней подключились учёные.

Они быстро определили причину: красные алмазы каким-то образом очищали кровь человека от вредных веществ и улучшали общее состояние организма. Но вот почему и как - осталось загадкой. И почему физическое очищение крови способствовало изменениям в мировоззрении и преумножало положительные душевные качества людей, учёные тоже не смогли понять.

А простые люди считали, что раз по легенде красным алмазам подарила цвет кровь честных, смелых и счастливых людей, то камни, прикасаясь к человеку, делают его подобным тем древним защитникам крепости, которые все погибли в одну ночь, но не стали рабами злобного короля Кимеронга.
 
И это качество красных алмазов, конечно, было бы во сто крат выше их ювелирной стоимости, если бы... в мире ценилось добро. Но дамы высшего света, прознав об особом свойстве красных алмазов, стали подкладывать под них ткань, чтобы камни не соприкасались с кожей. Мужчины стали носить особые перстни с красными алмазами, сконструированные так, что камень никоим образом не мог коснуться кожи пальцев. И даже возможность продления жизни не побуждала их дать возможность красным алмазам изменить их душу. И постепенно эти легендарные волшебные камни, лишённые возможности творить добро, стали символом зла: ведь носивший их человек, будь то мужчина или женщина, исключив их контакт с кожей, сознательно отказывался от возможности стать добрее. Видимо, добро мешает быть богатым, а  зло - помогает им стать.

Но на население нашей страны, обычных мужчин и женщин, многие из которых красные алмазы видели только по телевизору, близость их крупнейшего месторождения, всё же, оказывала какое-то благотворное действие, ибо мы были заметно добрее и радушнее соседей, больше ценили искренность, чем деловитость, и до сих пор верили в силу сказанного или печатного слова.

Да, пользуясь этим, нас обманывали аферисты и мошенники всех уровней и всех мастей, которые своей хитросплетённой ложью воровали у нас и деньги, и собственность, и даже свободное время. Но сила красных алмазов была так велика, что наша вера в правду и справедливость не уменьшалась. А от лжи мошенников мы пусть медленно, но всё же учились защищаться, подобно крестьянину, который смекалисто приноравливается к любым изменениям погоды ради хорошего урожая.
Красные алмазы, напитанные кровью наших славных предков, стали и защитой для нашего народа, и его спасением, и благом, и его... проклятием: именно благодаря им мы знали истинную глубину любви, счастья и правды, и из-за них же мы терпели все самые страшные беды, которые то и дело обрушивались на нашу страну. 


Я лежал на холодном и грязном бетонном полу в тесной камере. Высоко под потолком болталась тусклая лампочка, но как только я открыл глаза, её свет резанул меня, словно стекло. Вспомнился человек в «Санта-Луизе», в которого угодил сноп стеклянных брызг от разбитого взрывной волной окна: как он орал от боли и катался по полу, закрыв руками окровавленное лицо.
- О! Петрош, вы очнулись! Какое счастье! - услышал я рядом с собой голос великана Андреа, а через мгновенье его огромная голова закрыла меня от режущего света.
- Андреа...! Не убирайте...
- Что, что? Не понимаю!
- Не убирайте..., пожалуйста..., голову! - наконец выговорил я сухими губами. - Свет...
Андреа понял и сел поудобнее, что бы понадёжнее прикрыть мои глаза от света лампочки.
- Как вы себя чувствуете, Петрош? - спросил он, явно радуясь моему возвращению в этот мир.
- Голова очень болит.
- Вас ударили прикладом в затылок. Я бросился вас прикрыть, но и меня сбили с ног. Этот офицеришка, этот палач...
- На каждого хорошего человека, Андреа, в этом мире обязательно найдётся свой офицеришка! - с улыбкой прошептал я. - А нет ли здесь воды?
- Нет, Петрош. Нас привели сюда и заперли. Не знаю, сколько времени прошло. Пить очень хочется, но я терплю. И вы потерпите.
И с грустью добавил:
- Нас же «Палач» увёл, так что, скорее всего, терпеть недолго осталось.
Я с трудом поднял руку и похлопал его по широкому плечу.
- Эх, Андреа, где наша не пропадала!
Он улыбнулся.
- Зато мы опять вместе!
Видимо, конвоир в коридоре услышал наши голоса, потому что вскоре послышались шаги и, дверь в нашу камеру, лязгнув замком, отворилась.
Вошёл «Палач» и его неизменные два солдата.
- Взять! - крикнул офицер солдатам, указывая на меня.
Солдаты кинулись исполнять приказание, но перед ними, как стена, вдруг встал во весь рост великан Андреа.
- Не троньте писателя! - крикнул он офицеру, легко сдерживая руками двоих дюжих солдат. - Его рассказы любят дети! Господин офицер, может быть, и ваши дети еще будут читать его рассказы! Заберите лучше ме...
«Палач» не дослушивая Андреа, спокойным привычным и размеренным движением вытащил из кобуры пистолет «Вальтер» и, не задумываясь ни на секунду, выстрелил Андреа в колено. С жутким криком боли великан повалился на пол. Меня взяли под руки, вытащили из камеры и с грохотом заперли дверь.
 
Крики Андреа звучали у меня в ушах даже после того, как меня вытащили из тюрьмы, поставили на ноги и велели идти за господином офицером. Один солдат поддерживал меня, другой подталкивал прикладом автомата. Еле передвигая ноги, я кое-как шёл по внутреннему дворику то ли фабрики, то ли склада, не зная, куда и зачем меня ведут. В моей раскалывающейся от боли голове не было никаких мыслей, никаких воспоминаний, а только одно-единственное желание, чтобы всё это как можно быстрее закончилось.


                12.

Женька.

Те ВСУшники были разведчиками, у них было определённое задание и очень мало времени. И видимо это Никиту и спасло. Один из них, явно старший по званию, всё время топтался возле квадроцикла, ему что-то постоянно приказывали по рации, а он отвечал только своим высоким голосом: «Зараз приїдемо, зараз приїдемо». Он был сравнительно молод, с модной бородкой, но чересчур полноватый, разъевшийся. Разговаривая по рации, он держал на мушке стоявшего на коленях с высоко поднятыми руками Никиту, а в это время второй солдат, намного старше годами, худой, с седоватой щетиной на щеках и с явными вороньими повадками зека,  молча, быстро и умело обыскивал машину и сумки. Он забрал телефоны, деньги, карточки, открыв бардачок, встряхнул и отбросил в сторону Альбинину фляжку, за ней выкинул аптечку, вытащил из Никитиных джинсов и, коротко размахнувшись, закинул далеко в кусты ключи от машины, а потом подошёл к хрипящей уже Альбине и сорвал с неё золотую цепочку с крестиком. Бросив взгляд на Димку, солдат как-то нехорошо усмехнулся и тихо сказал ему хрипловатым голосом по-русски:
- Ей не понадобится уже.
Первый, закончив говорить по рации, присел на квадроцикл, и указав на Альбину стволом автомата, плотоядно изрёк:
- Гарна дiвчина, шкода, що помирає!
И, передёрнув затвор автомата, спросил у второго:
- Допомогти їй, Бiс? Щоб не мучилася!
«Бiс» насмешливо-вопросительно уставился на Никиту, а тот, не понимая, что и зачем он делает, медленно поднялся с колен и, встав между солдатом и Альбиной, громко и чётко ответил:
- Тогда сначала меня!
Он  снова слышал свой голос как бы со стороны.
- Это можно! - с коротким смешком сказал «Бiс», вытащил из кобуры пистолет и, почти не целясь, выстрелил Никите в ногу.
Никита упал, и, схватившись за бедро закричал от дикой боли. «Бiс» неспеша подошёл к нему, наступил берцем на грудь и прицелился из пистолета ему в голову.
 - Чем больше вас, русни, убьём, тем меньше останется.
Никита затих, часто дыша. Зажмурив глаза, он ожидал выстрела.
- Не стріляй, Бiс! - вдруг подал голос бородатый. -  Нехай він живе, мучиться, дивлячись на бабу свою дохлу! Буде знати, суки, як зв'язуватися з Україною!
«Бiс» криво усмехнулся.
- Ну, так и быть! Живи, дурень! - сказал он, прибавив матерное слово, щёлкнул предохранителем и засунул пистолет в кобуру.
Никита снова застонал от боли.

Бородатый сел за руль, газанул и резко развернул квадроцикл, подняв колёсами шлейф чёрной земли. Никита, разлепив глаза, увидел только белый треугольник на заднем крыле и стоящего рядом «Бiса», который рассовывал по карманам притороченного к багажнику рюкзака отобранное у них добро. Закончив, «Бiс» подошёл к «Джимми» и приподнял капот.
- Отползай подальше, придурок! - со смешком сказал он и вырвав чеку, бросил под капот гранату и поспешил к квадроциклу. Никита, с трудом превозмогая боль в ноге, вскочил и, подхватив Альбину под мышки, хромая, потащил её за «Джимми». Альбина громко застонала от боли. Услышав её стоны, «Бiс», перекрикивая треск мотора, крикнул ему:
- Да что ты её тащишь, дебил! Сам спасайся, она ж уже - труп!
Квадроцикл рванул с места и скрылся за деревьями. А через секунду рвануло.
Взрыв оглушил Никиту, откинул крышку капота машины, разбив лобовое стекло и вышиб решётку радиатора. Из моторного отсека «Джимми» повалил пар и чёрный дым, потом показалось пламя.  Никита, понимая, что рано или поздно взорвётся почти полный бензобак, снова потащил Альбину - подальше от машины, за деревья. Он тащил её до тех пор, пока она не прохрипела:
- Никита, Ник, стой..., подожди...

Он остановился, бережно уложил Альбину, оперев ее плечи и голову о ствол дерева, и лёг сам, ожидая взрыва. Как мог, осмотрел свою рану. Стрелок «Бiс» был плохим: пуля лишь чиркнула по бедру, разорвав джинсы и оставила на теле глубокую кровавую борозду, которая жутко болела. Никита дотянулся до валявшейся недалеко аптечки, достал зелёнку и бинт, стискивая зубы от боли, обработал и перевязал рану. В этот момент оглушительно рванул бак, обдав их волной горячего вонючего воздуха и выплюнув в небо чёрное облако дыма. И после этого, наконец, наступила тишина.   
 Болевой шок прошёл, боль утихала. Трещала и коптила догорающая в «Джимми» обшивка салона. С аптечкой в руках Никита придвинулся к Альбине, попытался перевязать и её, но услышал:
- Не надо, Никит. Уже всё...
 Она часто, с хрипом, дышала и смотрела на него каким-то просящим взглядом.
- Что, Альбин? - спросил её Никита. - Что сказать хочешь?
- Же... Женьку... забе... ри, пожа..луйста!
- Хорошо! Конечно! Ответил он. Сделаю.
- Скажи ему...
- Что?
- Что бы... простил м-меня, что я... так...
- Скажу, скажу, конечно!
- И ещё...
- Что, Альбина, что?
- Ник..., напи...ши про... про меня...рассказ...
- Рассказ? Про тебя? Ну, Альбин, если выживу, конечно...
- Я... я про...чит...тала твой рас...каз про крас...ные алма...зы. Мне понра..вило...сь... Про меня напи...шешь?
Вспомнилось, как Виталик сказал: «Нравится может кофточка в магазине, а литература...»
- Да, Альбина, конечно... - Никита отвернулся, чтобы она не видела его слёз.
 
И в это время Альбина умерла.
И как только это случилось, отчаяние чёрной тяжёлой волной навалилось на Никиту. Он вдруг ясно осознал, что всё то, что только что произошло, явилось следствием его, Никитиной, глупости и мальчишеской самоуверенности. Нельзя, ни в коем случае нельзя было ехать, нельзя было идти на поводу у Альбины - как бы она ни ревела - и строить из себя героя! Альбина была бы жива, машина была бы цела и сам бы он не был сейчас ранен, и не оказался бы в смертельной опасности, находясь в незнакомом месте без единого шанса на спасение. И почему это стало понятно ему только сейчас, почему не пришло в голову тогда, в Курске, когда Альбина была еще жива, почему?
 
И как теперь он поможет Женьке?... Да и зачем он сейчас нужен Женьке - без машины, раненый, напуганный до смерти и, самое главное - без Альбины. И даже если ему повезёт добраться до него, как он расскажет Женьке обо всём, как объяснит ему, что повёлся, дурак, на женские слёзы, решил изобразить из себя супергероя и погубил, да-да, погубил его девушку? Только он во всём виноват, только он...
Безысходность. Отчаяние. Горечь вины и желание немедленно убить себя, лишь бы не испытывать этой жуткой боли в душе... Как извращённо-расчётливы и как жестоки были эти украинские солдаты, оставляя его в живых, чтобы он мучится: эта мука в нём сейчас была сильнее желания жить. И Никите казалось, что он сейчас бы упрашивал их застрелить его, наверное, даже ползал бы перед ними на коленях, потому что невозможно жить со всем этим на душе, на совести, на сердце...
Никита лежал ничком на траве, стараясь глубоко вздохнуть, но у него не получалось - то ли из-за пульсирующей боли в бедре и стука крови в висках, то ли и жуткой душевной боли, которую вызывало в нём чувство вины и осознание того, что ничего нельзя вернуть, исправить, и что теперь придётся с этим жить до конца своих дней...

Жить...
 
«Придётся жить», -  вдруг сказал его внутренний голос и какая-то неясная сила заставила его подняться. Всё ещё часто и неровно дыша, Никита оглянулся. На равнодушном зелёном фоне деревьев и травы чёрной язвой догорал «Джимми», далеко за верхушками деревьев виднелась Суджа. Идти туда, в Суджу к Женьке, где уже наверняка было полно солдат ВСУ было бы ещё большей глупостью, чем эта наиглупейшая дурь - их с Альбиной поездка «за Женькой», это теперь очевидно. Ну и что с того, что обещал умирающей Альбине вытащить её парня? Он ей и поехать вчера пообещал, и поехал, и вот, что из этого вышло... Нет, надо идти назад, к нашему блок-посту, идти пешком, надеясь только на призрачную удачу, ну, или  - на попутную машину... А Женька... Джон выживет, он хваткий и крепкий, он не пропадёт. А сейчас он, Ник, ему только обузой будет...
 
Он увидел в траве Альбинину фляжку, подобрал, отвинтил пробку и залпом выпил остатки того, что там было. Стало немного спокойнее, дыхание выровнялось.
«Надо же её Альбину хотя бы ветками завалить, не оставлять же её так...»
 Он доковылял до обгоревшей машины и, с трудом найдя в раскоряченном багажнике небольшой туристический топорик, который всегда возил с собой, нарубил веток клёна и плотно укрыл ими Альбину. Постоял над ней, как над могилой, посмотрел на часы: время приближалось к полудню. Никита вздохнул и, приладив топорик за поясом, собрался идти назад - по той дороге, по которой они приехали сюда.
«Обещал Альбине вытащить Женьку! - опять кольнуло в сердце. - Обещал ведь? Обещал?!»

Оттуда, из под кленовых веток как будто бы сама Альбина ему это говорила... Шло оттуда что-то...

Никита закрыл глаза и глубоко вздохнул. Как же много от сейчас бы отдал, чтобы оказаться на своей скучной работе со своими бестолковыми учениками, которым изо дня в день он твердил одно и то же, одно и то же! А лучше - дома, за стареньким ноутбуком, куда он, писатель Ник Борисов, зачем-то вбивал свои неказистые, никому не нужные тексты... Да неважно, где оказаться бы сейчас, но только не здесь, не внутри войны, где ты уже наполовину труп, потому что здесь ты - просто мишень, цель, и кто-то неведомый, сидя у монитора, решает, жить тебе или нет.
Димка открыл глаза, снова вздохнул, развернулся и, хромая и морщась от боли, зашагал по лесной дороге.
В Суджу. К Женьке.

Казавшийся коротким путь занял у него неимоверное количество времени, так как во-первых, он толком не знал дороги и много петлял, а во-вторых, приходилось буквально красться по лесопосадкам, внимательно глядя и по сторонам, и под ноги: он ведь слышал по телевизору про мины-лепестки и растяжки! Очень хотелось есть и пить, болела рана на ноге, сил двигаться у него практически не осталось, и Никита часто надолго садился на землю, и отдыхал, прислонившись к какому-нибудь дереву. В один из таких «отдыхов» он заснул, а когда проснулся - уже стемнело.
Может, это было и к лучшему.

Входил Никита в Суджу и вовсе в густых потёмках. В домах и во дворах не было ни единого огонька, не лаяли собаки, казалось, что Суджа вымерла...
 
Устав бояться, падать на землю и прятаться при каждом звуке, Никита из последних сил, еле волоча ноги, брёл по тёмной улице суджанского Замостья, стараясь всё же держаться ближе к заборам, чтобы его было не так заметно. Сориентировался он тут быстро, так как в неоднократные его приезды к Женьке они часто бывали в этой части городка. В Замостье было относительно тихо, только вдалеке изредка слышались взрывы гранат и треск автоматных очередей. Иногда слышался звук орудийного выстрела, как будто кто-то стучал кувалдой по огромной картонной коробке. Через несколько секунд после выстрела, ещё в большем отдалении раздавался глухой взрыв.

И только однажды, подходя к перекрёстку, Никита услышал приближающийся шум мотора и ничком бросился на землю. Спустя несколько секунд через перекрёсток на полной скорости, светя фарами, пролетел БТР, который, видимо, разведывал здесь обстановку. Белый треугольник - Никита уже знал - это ВСУ.   
 
Добравшись до Женькиного дома, он с максимальной осторожностью проник сначала во двор, а потом в кромешной темноте стал нащупывать дорогу к крыльцу.
«Вот сейчас залает Гаврила - и тогда мне, наконец, крышка», - с каким-то спокойствием подумал он. - Пусть уже или меня пристрелят, или я Женьку найду, и нас пристрелят вдвоём, или ещё как, - но скоре бы все это уже закончилось! Никаких сил уже нет!»
Дверь в дом была закрыта на внешний висячий замок.
«Блин, вот и где его, стервеца, искать? - разозлился Никита. - Залез в какую-нибудь норку, одному ему известную, и сидит себе, самогончик потягивает, сальцом закусывает!»
Погреб у Женьки, он помнил, был в сарае. Только вот как бы в этих потёмках сарай найти? Осторожно ступая и иногда руками обшаривая воздух и землю вокруг, Никита двинулся в том направлении, где, по его расчётам, должен был у Женьки сарай. Но не прошёл он и нескольких шагов, как услышал:
- Кто здесь?
Женькин голос. Только хриплый очень.
- Джон, это я, Ник. Приехал за тобой.
- Чо, сдурел, что ли!
- Джон, подойди, я тут не вижу ни хрена!
Раздались тихие шаги и Никита увидел около себя тёмный силуэт Женьки, от которого ощутимо несло самогоном и потом.
- Здорово!
- Привет!
- Выпьешь?
- Да я бы и пожрал чего-нибудь, если есть!
- Пошли.
Они забрались в Женькин погреб, в котором горела керосиновая лампа и уставились друг на друга.
Понятно, что на нормальных людей и Джон, и Ник мало походили, поэтому минуту-другую они просто смотрели, не веря глазам своим и не находя, что сказать.
- Что с ногой? - наконец спросил Женька, кивнув на перевязанное окровавленным бинтом бедро Никиты.
- Да так, ерунда... Царапина. - ответил тот.
- Ни хрена себе поцарапался! Ты на чём добирался-то?
- На своей.
- И где оставил?
- В лесу. Километров десять-пятнадцать отсюда. Точно не знаю... Но она... сгорела...
- Сгорела? Твоя новая машина? - выпучил глаза Женька.
- Ну, да... ВСУшники взорвали гранатой.
- Нихера себе! Да чего же ты, дурень, пёрся-то сюда? - почти заорал Женька.
- Альбина попросила.
- Аль... Альбина? - у Женьки перехватило дыхание. - Как, Альбина? А... А сама она где?
- Послушай, Джон... То есть, Жень...., - и тут и у Никиты перехватило горло. Он просто стоял и смотрел ему в глаза.
А Женька не понимал. Или делал вид...
- Чего замолк? Альбина-то где? В Курске? - нетерпеливо спросил он еще раз. - Надеюсь, ты догадался её с собой не брать?
И Женька, видимо уверенный в своём предположении, даже усмехнулся. Никита наконец отвёл глаза.
- Ты выпить предлагал, Джон! И..., и... я голодный, как чёрт...
- Ах, да... Вон, на столе, бери, ешь... 
И налил ему из баклажки полный стакан самогона.

Никита рассказал Женьке про Альбину, только залпом выпив самогон, на выдохе. Иначе бы не смог.
Женька долго молчал, играя желваками и, не моргая, глядел ему в глаза. Никита увидел, как по Женькиным щекам потекли слёзы.
- Да как же ты, паршивец... - наконец прохрипел Женька. -  Да ты же... Да я тебя...!
Он резко отвернулся, сел на край закрома для картошки и уставился в пол.
- Бабу, дурак, послушал! Где твои мозги были в это время? Чем ты думал?
- Жень, я...
- Заткнись, пока я тебя, гада...
Никита был так голоден, что не мог удержаться, и хватал со стола то одно, то другое. Старался только сильно не шуметь...
Наконец, немного уняв голод, он смог оторваться от стола и сел рядом с Женькой.
- Джон, надо уходить! Прямо сейчас, пока темно. ВСУ везде, дроны...
- Зачем?
- Затем, что... - Никита замялся, не находя слов. - Затем, что мы с Альбиной ехали же за тобой. И Альбина...
- Я её увижу? -перебил его Женька.
- Да, если доберёмся.
- Ты её не похоронил?
- Нет, времени не было.
- Лопату возьму.
Он молча встал,  взял лопату, снял со стоявшей на полу раскладушки и засунул в рюкзак покрывало, завернул и кинул туда же хлеба с салом, две полторашки воды, фляжку, куда слил остатки самогона из баклажки, и они молча вышли из сарая.
- А собака твоя где?
- Тише ты! - Женька внимательно вслушался в суджанскую ночь, а потом продолжил полушёпотом. - Хохлы пристрелили, на улице лежит. Не углядел, она выскочила, давай лаять на них, ну и...
- Понятно. Пошли.

Возвращаться было легче: Женька легко ориентировался в темноте, но они всё равно пробирались очень осторожно, много кружили, обходя открытые участки. С рассветом они с Никитой вошли в посадку, где еще догорал, чадя чёрным дымом, «Джимми». Недалеко, закиданная пожухлыми ветками клёна, лежала застреленная Альбина. Здесь было тихо, и, слава богу, никто больше не побывал здесь.

Они вместе стояли над свежей могилой, в которой только что похоронили завёрнутую в покрывало Альбину.
Женькину любовь.
- Джон, она просила простить её. - тихо сказал Никита.
- За что?
- За то, что... Что не доехала.
- Это ты не доехал. Не довёз...
- Ну, и меня прости..Пожалуйста... Если сможешь.
Женька поднял на Никиту глаза, полные слёз, и прошептал:
- Да что толку сейчас уже... Её же не вернёшь! Ты только скажи, Ник, за что мне всё это? И Лена, и Альбина... За что?
Никита молчал. Он всё думал, сказать Женьке о беременности Альбины, или нет. Или лучше потом.
Но так и не сказал никогда.



                13.

«Красные алмазы», часть четвёртая.

Когда мы вышли за ворота тюрьмы и направились - это я сразу понял - к месту расстрела, то я даже не успел осознать, что произошло: раздалось множество тихих щёлкающих звуков, державшего меня алеманского солдата вдруг повело в сторону, и он упал, увлёкши меня за собой. Следом за ним, с кровавой точкой во лбу - следом пули -  на меня упал другой конвоир. «Палач» быстро выхватил свой «Вальтер», но выстрелить не успел: ударом приклада его сбили с ног и тут же утащили куда-то: лежа на земле я увидел только, как на кочках подпрыгивают его ноги в начищенных берцах. Следом за ним подхватили и потащили меня. И лишь через несколько минут, когда я, в числе двадцати-двадцати пяти таких же, как и я, бывших узников, уже сидел в катере, стремительно несущимся по тёмным волнам реки, я понял, что нас только что спасли от смерти.
- Они специально собирали тут только учёных, педагогов, а также - всяких художников, писателей, музыкантов, - рассказал мне разведчик, один из моих спасителей,  - держали их, морили голодом, били. А потом - расстреливали. Зачем, не пойму! Какой от этого прок?
  - Наверное, чтобы потом никто не смог правдиво рассказать о том, как всё было, - предположил я.
- Возможно. - сказал он с сомнением. - Но я в этом не уверен. Можно же ведь просто приказать молчать, запретить рассказывать, - и всё!
- Ну, а если кто-то ослушается этого запрета и напишет, тогда что?
- Ну, тогда уж сам виноват, не обессудь! - развёл руками разведчик, а потом, подумал, и добавил: - Так можно же ещё запретить читать, тогда и писать станет бессмысленно!
-  То есть, всего можно добиться запретами? - спросил я его.
-  Ну, да... По крайней мере, в армии - так. У нас всё строго. А на гражданке, конечно, бардака больше...

Нас везли всю ночь, кружными путями, пересаживая с лодки на автомобили, потом - на бронетранспортёры, и к утру мы оказались в расположении одного из подразделений ополчения, которых, как оказалось, уже сформировано несколько десятков. Основу ополчения составляли шахтёрские батальоны, успешно сражавшиеся с врагом на подступах к алмазным рудникам, но с первого же дня вторжения в ополчение приходили все, кто мог держать оружие, включая женщин и стариков.
По прибытии на место нас перво-наперво накормили, а прибежавший медик бегло осмотрел каждого и обработал имеющиеся раны. Через час с небольшим нас построили на лесной полянке и спросили, хочет ли кто вступить в ополчение.
Вызвались почти все, в том числе и я. У меня перед глазами всё время была Лакия: её шелковистые волосы, которые стелились по грязному полу нашей тюрьмы, когда её уносили алеманские солдаты...

Потом на полянку вывели Палача. У многих, стоявших рядом со мной при виде этого человека сжались кулаки и вспыхнули гневом глаза. Однако солдаты приказали нам не двигаться с места.  Палача поставили перед строем. Он вызывающе оглядывал всех, и даже улыбался, по видимому стараясь не выдать своего страха. А, может быть, он и не чувствовал никакого страха, это, говорят, бывает у душевнобольных.
- Этот человек, - обратился к нам командир отряда, указывая на Палача - не располагает никакой секретной информацией, не знает ничего о расположении и количестве алеманских войск. Нашей разведке он не интересен. Но он утверждает, что, находясь на службе в тюрьме, он всего лишь составлял и сверял списки заключённых, а также, по мере своих скромных возможностей, старался заботится о них. Это так?
Гул возмущённых голосов был ответом на его вопрос.
- Да я и сам знаю, что не так! - горько усмехнулся командир. - Это тот самый «Палач», на которого мы долго охотились, и вот, наконец, удалось его поймать. Это тот человек, который ввёл практику «отложенного расстрела», когда вначале заключённому простреливают руки и ноги, а потом стреляют в живот и наблюдают за предсмертными мучениями. Это - настоящий садист, и поступать с такими мы будем как с военными преступниками!
«Палача» без особых церемоний вздёрнули тут же, на толстом суке сосны. Перед смертью он вдруг начал бесноваться, вырываться из рук солдат, что-то кричать. На губах его выступила пена. Все это было мерзко, но, слава богу, быстро закончилось. Когда мы уходили с полянки и я в последний раз посмотрел на слегка покачивающийся на крепчающем ветру труп «Палача», и в его незакрытых глазах был тот же равнодушный взгляд, с которым он, не раздумывая, выстрелил в колено Андреа.
«Всё-таки, есть на свете справедливость...» - вздохнул я.

Два месяца нас учили военному делу: стрелять из автомата, пулемёта и гранатомёта и обращаться с оружием, подгонять форму и снаряжение, метать гранаты, пользоваться связью и выполнять вместе боевые задачи. Ежедневные марш-броски в полной амуниции, физподготовка, преодоление препятствий, стрельба их всех положений, имитация штурмов, тренировка рукопашного боя и почти каждую ночь - подъём по тревоге. Это было страшно тяжело, я сбросил больше десяти килограмм веса, но к концу обучения стал сильнее, стройнее, ловчее и, кажется, даже моложе. Кроме того, я вызвался вести «Боевой листок» нашего батальона и вскоре был официально назначен военным корреспондентом всего полка с присвоением звания лейтенанта.

На войне страницы твоей судьбы листаются гораздо быстрее!
 
По окончании курса боевой подготовки стало известно, что набираются добровольцы в знаменитый отряд «Алмаз», которым руководит сам Командующий. Об этой загадочной личности на фронте ходили легенды. Именно он организовал и возглавил немногочисленные тогда шахтёрские отряды, которые, при поддержке некоторых офицеров и бойцов охраны смогли остановить продвижение вооружённых до зубов алеманских батальонов на горных дорогах. С тех пор, регулярно получая пополнение, «Алмаз» и другие шахтёрские батальоны, объединённые под командованием этого легендарного человека, успешно удерживают алеманцев на обороняемых рубежах, на должном расстоянии от алмазных рудников. И именно Командующему, как утверждали бывалые бойцы, была доверена Штабом разработка и проведение операции по переходу от обороны к наступлению и выдворению оккупантов за пределы страны.
«Потому, что у них там все - выдающиеся стратеги, когда нет войны! - смеясь, говорили солдаты. -  А как война, так все - снабженцы!»
И это была вся информация. Больше ничего нового о Командующем никто рассказать не мог. Поэтому встретится с этим человеком, познакомиться с ним и написать о нём стало моей журналистской «идеей фикс», и я попросился добровольцем в «Алмаз».

Попасть туда оказалось непросто: я с треском провалил «солдатский минимум», выполнение которого было обязательно для зачисления в «Алмаз» в качестве штурмовика, и тогда я попросил нашего командира написать рекомендательное письмо с просьбой разрешить задействовать меня в «Алмазе» как военного корреспондента.

Но командир, по известным только ему одному соображениям, сделал гораздо больше - он организовал целый приказ Штаба о командировании меня в «Алмаз» в качестве военкора. С этим приказом я и ехал сейчас на джипе в составе большой военной колонны в расположение «Алмаза», сопровождаемый очень весёлым и разговорчивым лейтенантом из контрразведки.
   
Мы увлечённо беседовали с ним, пока медленно тащились по серпантинам горных дорог. От лейтенанта я узнал, что в ближайшие дни или даже часы - точнее никто не знает -  должна начаться операция по освобождению Баркста и выдавливанию неприятеля за линию государственной границы. Операция разрабатывалась в строжайшем секрете, и о ней и догадывались-то только потому, что в наши батальоны, находящиеся на линии боевого соприкосновения, вдруг начало поступать огромное количество всего: техники, оружия, боеприпасов, топлива, амуниции, медикаментов и всяческого другого снаряжения. Лейтенант сказал, что мы едем в составе последней колонны снабжения, и, следовательно, контрнаступление должно начаться очень скоро.

Через несколько часов, миновав несколько постов, где нас проверяли самым тщательнейшим образом, и попав, наконец, в  расположение «Алмаза», я поразился, какая огромная работа была скрытно проделана для организации и обеспечения успеха операции: подведены коммуникации, оборудованы складские площадки, где было аккуратно и разумно уложено всё необходимое, отлично экипированные бойцы проводили последние тренировки перед решающими боями, без конца подготавливали оружие и подгоняли снаряжение. Тишина и спокойствие царили там, где очень скоро должен был начаться большой, решающий бой.

Колонна остановилась и бесшумно появившиеся солдаты так же бесшумно, без единого звука разгрузили цинки с патронами и ящики с гранатами, запалы, выстрелы к гранатомётам, консервы и большое количество разнообразных ящиков и бочек. Они работали так слаженно, как будто кто-то командовал ими, а между тем, солдаты даже почти не перешёптывались. Необходимую словесную информацию здесь давно научились передавать, читая по губам, с помощью скупых жестов, а то и просто, глядя друг другу в глаза.
 
Сопровождая меня к Командующему, лейтенант шепнул мне о том, что только что узнал: операция начнётся завтра в полночь. Мы прошли через несколько постов охраны, на каждом из которых у нас проверяли документы. Я был достаточно сильно взволнован, так как давно добивался встречи с этим таинственным человеком, имя и внешность которого были строго засекречены. И вот сейчас, меньше чем за двое суток до операции, мне, наконец, доведётся познакомится с ним. Путь наверх по склону горы, где находился хорошо замаскированный блиндаж Командующего, по узкой тропе мимо стоявших на каждом повороте часовых, занял не менее получаса, и вот, в последний раз предъявив документы и пропуска, мы наконец вошли в небольшую землянку Командующего, вырытую в теле горы.

Стоящий спиной к нам высокий человек в военной форме развернулся, и в свете яркой лампы, около разложенной на большом столе подробной карты Баркста, я вновь увидел своего давнего знакомого - капитана Самюэля Картаса.
Правда, теперь в звании полковника.
 
И он снова был с бородой.

- Рад вас приветствовать, мсье Н., - тихим голосом сказал Картас и обнял меня. - А что с мадам Лакией? Надеюсь, с ней всё в порядке?
- Она умерла. - так же тихо ответил я. - У неё был врождённый порок сердца и потрясение от нашествия...
- Ах, как жаль... - покачал головой капитан. - Мы многих близких потеряли. Но мы скоро отомстим. Жестоко отомстим!
«Лакию это уже не спасёт», - подумал я.
- Я к вам с заданием. - по-военному чётко доложил я Картасу и протянул ему приказ Штаба, который мне было поручено передать лично в руки Командующему.
Картас разорвал конверт и, повернувшись ближе к свету, быстро прочитал содержимое.
- Значит, вот оно как обернулось... - сказал он сам себе.  Вложив приказ обратно в конверт, он бросил его на стол, в кипу других приказов и донесений.
После этого Картас встал передо мной по стойке смирно (я последовал его примеру) и официальным голосом объявил:
- Согласно этому приказу, Вы, лейтенант Н., переходите в моё распоряжение как военный корреспондент. Ваша задача - смотреть, всё запоминать, записывать по необходимости... Чтобы потом рассказать людям, как всё было. Вы будете находится рядом со мной. Вам запрещается покидать меня, рисковать собой, лезть в первые ряды и всячески геройствовать. Вы должны, обязаны остаться в живых и выполнить задание. Вам ясно?
- Так точно! -  отрапортовал я. - Разрешите идти?
- Постойте! - вдруг почти прошептал капитан, и в его холодных колючих глазах я увидел грусть. - Лейтенант, дело предстоит сложное и очень опасное. Мы окажемся в самом центре расположения противника, в самой гуще... Вы когда-нибудь были в бою?
- Да, капитан..., простите, полковник!
- Ничего страшного. Я тут для всех - капитан. - он грустно улыбнулся. - Стреляете хорошо? С оружием свободно обращаетесь?
- Стрелять умею, с оружием не расстаюсь. - ответил я.
- Прошу вас быть осторожным и беречь себя! Вы нужны после войны. Понятно?
- Так точно, капитан! Расскажите, ради бога, что с вами было после нападения? Как вы...
-  Расскажу после операции, лейтенант. - прервал меня он. - Сейчас надо готовится к контратаке. Поговорим еще, хорошо?
- Так точно! - прошептал я. - Разрешите идти?
- Идите, лейтенант, готовьтесь!
Я развернулся кругом и приготовился сделать шаг, но...
- Мсье Н., Петрош... - опять услышал я тихий голос капитана и его рука легла мне на плечо. Я повернулся к нему.
- Что, сэр капитан?
- Мои соболезнования вам, Петрош. Мне действительно очень жаль мадам Лакию. Но вы помните: я же... пытался вас уберечь от всего этого, я говорил вам...
- Да. Спасибо... - прошептал я и поспешил выйти за дверь,
потому что глаза мои наполнились слезами.
Как же я глуп был тогда, не послушав капитана, как непростительно глуп! Моя Лакия была бы сейчас жива...

Операция началась точно в назначенное время и вначале пошла по запланированному сценарию. Наш удар был силён и внезапен, ошеломлённый враг, почти не оказывая сопротивления, бросая вооружение и технику, панически бежал из Баркста, и я видел по радостным огонькам в глазах  капитана Картаса, что победа близка, так как осталось выбить врага всего лишь из пары укреплённых пунктов на окраине города.
 
Но с этим как раз и возникли проблемы.
Единственный мост и очень удачно расположенные врытые в землю танки.
Когда наши бойцы поднялись в атаку, пушечно-пулеметный огонь этих бронированных монстров буквально смёл и первую, и вторую волны. Обойти вражеские позиции из-за поворота реки было нельзя. Всего каких-то двести-триста метров отделяло нас от неприятеля, но преодолеть это расстояние без поддержки артиллерии было невозможно. А артиллерии-то у нас и не было. Наши ребята залегли и тщетно пытались поразить танки из гранатомётов. На авиацию из-за низкой облачности можно было рассчитывать только к утру. Возникла смертельная для нашей операции пауза, так как в панике отступившие из города части алеманцев могли в любой момент организовать контратаку, и тогда нас ждал бы бой с многократно превосходящим по численности противником.

Мы с капитаном и его штабом, выдвинувшись на передний край, находились на втором этаже какого-то дома. Картас по рации выяснял обстановку. Город практически был освобождён, но наша победа висела на волоске. Уже несколько наших групп пытались форсировать реку в разных местах, но пули вражеских снайперов и пулемётчиков настигали их ещё по пути к берегу. К тому же чувствовалось, что численность солдат противника возрастала: плотность огня заметно усилилась.
- Где наша артиллерия? - кричал в рацию капитан.
- К вам пробивается батарея реактивных установок и танковая рота, - отвечал ему кто-то, - но позади вас на их пути тоже остались очаги сопротивления, к тому же дороги во многих местах заминированы. Поэтому продвижение техники задерживается.
- Скорее! У нас мало времени! - только и ответил Картас.
Через пару часов, похоже, начало происходить то, чего мы боялись: через мост на нас пошли танк и бронетранспортёры врага, поливающие огнём весь передний край. Наши не заставили себя ждать и  ответили огнём из противотанковых гранатомётов, подбив несколько машин. Но пехота противника используя их, как прикрытие, медленно, но уверенно приближалась к нашим позициям. Ещё через полчаса, выслушав очередное донесение по рации, капитан с горечью сказал:
- Похоже, мы окружены!
Но, спустя несколько минут из рации вдруг донеслось:
- Приём, приём! Артиллеристы на позициях. Дайте координаты! Дайте координаты!
Капитан отошёл в сторону и долго о чём-то переговаривался с командиром батареи. Наконец, отключив рацию, он развернулся к нам и крикнул:
- Немедленно спускаемся вниз, укрепляемся в подвалах и на первых этажах. Я вызвал огонь на себя!



                14.

Серёга.

Они уже долго шли по просёлочной дороге. Молчали, каждый по-своему переживал и обдумывал произошедшее. Но вдруг Женька, не поворачивая головы, сказал:
- Не понимаю: там же были укрепления, я же сам по телеку не раз видел репортажи с этими «зубами дракона»! Говорили же, хвалились, что, мол, пусть только сунутся...
Он как бы и не спрашивал ответа, но Никита всё-таки решил поддержать разговор:
- Да, я тоже видел эти репортажи!
- Ну вот как, Ник? Как они прошли? И ответит ли кто-нибудь за это?
- Не знаю. - ответил Никита. - Скорее всего, всё на войну спишут.
- Стой! - вдруг воскликнул Женька. - Слышишь?
- Нет, ничего не слышу.
- Машина вроде..., - предположил Женька и они стали прислушиваться.
- А не дрон? - спросил Никита.
- Нет, звук неровный...

В этот момент из посадки, из которой они вышли и которая осталась далеко позади, выскочила серая «десятка» и на всех газах, поднимая клубы пыли, понеслась на них.
- Это ж Сергей! - воскликнул Никита. - Он нам дорогу показывал сюда.
- Верно, Серёга! - подтвердил Женька. - Знаю его. Вывозит, наверное кого-то из своих.
Сергей видимо тоже узнал их обоих, он остановился и крикнул откуда-то из клубов пыли:
- Запрыгивайте скорее! И с дедом там поосторожней!
Женька сел впереди, Никита - на заднее сиденье, где оказался рядом с Серегиным дедом, которому было, наверное, лет под девяносто, и его костылями. Дед зло зыркнул на Никиту, что-то пробурчал, но как только Никита захлопнул дверь, Серёга со всей дури дал по газам, и ничего не стало слышно из-за рёва мотора и грохота подвески по кочкам.
- Деда забрал, - кричал Серёга Женьке, - а бабка - ни в какую! Поросята, говорит, гуси! Кому они нужны сейчас, её гуси!
- И не говори... - ответил Женька.
- У деда же - диабет, ему лекарства нужны, а где их в Судже взять-то теперь? Вот и везу деда в Курск, к правнучке. А бабку звал-звал, весь вечер вчера уговаривал - никак! Сама как гусь - такая ж упрямая!
- Суджанские бабки - они такие! - без улыбки отвечал Женька.
- А девушка где твоя? -  полуобернувшись, крикнул Сергей Никите. - И иномарка, на которой ты...?
- Это была моя девушка. Ко мне ехала. -  перебил его Женька. - ВСУшники её застрелили.
- Понятно. - печально сказал Сергей и замолчал.
Машину сильно трясло на ухабах, приходилось придерживать и деда, и разлетающиеся по салону его костыли, но для Никиты уже не существовало ничего кроме той надежды, которая появилась в тот момент, когда Серега остановился и посадил их в свою машину. Надежды на то, что он, может быть, вернётся домой.
 
На курскую трассу, по обочинам которой то и дело попадались остовы разбитых и сгоревших машин, пришлось выехать раньше, чем предполагали: Сергей заметил на дороге мину и стал, как вкопанный.
- Надо на асфальт. - задумчиво сказал он Женьке. - Здесь, на грунте я могу не заметить мину, чёрт знает, сколько их тут накидали. А на асфальте хотя бы видно...
Женька только кивнул.

Ехать по трассе было легче. Хотя мины и там тоже попадались, но Серёга видел их издалека и успешно объезжал. Про дроны же никто из них и думать не хотел. Или пронесёт, или не пронесёт, что тут думать!
Но самое главное - на асфальте машину перестало так жутко трясти. Никита откинул голову на подголовник и закрыл глаза.
 
Он вдруг отчётливо представил себе, что стоит в том самом огромном, блистательном, великолепном зале, в который мечтал попасть всю жизнь, с самого детства. Здесь всегда было шумно, умно и потрясающе интересно, потому что здесь обитали все те писатели и поэты, которых Никита с детства боготворил, все сразу! Они говорили блистательные речи, они читали свои гениальные тексты, они были окружены плотной толпой почитателей и последователей, но всё-таки были недосягаемы. И при этом - так близки, как самые родные люди! Он зачитывался ими всю свою жизнь.

Конечно, зала-то такого не существует, он был, понятное дело, только в его воображении. Но Никита, тем не менее, сейчас ощущал себя именно в нём: вот, вошёл. Стоит. Смотрит.

Но вот, что странно: в зале этом почти нет никого. Те, кто раньше задавал настроение и тон - ушли, а пришедшие им на смену задают какой-то другой, совсем не тот тон: то ли слишком слабый, то ли фальшивый... И, самое интересное, что их, этих новых, на самом-то деле много, очень много, но в зале, тем не менее - устойчивое ощущение пустоты.

Пыль. Какие-то тени кучкуются в углах, перешёптываются.... Позолота на стенах потускнела. Тёмная паутина в углах. И даже нет того великолепного яркого света: люстры горят не все. Сумерки какие-то, серость, почти потёмки...

«В потёмках освещать...», - вспомнилось Никите.

«А что случилось? Где все? И почему за главным столом многие места свободны?»
Это он, оказывается, спрашивает у кого-то. И ему отвечают:
«Свободны? Ах, да..., есть места-с. Так, занимайте, если хотите. Подходите, занимайте любое место. Если сможете усидеть на нём - оно ваше! Сколько у вас подписчиков, дорогой автор?»
«У меня? Не знаю... Мало, наверное.»
«Тогда, боюсь, эти места не для вас! Впрочем, вы же можете купить. Любое из них! Есть у вас бюджет-с?»
«Нет! -  отвечает Никита. -  Я сам - бюджетник!»
«Тогда эти места точно не для вас. Прошу вас, отойдите, пожалуйста, не загораживайте обзор другим!»
«Так вы, - советует им Никита, - дайте объявление на «Авито»: так мол, и так, продаются места... Три абзаца, не больше!»
 «Нет! - отвечают. -  Нельзя-с! Это же - литература!»
«Литерату-у-ура! Вона чо!» - съязвил Никита.
«Да, именно, литература! Вот вам же здесь хорошо? Конечно, вам здесь хорошо, потому что здесь - все свои! И пишется здесь легко, и дышится легко! Попробуйте, как легко дышится: дышите, дышите!»
«Я дышу! - отвечает Никита, только не кричите так громко, здесь нельзя так громко кричать, это же - храм литературы!»
«Дышите! Дышите!»
«Да не орите вы!»
«Дышите! Дышите! Открывайте глаза!»

- Дышите, дышите! Откройте глаза! Глаза открываем, Никита, дышим! - кричала ему на ухо женщина в белом халате.
Это она ему? Зачем?
Боль. Разрывающая всё тело, отдающее в мозгу ярко-красными вспышками. Хочется дышать, хочется пить, но в рот вставлена какая-то трубка, которая даже сглотнуть не даёт, а дышать через неё, кажется, вообще невозможно. Но он как-то дышит...
- Пить! Да...йте... пить! - вроде бы говорит он, но она его не слышит, а только ходит и кричит:
- Дышим, дышим! Никита, Евгений, Сергей, дышим, открываем глаза! Не спим, не засыпаем! Сергей, Евгений!
- Да не ори, не сплю я! Попить дай! - издалека и глухо, как сквозь толстый ковёр, послышался Серёгин голос.
«Где я? Что это? Зачем меня вытащили из того прекрасного зала, отпустите меня обратно туда!» - от яркого света он закрывает глаза.
- Никита! - тут же орёт медсестра благим матом. - Не спать, я кому сказала!
Горло саднит, как будто он жевал и глотал наждачную бумагу. По всему телу пульсирует тупая боль..., по всему телу, кроме ног. Болят руки, болят рёбра, раскалывается голова. Ноги - не болят. Ноги... Он не чувствует ног!
- Ноги! Ноги! Есть ли у меня ноги? - опять как будто говорит он, но его опять никто не слышит.
- Дышим, дышим! Сергей, Никита, Евгений, дышим, не спим, открываем глаза, не засыпаем! Просыпаемся!
- Пить хочу! - снова кричит из-за ковра Серега.

- Серёга! Дрон! Гони! - услышал Никита Женькин крик.
В ту же секунду «десятка» взревела и рванулась вперёд. Как потом рассказывали, это их и спасло.

Украинский оператор FPV-дрона*, гадина, целился в заднее стекло. Если бы попал, рвануло бы внутрь салона, и тогда бы всем четверым - неминуемые кранты. Но машина сделала неожиданный для дроновода рывок как раз в тот самый момент, когда камикадзе пошёл в атаку. Удар и взрыв пришёлся под багажник.
От взрыва зад «десятки» взлетел, машина, ударившись капотом об асфальт,  перевернулась, и, крутанувшись два или три раза, грохнулась оземь и кверху колёсами сползла в кювет. Единственное, что Никита помнил - как, инстинктивно обхватив деда, вцепившись мёртвой хваткой в спинку сиденья и в ручку двери, он, рыча от напряжения, сколько мог удерживал и старика, и себя вместе с ним от того, чтобы их не кидало по салону. Но в какой-то момент перенапряжённые руки разжались сами собой, и на Никиту рухнуло всё: и дед, и его костыли, и спинка сиденья... Дикая боль пронзила всё тело...
Взрыв услышали на блок-посту, подскочили на «буханке»* с РЭБом*, выдрали их из лежащей на крыше «десятки» и сразу же повезли в госпиталь.

Большая светлая палата. Тишина. Чьи-то гулкие шаги в коридоре.  Боль пульсирует, не даёт заснуть. Капельница. Он уже знает, что в результате травмы позвоночника у него отказали ноги. Ему говорили, что диагноз еще не окончательный, но...
Доктор ободряет:
- Знаете, Никита Борисович, сейчас медицина такие успехи делает, даже рак отступает, не то, что ваши дела! Мы сейчас вас подлечим, а в реабилитационном центре уже будут пытаться вас на ноги поставить...
«Будут пытаться..., - с горечью думает он. - Будут пытаться...»
Он просто лежит и смотрит в потолок. День за днём.

Рядом лежит Женька. Ему повезло больше, он уже встаёт. У него всего лишь переломы и ЗЧМТ - закрытая черепно-мозговая травма. Шандарахнулся, значит, Джон обо что-то котелком... Его оперировал какой-то московский выдающийся доктор. Всё обошлось.
Серега вообще сбежал. Как был - в трениках, в сланцах, в гипсе - сбежал. Как смог, никто не знает. Ну, это же Серёга!

Дед Серёгин - в другом отделении. Он же диабетик, его в эндокринологии выхаживают. Говорят, Никита Борисович его спас, удержал от ударов и сложных переломов. «Если бы не вы, Никита Борисович, - говорят, - то дед этот уже бы с архангелами беседовал!»
Правда, говорят, и тех переломов, которых не удалось избежать  - более чем достаточно, ибо дедок-то древний, кости срастаются плохо... Но - живой дед, а это главное!

А вот у Никиты Борисовича из-за этого деда - полная амба! Потому как ведь этот самый дед, придавив своим весом Никиту Борисовича, хряснул его позвоночник, как говорится, вдребезги и пополам. И теперь инвалид Никита Борисович, инвалид первой группы. По-жиз-нен-но! Костыли, инвалидная коляска.
Хотя, конечно, есть еще небольшая надежда на центр реабилитации... Но пока - белое безмолвие наспех крашеного водоэмульсионкой потолка над головой и горький привкус безысходности, грызущей Никитину душу. И как с этим жить?
Жить! Жить?
«Надо как-то жить!» - снова сказал его внутренний голос.

- Жень!
Молчание.
- Жень! Джон!
- Что?
- Чего не отвечаешь?
- Отвечаю.
- Поговорим?
- О чём?
- Да обо всём. Невозможно вот так лежать, свихнуться можно!
- Ты хотя бы живой! Лежи и наслаждайся жизнью, это, увы, не всем дано!
- Джон, ну прекрати!
- Прекращаю.
- Жень! Джон!
Молчание.
Жэку попросили прекратить, он и прекратил. Дальше - бесполезно, Никита это хорошо знает.

Из дневника Никиты:
«16 августа. Начал писать дневник, чтобы хоть чем-то отвлекаться от дурных мыслей. Мой мозг, который во время нашей с Альбиной поездки в Суджу только реагировал на происходящее и оценивал окружающую обстановку, а потом был занят исключительно борьбой с болью, теперь, когда боль отступила, начал осмысливать произошедшее. В отсутствии каких-либо других занятий и забот тяжелые воспоминания о пережитом заполнили всё моё сознание и начали давить на душу, на совесть, на здравый смысл: «Зачем поехали?», «Дурак, в героя решил поиграть!», «Не поехали бы, Альбина сейчас  была бы жива!», «Машину почём зря угробил!». И самое главное: «Как мне теперь жить?» и «Кому я теперь нужен?» На фоне этих двух вопросов все эти прочие «если бы не...», «чем ты думал...» и «только я виноват...» - меркнут, ибо как только я представлю, что меня выписывают из реабилитационного центра, и я качу на своей коляске по окружающей меня и абсолютно равнодушной ко мне действительности - мне хочется уже сейчас свести все счёты с жизнью, как я хотел этого тогда, восьмого августа, в той лесополосе, где умерла Альбина. Тяжело. Очень тяжело.»

«17 августа. Даша, одна из девушек, которые ставят мне капельницы, рассказала, что она - студентка второго курса Курского медуниверситета, их тут человек двести выходит ежедневно в смену.  Здесь они  - с 7 августа. Насмотрелась многого, но и научилась такому, чему в универе у них не скоро научат. Говорит, что когда Женьке делали трепанацию (слово-то какое «шариковское»), то операцию делал известный нейрохирург из Москвы (не запомнил его мудрёное имя-отчество, поэтому пишу: Манускриптович), а зашивала её сокурсница Ира, так как Манускриптовича этого срочно вызвали на другую операцию.
«Он отошёл от стола, - рассказывает Даша, - и просто сказал Ирке: чего стоишь, шей! Ирка сначала оторопела, а потом, дрожащими руками... »
Смеётся: «Мы же, - говорит, - швы только сейчас проходить будем, на втором курсе, а здесь уже шьём вовсю!»
 Их тут много, студентов-медиков, они повсюду. Очень смышлёные и заботливые ребята. Яркие.
Рассказал Женьке про Иру. Он не отреагировал. Молчит, что-то своё перемалывает мозгами. Я иногда за него больше боюсь, чем за себя...»

«18 августа. По выходным в открытые окна слышно, как веселятся люди в Курске: празднуют что-то, гоняют на машинах с музыкой, пьют и песни орут во всё горло... А я вспоминаю, как я прятался за кустами и кочками при каждом звуке, когда пробирался к Женьке в Суджу с раненой ногой, и думаю: как разнообразна ты, дорогая моя сударыня Жизнь, так тебя растак!»

«19 августа. Женька всё время молчит, всё думает о чём-то. Иногда пытаюсь его разговорить, но - тщетно. Понимаю его: мне и самому бывает так тошно иногда, что не только разговаривать - жить не хочется!».

«20 августа. Был консилиум. Много разных врачей приходило. Ничего нового, ничего утешительного. Всё вылечили, весь здоров. Только ноги...»

«21 августа. В моей жизни всегда, если что-то случалось, то потом было понятно, зачем. Вот это все, с ногами моими (точнее, без ног) - зачем?»

 «22 августа. Только закрою глаза - вижу окровавленные пальцы Альбины, а в ушах слышу её бесцветный, шелестящий голос: «Странно. Совсем не больно!». Не знаю, как с этим жить. Джон с утра уходит из палаты на улицу и торчит весь день там, появляясь только на процедуры.»

«23 августа. Что там на линии фронта - непонятно. Никак не прогонят хохлов из Курской области. А на Донбасе - наступают. Здесь в Малой Локне большие бои. Малая Локня, как сказал Женька, это возле Суджи где-то.»

«24 августа. Одних выписывают, других привозят... По мере знакомства  с новыми обитателями нашей палаты я узнаю всё новые, и очень тяжёлые истории людей, которые потеряли родных и близких, или до сих пор не знают, где они. Да и потеря дома со всем нажитым за долгие годы - тоже ведь горе немалое: ведь это - не просто дом, вещи или хозяйство, это же - вся жизнь: и результат прожитой жизни, и сам смысл этой жизни! И вот всё это, всё нажитое во всех смыслах - в один момент у человека отнимает война. Да, это очень страшно!»

«25 августа. Замечаю, что стал больше думать не о своём, а о том, что рассказывают мне другие больные и раненые. Моя боль как будто растворилась в том огромном море  страданий, которыми сверху донизу пропитана вся наша больница. Моя боль не стала меньше, просто теперь она - часть общей боли».

«26 августа. Часто воют сирены. Иногда бабахает что-то в воздухе, аж стёкла дрожат. Женька продолжает молчать. По прежнему уходит на весь день на улицу и ходит там по дорожкам. Или на лавочке сидит.
Кабы не учудил чего...»

«27 августа. Женьку скоро выписывают. Швы снимают. И меня скоро в реабилитационный центр перевезут. Там меня реабилитируют, и буду я  - реабилитированный! А раз буду я реабилитованный, то, значит, был я - репрессированный. Интересно, за что же и кто меня репрессировал?
Юмор, однако...»
 
«28 августа. Наступление ВСУ вроде остановили, ждём хороших новостей по освобождению наших сёл и деревень. Малую Локню сравнивают с Брестской крепостью и Домом Павлова».

«29 августа. Сегодня - прям событие! Виталик со Светкой бились к нам давно, но пустили их только сейчас. Пришли. Принесли апельсины, конфеты, печенье, компот. Ели всей палатой. Слушали новости.
Шубенины наперебой рассказывают, как в Курске много эвакуированных. Теперь не только из Суджи, но и из других районов. Многие жители из приграничья за один день потеряли всё: всё, чем жили, и всё, для чего жили.
«Это просто бесконечная река людского горя» - говорит Светка.
Говорит, много больных стариков, почти все пострадавшие находятся в состоянии глубочайшей депрессии, дети боятся любого громкого звука.... Им помогают психологи, среди которых много волонтёров.
Волонтёры, говорит Светка, вообще - везде, так как везде нужны рабочие руки: оказывать помощь, регистрировать, считать, разгружать, выдавать,  направлять, возить, кормить, лечить и просто выслушивать...  Волонтёров много: студенты прервали каникулы, вернулись в свои вузы и с 7 августа трудятся на самых тяжёлых участках.
Для тех эвакуированных, кто остался без жилья, открылись пункты временного размещения (ПВР). Пострадавшим выплачивают пособия, снабжают вещами, бытовой техникой, кормят. Словом - не бросают людей. Многие куряне участвуют в помощи: несут вещи, продукты, деньги, сдают кровь. Со всей страны идёт гуманитарная помощь, десятками тысяч тонн: везут вагонами, фурами, обычными грузовиками и автобусами, и даже на «легковушках» привозят.
Бушующая река людского горя усмиряется встречными потоками сострадания и помощи. Добром и милосердием лечат душевную боль, надеждой спасают от отчаяния. Для остального - медицина, гуманитарная помощь и пособия. 
Эвакуированные, кто может, арендуют квартиры и дома, кто может - покупают. Светка рассказала, что на рынке недвижимости после вторжения резко взлетели цены. Она разозлилась, уволилась из своей конторы и теперь работает волонтёром. Бесплатно, естественно. С утра до ночи помогает пострадавшим на пункте выдачи гуманитарной помощи. Говорит, никогда не чувствовала себя такой нужной людям. Глаза горят.
А Витас с интонацией корпоративной печали в голосе рассказывал исключительно про всякие расследования, «громкие» дела и аресты в «верхах». У него через слово: «кому война, а кому мать родная». Больше его, как я понял, вообще ничего не интересует. Его корпорация, однако, мощную гуманитарную помощь людям оказывает. Хотя помощи никогда не бывет много...
Виталий Павлович и мне «гуманитарку» приволок: презентовал планшет, отобранный у старшего сына. С него звонить можно, и писать на нём удобно, и интернет есть. А на чехле, гад, приклеил табличку с гравировкой «Писатель Ник Борисов». Без подколов Витас не может!»

«31 августа. Завтра или послезавтра Женьку выпишут, и я останусь тут один. Хорошо, хоть теперь есть планшет. А то ведь у меня даже и нормального телефона не было. Перенёс сюда весь свой дневник. Пробую писать на планшете какие-то отрывки, пока даже не знаю, о чём.»

                FPV-дрон* - (First-Person View — «вид от первого лица») —   
                это БПЛА, оснащённый камерой, которая передаёт видео в
                режиме реального времени на очки или монитор оператора
                («дроновода»).

                «Буханка»* - автомобиль УАЗ

                РЭБ* - устройство радиоэлектронной борьбы.


                15.

«Красные алмазы». Заключение.

Пышные залы президентского дворца встретили нас ярким светом, подтянутыми холёными фигурами гвардейцев почётного караула в отполированных сапогах, холодным шампанским в бокалах и не менее холодным обращением таких же отполированных и холёных сотрудников протокольной службы:
- Пожалуйста, на стойте здесь!
- Прошу вас, не покидайте помещение!
- Освободите стул, пожалуйста, это место стенографиста!
- Нет, только один бокал!
- Нет, курить здесь нельзя!
В конце концов, уставшие от окриков и замечаний, мы сбились в кучу в углу зала и переговаривались вполголоса, как тогда, перед атакой.
- Господа, - обратился к нам только что вошедший в зал какой-то важный господин, - через пять минут мы начинаем, прошу занять свои места!
И через пять минут другой, ещё более важный господин в великолепных золотых очках, вышедший из другой двери, громогласно произнёс:
- Его превосходительство  господин Президент!

Первый залп ракетной батареи разметал всё, что находилось перед мостом и полностью обрушил несколько зданий. Нас чудом не завалило, но, выбравшись на свободное пространство, мы увидели, что взбешённые упущенной удачей солдаты врага бросились на нас в отчаянной попытке добить наш истаявший отряд.
- Огонь! - закричал  Картас, и мы стали стрелять по чёрным фигуркам, появляющимся над завалами. Сзади вдруг возник нарастающий шипящий звук, от которого всё внутри сжалось, так как было понятно - это летит смерть.
- Ложись!
И - новый круг ада: перед моими глазами один за другим вдруг начали вырастать огненно-чёрные столбы разрывов реактивных снарядов, в ушах стоял бесконечный звон, дышать стало нечем - над нами повисло огромное облако дыма и кирпичной пыли.
- Огонь!
Уже было непонятно, где наши солдаты, а где - противник: все были одинакового красно-коричневого цвета, и, казалось, только по направлению стволов автоматов можно было отличить обороняющихся от наступавших.
Кто-то резко рванул меня за плечо. Это был Картас.
- Назад! Отходим! Назад! - орал он. Оглушённый, я его почти не слышал, но понял по движению руки.
С трудом пробежав пару десятков шагов, я обернулся и обмер: капитан, израсходовав все патроны, стоял во весь рост и, взяв автомат за ствол, поджидал приближающихся к нему солдат в чёрной форме. На миг он посмотрел на меня и я увидел: он прощался со мной, прощался одним взглядом. Я рванулся назад, к нему и, на бегу передёрнув затвор своего автомата, несколько раз выстрелил в крайнего чёрного солдата...
Шипящий звук и следом - стена чёрно-красных взрывов.
Там, где только что стоял, ожидая врагов, капитан Картас.


- ...истинные герои, освободители нашей земли! Это событие войдёт в историю нашей страны как великий самоотверженный подвиг, как образец величайшего героизма, как свидетельство огромной любви к своей родине! Я горд тем, что вручаю сегодня награды истинным защитникам отечества, людям, о которых и я, и многие наши сограждане будут рассказывать своим детям, внукам и правнукам. Об этом подвиге и об этих людях, о вас, я уверен, сложат песни, напишут романы и повести, снимут кинофильмы...

Наши главные силы успели. Вражеская контратака захлебнулась, оборона алеманцев опрокинулась и наши войска вытеснили остатки чёрного воинства за пределы страны. Баркст был освобождён. Санитарная команда обнаружила меня среди груд битого кирпича, израненного, лишённого одного глаза, но живого. Много дней я провёл в госпитале, а когда выписался и вернулся в свою столичную квартиру, то в почтовом ящике обнаружил государственную бумагу с сообщением о присвоении мне звания героя. В день вручения за мной заехали на машине люди из министерства обороны и отвезли меня в президентский дворец. Там я впервые с проведения той контратаки увидел кое-кого из моих боевых товарищей. Из тех, кто выжил.

Первым делом мы зашли в буфет и помянули капитана Картаса. Никто не говорил длинных речей, просто взяли наполненные коньком рюмки, и когда кто-то тихо скомандовал «за капитана», выпили их до дна, поставили на стойку и вышли из буфета.

На войне мы научились разговаривать одними губами, а то и вовсе понимать друг друга по взгляду, без слов, и со стороны непосвящённому человеку могло показаться, что вот стоят люди в военной форме, смотрят друг на друга и молчат - наверное потому, что им просто не о чем поговорить. При этом почему-то их головы,  плечи и руки все время находятся в движении, как будто бы они ведут оживлённый разговор.
Наверное, контуженные...

В этот день Президент награждал очень много людей, отличившихся при отражении нападения: военных, политиков, врачей, добровольцев, партизан, простых рабочих, шахтёров и крестьян. Разные группы награждаемых, которых уже ввели во дворец, располагались в огромном вестибюле, каждая в своей нише, где для удобства ожидания были установлены диваны и стулья. Естественно, начались разговоры, завязались знакомства, как из рога изобилия полились различные истории: героические, трагические, смешные, загадочные...
Оказывается, например, накануне нашествия наши армейские подразделения, находившиеся в этом районе, по чьему-то приказу в полном составе были выведены в соседнюю область. Кто отдал этот приказ, оставалось пока загадкой. Много говорили и по поводу оборонительных сооружений, на которые из казны были отпущены огромные деньги, но сооружений этих по факту не оказалось.
- Видать, кто-то задумал продать оптом все наши красные алмазы! - посмеивались ребята.
 Интересным было и то, что в первые же дни нашествия, наше правительство получило предложение от Северных Штатов о немедленной военной помощи по отражению алеманской агрессии. С одним, правда, условием: рудники, в которых добывались красные алмазы, перейдут к ним в долгосрочную аренду. На пятьдесят лет. Правительство ответило отказом, и, как по команде, штурм шахт многократно усилился. Но алеманцы, как не рвались, но так и не дошли до красноалмазных рудников: на узких горных участках дорог их остановили шахтёры-добровольцы, собранные под командованием капитана Картаса,  а потом подошла и армия. Стремясь во что бы то ни стало уничтожить шахты, алеманцы ещё несколько недель бешено бомбили их и обстреливали из дальнобойных орудий, но большого урона нанести не смогли. Отчаявшись, они даже пытались затопить рудники, взорвав дамбу, но стояло жаркое лето, вода была низкая, и из этой затеи у них тоже ничего не получилось.

Президент вручал награды, глядя прямо в глаза и с глубоким выражением говоря  «спасибо» каждому человеку. Играл небольшой оркестр. Мы подходили, отдавали честь, получали награду, вновь отдавали честь и строевым шагом направлялись к своему месту. Фотографы и телевизионщики незаметно и бесшумно сновали по залу, выискивая выигрышные ракурсы. В отдалении стояла большая  группа мужчин и женщин: и в военной форме, и гражданской одежде. Это были представители министерства обороны, министры, помощники, секретари, работники наградной службы, пресса, - словом, свита Президента. Они бодро аплодировали награждённым и всем своим видом подчёркивали торжественность момента. Все работали, и мы, видя, как они стараются для нас, стали даже испытывать какую-то неловкость. Хотелось побыстрее отсюда удрать: за пределы этих стен, на улицу, на воздух, расстегнуть воротничок и выпить большой стакан холодной воды.

- А теперь, уважаемые господа, - сказал человек в золотых очках, - настало время общей фотографии. Президент хочет сфотографироваться с героями!
Нас расставили и я оказался плечо к плечу с Президентом. Он повернул голову и улыбнулся мне.
- Внимание! - сказал фотограф, и тут я услышал женский шёпот:
- Молодой человек, вы не позволите мне стать рядом с вами?
Я повернул голову и увидел женщину из свиты. Подвинулся. Она стала между мной и Президентом. «Ладно, - подумал я, - пусть с этой милашкой лет пятидесяти постоит, это же лучше, чем с одноглазым журналистом!»
- И мне позвольте!
А это уже кто-то в хаки, минобороновский! Протиснулся, стал рядом с женщиной.
В гулкой тишине зала равномерно щёлкал затвор фотоаппарата.
- Ой, простите, я - с ними! - какой-то очкарик из свиты.
- И я!
- Нас тоже пропустите! - сразу две тётки рванулись в образовавшийся просвет в ряду фотографирующихся.
«Да уж! Ну и порядки здесь!» - удивился я, развернулся и пошёл к выходу.
- Куда вы, господин герой! Нельзя же! - зашипел на меня стоявший у выхода человек в золотых очках, но я даже не посмотрел на него.
У меня и так один глаз остался, нечего его на кого зря тратить!

Наконец-то я вышел в сквер, на воздух, расстегнул воротничок, и выпил полный стакан такой холодной-прехолодной воды, что аж зубы свело. В ожидании своих товарищей присел на скамейку под липами, закурил. И тут заметил, что ко мне, сильно прихрамывая, направляется огромный человек, личность которого кажется мне очень знакомой...
- Андреа!
- Здравствуйте, Петрош! - Андреа так стиснул меня в своих объятиях, что у меня чуть последний глаз из орбиты не выскочил.
- Живой!
- Как видите!
Широченная улыбка шахтёра затмила собой полнебосвода.
- Какими судьбами здесь, Андреа?
- Пришли награждаться. С шахтёрами-добровольцами . А вы?
- Уже наградился. - я показал на свой отсутствующий глаз.
- Не очень хорошая шутка, Петрош!
- Ну, есть и кое-что получше. - и я вытащил из кармана коробочку с наградой.
- Ух ты! Орден Героя?
- Именно. За освобождение Баркста.
- Вы там были? - Андреа выкатил глаза.
- Да, в самом пекле. - спокойно ответил я.
- Знаете, Петрош! - Андреа стал вдруг очень серьёзным. - Я горд тем, что знаком с вами!
- Андреа, ради меня вы чуть не погибли и едва не потеряли ногу! Это я вам благодарен по гроб жизни!
- Пустяки! - сказал Андреа. - Я очень рад вас видеть, Петрош!
- А я - вас!
Андреа внимательно оглядывал меня.
- А вы очень изменились, Петрош! - сказал он. - И выглядите теперь и впрямь, как настоящий герой!
- Почему же «как», Андреа? Вы меня обижаете!

Мы дурачились и смеялись, а из глаз готовы были хлынуть слёзы. 
 - Знаете, Петрош! - Андреа вдруг замялся. - Я хочу.... Я хочу... Хочу сделать вам подарок!
Он сунул руку в карман, вытащил что-то и протянул мне.
- Вот! Это - вам от меня в знак нашей дружбы!

   На огромной ладони шахтёра лежала, отсвечивая на солнце, маленькая капелька крови. Я сразу понял, что это, но всё смотрел на неё, не в силах оторваться, и чувствовал, что эта капелька, вызывая восхищение своей нереальной красотой,  одновременно пробуждала где-то на дне души какой-то глубинный смутный страх.
- Я снова работаю в шахтах. - тихо сказал Андреа. -  Мы скоро всё там восстановим и возобновим добычу. Я уже несколько раз спускался вниз, и однажды нашёл там его. Полагается сдавать, но я не смог, оставил себе. Теперь он ваш.
И  Андреа вложил мне в ладонь этот красный алмаз. 

                ***

- Мы очень рады, что у нас печатаются такие известные писатели и такие герои, как вы, мистер Н., - с любезной улыбкой на потном лице сказал мне директор типографии Баркста. - Из-за военных действий, мы, к сожалению, задержали ваш тираж, как и многие другие, но, лишь только стало возможным продолжить работу, все сотрудники типографии взялись за дело с удвоенной энергией. И вот,  я с радостью сообщаю вам, что ваша книга - готова! Я распорядился, чтобы тираж подготовили к выдаче, а мы пока с вами выпьем по чашке чая, если вы не против.
Я был не против и директор распорядился принести чай.
 
- Да-а! Вот так дела приключились в нашем тихом Барксте! - сокрушался он, отхлёбывая чай из тонкой фарфоровой чашки. - Никто о нас и не знал, а тут - в мгновенье ока стали мировой знаменитостью!
- Знаете, лучше бы Баркст так и оставался никому неизвестным городком. Уж слишком дорого обошлась нам эта знаменитость! - мрачно ответил я.
- Да, да! - согласился он. - Такие разрушения. Такой урон, убытки...!
- Я говорю о людях! - уточнил я.
- О да, и это тоже! - поспешил исправиться он. - Люди - это самые большие наши потери!
- Невосполнимые... - вздохнул я. А перед глазами были  бледная холодная Лакия и капитан Картас, стоявший ко мне вполоборота и держащий автомат за ствол, как дубину. А во взгляде - прощание...
- Как точно вы сказали: невосполнимые! - печально закатил глаза директор. - Слышали же, на днях застрелился руководитель строительных работ по укреплениям? Кошмар!
- По укреплениям, которых не было? - со злостью спросил я его.
Возникшую паузу разорвал треск телефонного звонока.
- А вот и ваш тираж подготовили! - облегчённо воскликнул директор. - Можете забирать, Марго вас проводит!
Я кивнул директору и отправился за его длинноногой секретаршей по имени Марго получать тираж своей второй книги, которую сдал в печать еще до поездки в Баркст, до того памятного спора с Лакией о «Мадамъ», до встречи с отставным капитаном Самюэлем Картасом, до войны...

Как это было давно!

Книжка вышла красивая, приятная на ощупь, напечатанная на хорошей белоснежной бумаге в твёрдом переплёте. С прекрасным моим портретом и предисловием знаменитого писателя, лауреата государственной премии. Я пролистал её, просмотрел оглавление: всю мою рафинированную психологию, которую так любят читать столичные домохозяйки.

У меня были большие надежды на этот сборник - он должен был окончательно сделать меня известным писателем, которого модно знать и читать. Модным известным писателем. И с ним меня обещали номинировать на «Букера». А, может быть, не только номинировать...
И было это всего полгода назад.
Боже, как давно!

Аккуратно заклеенные и перевязанные, снабжённые красивыми этикетками коробки с книгами погрузили в нанятую мной машину, я залез в кабину на пассажирское место, и вот - мы едем, везём мой заветный, мой долгожданный тираж!

А мой красный алмаз, та самая капелька земной крови, подаренная мне Андреа, обрамлённая скромной оправой, висит у меня на груди, касаясь кожи. Я его чувствую. Он говорит с моим сердцем, с моей душой, наполняя их каким-то особым светом. И сердце бьётся ровнее и сильнее, и душа дышит свободно, и я необычайно сильно чувствую невероятную красоту окружающего мира, и радость этого чувства, огромная радость, заполняя душу, не умещаясь в ней,  стремится наружу, стремится к людям, стремится делать добро...               

Минут через сорок шофёр привёз меня в заранее намеченное мной глухое место у речки, с трёх сторон окружённое гранитными скалами.

Там я сгрузил на землю, облил бензином и сжёг весь тираж.

Ради любви к Лакии.
Ради нашей дружбы с капитаном Картасом.
Ради моей верности им и во имя памяти о них.

 
                16.

Эпилог. Лара.

- Ник, ты спишь?
Никита открыл глаза и очень удивился, увидев, что Женька сидит на краю его постели.
- Опа! Чем обязан такому событию? - съязвил он. - Не сплю, конечно, ведь день на дворе!
- Ну, просто глаза закрыты, думал, спишь.
- Нет, просто от света слезятся. Да и что-то боли усилились. Надо у Даши попросить обезболивающего.
- Ник, меня скоро выписывают, и мы, может быть, не увидимся больше, - грустно, но уверенно начал Женька. - Я уйду на СВО. Не могу больше отсиживаться...
- Ого! А возьмут тебя?
- Возьмут, я же бывший контрактник, хоть и рядовой.
- Знаешь, Джон, я тебе завидую! - вздохнул Никита. - Завидую и думаю: а мне-то как жить дальше? И за что мне всё это..., с ногами...?
- Я как раз хотел с тобой об этом поговорить, - перебил его Женька. - Ник, мы тебя не бросим, я имею в виду себя и Лизу с Генкой, так что без поддержки не останешься. Про Шубениных не знаю, им самим решать, у них же дети и всё такое...
- Жень, я и сам...
- Не перебивай! Я тебе хочу сказать одну очень важную вещь про тебя, ты готов слушать?
- Да, конечно! А что ты хочешь сказать?
- Я прочитал твои «Красные алмазы».
- И что?
- Ник, надо выбираться из песочницы!
- Давай-ка поподробнее, Джонни, дорогой! - попросил Никита. - Я языком лозунгов не очень-то владею!
- Стиль хорош. - кивнув в знак согласия, начал Женька. - Сейчас так мало кто пишет. Понравилось, что в этой мифической романтической истории угадываются реальные события...
- Ну, Джон, тут всё просто, - перебил его Никита. - В выдуманном мире намного легче обо всём рассказывать, ты же знаешь! Как говорится, выдуманная реальность реально реальнее реальной...
- Да, я это прочувствовал. - кивнул Женька. - Еще впечатлила легенда: красивая, сильная... Но..., но писать теперь надо иначе, Ник. И жить, наверное, тоже надо иначе.
- В смысле? - не понял Никита.
- Мне иногда кажется, Ник, что нас как детьми посадили в песочницу, так мы в ней до сих пор и сидим. Деды страну после войны восстановили, отцы с матерями всё нам в ней обустроили... А нам-то что: войны не было, был мир, и все наши дела были - мирские, внутри той самой песочницы. Вспомни: учёба, вечеринки, споры, музыка, джинсы, книги... Ремарк, Хемингуэй, Маркес... И мы подстать: Ник, Джон, Витас... Потом - работа, женитьбы, дети. И как-то получалось, что мы, Ник, - сами по себе, а страна наша, за которую деды кровь проливали, которую для нас восстанавливали из руин...  - сама по себе...  Мы в своей песочнице как бы взрослели, строили всё более грандиозные песчаные замки, постепенно привыкая к тому, что это и есть жизнь. А страна... - ой, да сами они там наверху разберутся, не наше это, маленьких людей, дело. Тебе так не кажется?
- О, господи, Америку открыл! - буркнул Никита. - Да многие так жили и живут, все в своих песочницах сидят или в «лягушатниках» бултыхаются... хоть плавать почти никто так и не научился! А игрушки: да, становятся всё более дорогие: сначала ведёрки и совочки, а потом айфончики, машинки, брюлики, а дальше - особняки, виллы, яхточки, корпорации... 
- Да, Ник, в самую точку! - закивал, соглашаясь, Женька. - Только забыли мы, что если со страной что случится, то и всем нашим тёплым песочницам и «лягушатникам» каюк придёт! И вот, когда оно, в девяностых, клюнуло, когда посыпался весь советский уклад - ведь страшно стало...
- А мы  - голову поглубже в песок! - перебил его Никита. - И переждали...
  - Переждали..., - грустно вздохнул Женька. - Не переждали, а понадеялись на авось. Только оно и второй раз клюнуло! И посерьезнее первого!
- Джон, по-моему, ты сгущаешь...! Конечно, мы в песочницах засиделись, но...
Женька вдруг вскинул Никиту взгляд. В глазах - слёзы...
- Ник, неужели ты не понимаешь: Альбина погибла из-за такого вот «песочного» образа жизни! Ты теперь инвалид из-за того же! Тебе этого мало?
- Вот ты говнюк, Джон! Мы же тебя ехали выручать!
- Ага! Как два подростка, которые со скуки решили сделать благое дело, подвиг совершить. Тем более, тебя девушка попросила, ответственность на себя взяла, а ты и рад был поступить хорошо и правильно!
- А надо было - плохо и неправильно!
- Конечно! Надо было наорать на неё, обозвать дурой, дать пенделя даже..., и отправить домой... Да ещё и пригрозить проверить, что сидит дома, не рыпается, а то ведь она такая... Именно так наши деды поступали, да и родители наши... В погребах запирали... Они понимали разницу между тем, что такое - хорошо, а что такое - правильно! И, в результате, Альбина была бы сейчас жива, и ты - здоров!
Никита помрачнел.
- Жень, имей совесть, я и так отхватил за это сполна, и каждый день себя гноблю всякими погаными мыслями «если бы, да кабы», давай уже закончим с этим!
- Да, Ник, прости! Конечно, закончим! Ты, главное, должен знать: во-первых, обиды я на тебя не держу. До этого, признаюсь, ругал, ненавидел тебя за Альбину, иногда даже чуть ли не убить хотелось... Долго это тянулось, но теперь всё, отпустило... А во-вторых..., ты, Ник, тоже меня прости, прости за всё, что было после..., - он глубоко вздохнул, -  после того как... Альбина...! Я, Ник, тоже дурак был, тоже неправ, тоже вёл себя по-детски....
Женька еще раз вздохнул и еще не высохшими глазами снова взглянул на Никиту.
- Надеюсь, мы, как прежде - друзья? Верные? Как в кино?
- Конечно, Джон!
Они крепко пожали друг другу руки.

В воздухе повисла тягучая печальная нота расставания.

- Альбина меня просила... - начал было Никита и замолчал.
- Простить её? Помню..., - грустно вздохнул Женька.
-  Нет, она еще просила меня... написать про неё... Рассказ. - еле выговорил Никита. - Она тоже читала мои «Алмазы»...
Женька улыбнулся.
- Да, это в её стиле! Очень хотела она где-то засветиться... Ведь в её жизни при таких родителях вообще ничего светлого не было, вот и мечтала о славе!
Женька вдруг вскочил на ноги, видимо его внезапно озарило:
- А ты напиши, Ник! Прямо сейчас начни писать! Но только пусть это будет совсем другой рассказ: рассказ, написанный не в песочнице! Даёшь слово?
- Даю! - тихо ответил Никита.

Женька опять присел на край его кровати и задумчиво проговорил:
- Вот мы все смотрели на эту спецоперацию, и всё думали что авось она нас не затронет, авось её мимо нас пронесёт. А она - всех затронет, так или иначе - всех. Вот и нас с тобой затронула, и наших друзей, и наших соседей, и все мы начали что-то делать, как-то поступать: кто-то уезжает подальше, а кто-то на передний край лезет, кто-то - голову в песок, а кто-то - огонь на себя... Всех нас переехал этот тяжёлый танк войны и уже проехали его стальные грязные гусеницы и по судьбам нашим, и по нашим песочницам и «лягушатникам», и по нашим розовым детским душам...
Он замолчал ненадолго, и вдруг, словно встряхнувшись, совсем другим, будничным тоном велел Никите:
- Так, Ник! А теперь постарайся всё хорошенько вспомнить и расскажи-ка мне подробненько про тех двух ВСУшников, которые Альбину... Ну, которых ты видел в лесу!

   ***

- Здравствуйте, Никита Борисович! Я - Лара, специалист по реабилитации. Будем с вами здесь работать и выздоравливать! Как ваше настроение?
- Было бодрое! - ответил Никита. Лара сразу ему понравилась, от неё просто веяло энергией, искренностью и добротой. - А теперь стало... еще бодрее!
- Ой, как здорово! Обожаю хороший юмор и оптимизм! - радостно воскликнула Лара. - У нас с вами всё получится, я предчувствую!
- Прям-таки всё? - хитро прищурился Никита.
- Ну-у, для начала у нас с вами получится побриться и привести себя в порядок! - озорно ответила Лара, и Никите почему-то сразу вспомнилась та хитрая девушка, танцующая «Тимоню», что привиделась ему в знойном мареве полуденной Суджи в бесконечно далёком теперь августе...
- Я готов, мэм! - нарочито по-военному ответил Никита. - Разрешите проследовать в умывальню для приведения себя в порядок!
Лара звонко рассмеялась, и её смех словно растворил в душе Никиты прочно укоренившиеся там ядовито-горестные чувства, поселив в ней тоненький лучик тёплой надежды, на то, что еще всё, может быть, сложится неплохо!
«А вдруг?» - подумал он, сам не понимая, к чему этот «а вдруг» относится: то ли к его выздоровлению, то ли к появившейся только что в его жизни Ларе...
«Вау! Страницы книги моей судьбы перелистываются в этом году уж как-то слишком быстро! - сказал он себе, глядя в зеркало и намыливая щетину пеной для бриться. - Прям, еле успеваю читать...»

Через некоторое время он уже стал сильно тосковать, когда Лары не было рядом, но, когда она приходила к нему, когда возила на процедуры, на физиотерапию, на упражнения лечебной физкультуры, они много разговаривали, всё более погружаясь друг в друга и открывая друг в друге всё более и более интересные страницы.
- Писатель? Правда? Настоящий? - воскликнула потрясённая Лара, когда он сказал ей, чем занимается. - Боже! Я просто восхищаюсь людьми, у которых есть творческие способности! Они же сами по себе - целые вселенные! А что вы пишите, дадите почитать?
- Конечно! - ответил он великодушно, до глубины души тронутый словом «восхищаюсь».
Потом, каждый раз, приходя на смену, Лара садилась у его кровати и рассказывала свои впечатления о том или ином рассказе Никиты, которые он ей скидывал по одному. Никита удивился, насколько тонко она понимала его мысли, идеи, придуманных им персонажей, ситуации... Немного погодя Лара стала осторожно советовать внести какие-то поправки, изменения, и у них открылся целый новый космос увлекательнейших споров и разговоров по поводу его сочинений.
Наконец, очередь дошла до «Красных алмазов».
- Боже! - воскликнула на следующее утро Лара. - Это же про всё это, про всех нас! Как вы...? Как у вас получилось?
А в глазах её были смешанные с восхищением слёзы.   
 
Витас, ох, пардон, Виталий Палыч, втайне от Светки выбив перевод в Оренбург, быстренько, без лишних слов, не взирая ни на какие протесты перевёз туда всю свою семью. Перед отъездом они заходили к Никите в реабилитационный центр - попрощаться. Светка плакала всё время, её тяжело было расставаться с родным городом, со своими подопечными в ПВРе, с новыми подругами, с Никитой. Но Витас был неумолим в своём стремлении уехать как можно дальше отсюда!
Примерно через месяц Светка позвонила из Оренбурга, рассказала, что всё у них хорошо, а у неё даже сбылась давняя мечта - она стала учителем литературы. Но, при всех своих хороших новостях, Светка всё равно то и дело срывалась в слёзы.
- Ты-то как, Ник? - спрашивала она, всхлипывая.
- Я - нормально! - ответил ей Никита. - Времени свободного много, пишу...
- Никит, знаешь, ты так много пережил и не сломался. Ты -молодец. Я тобой так горжусь.... - и Светка снова заплакала. - От Женьки есть что-то?
- Нет, мне он редко пишет. А вот Лиза с Геной регулярно звонят, заезжают иногда, рассказывают, что Женька воюет здесь, в Курской области, живой-здоровый.
- Понятно! Ну, держись, Ник, мы - с тобой!
- Прорвёмся, Свет!

Перед Новым годом от Женьки пришла смска с фотографией. На фото - цепочка с крестиком, та самая, сорванная с шеи Альбины в лесу под Суджей.
И подпись: «Нашёл».
И вот пойми его: то ли он эту цепочку случайно нашёл, то ли тех ВСУшников...

В течение первых двух месяцев своего пребывания в реабилитационном центре Никита писал, правил, снова писал и до бесконечности шлифовал свой новый рассказ «Альбина. Бесцветная любовь.» Когда он понял, что рассказ в целом готов, то перед тем, как отправить его Женьке, он дал почитать «Альбину» Ларе, признавшись ей при этом:
- Вы же теперь для меня, как Лакия для моего Петроша...
На следующий день Лара пришла на смену в слезах.
- Это же ведь всё правда? - грустно спросила она.
- Да. - ответил Никита. - Так всё и было.
- Мне её так жалко, эту вашу героиню, она ведь ничего успела в жизни, а так многого хотела! - Лара вздохнула. - И, знаете, Никита Борисович, этот рассказ совсем не похож на предыдущие ваши рассказы. Даже на «Красные алмазы» не похож. Как-то по другому всё написано...
- Как по-другому? - нетерпеливо спросил Никита, для которого эти слова были слаще мёда.
- Мне показалось, что более...- как бы это сказать - жизненнее, что ли? Вот в «Красных алмазах» ваша Лакия - как будто на картинке нарисованная, а здесь, в этом рассказе  Альбина - живая, настоящая...
Никита на мгновенье закрыл глаза и удовлетворённо глубоко вздохнул:
«Ну, значит что-то у меня всё же получилось! Можно Женьке отправлять!»

Новый год они встречали вместе, для чего Лара специально поменялась дежурством. Для Никиты это было - как признание. Они тайком от дежурного врача выпили по бокалу шампанского и долго смаковали приготовленные Ларой многочисленные «вкусняшки».
То и дело пиликали их телефоны - приходили поздравления от родственников, друзей, знакомых. Они зачитывали вслух эти смски, попутно поясняя, кто пишет, порой даже рассказывая короткие истории... Было тепло и хорошо. Тихая радость искрилась в их глазах, подобно падающим снежинкам.
Никита прочитал смс от Светки и Витаса и, вдруг:
- О! Сам сэр Джон смс прислал!
- Тот самый, что на СВО? - уточнила Лара. - С кем вы из Суджи выходили?
- Да! Наш Жэка. Я ж ему свою «Альбину» отправил!
- Ну, и что он ответил? - полюбопытствовала Лара. - Читайте!
- Ну тут бла-бла-бла, с Новым годом! Бла-бла-бла, выздоровления и счастья.... - Никита вдруг замолк.
- Ну, что там? - удивилась Лара. - Что-то не так?
- Нет, - тихо ответил Никита. - Всё так! Вот пишет: «Спасибо за рассказ, прочитал на одном дыхании. Ты, Ник - молодец. Вылез-таки из песочницы!»
- Круто! Поздравляю! - с тихим восхищением сказала Лара и вдруг... поцеловала Никиту в гладко выбритую щёку.
Никита удивлённо взглянул на неё, но в это время телефон запиликал вновь.
Женька дописал: «Ну, по крайней мере, одной ногой - точно!»

   
    Из дневника Никиты:
«13 марта. Суджа освобождена. Не скоро, конечно, на её улицах вновь зазвучит «Тимоня», но первая нота уже прозвучала: Суджа - снова наша!
Сегодня на ЛФК я неожиданно для себя смог два раза пошевелить большим пальцем на левой ноге. На миллиметр, не больше. Устал от напряжения очень, весь был в поту. Женька тогда правильно написал: «одной ногой!»
Лара в коридоре плакала от счастья.
Как же я её люблю!»

«15 марта. Времени у меня теперь много, и я часто всех вспоминаю. Женька, Альбина, Светка...
Девочки из госпиталя: Даша, Ира и вся их многочисленная медико-волонтёрская братия. Врачи: и тот неизвестный мне знаменитый московский нейрохирург, что Женьку оперировал, и те, что мной занимались, и все они, упорно и умело отбирающие у смерти наши жизни.
Лара.
Серёга вместе со своим дедом, наши бойцы, которые освобождали Суджу и сейчас дерутся с врагом за нашу землю, за нашу свободу, за нашу победу.
Все, кто помогает нашим в тылу...
Матери и отцы, родившие и воспитавшие всех этих людей, дедушки и бабушки, отдавшие им свою последнюю мудрую любовь...

Все они - мои красные алмазы.
Наши красные алмазы.
Они бесценны, их нельзя купить.
В них течёт кровь храбрых, честных, сильных и свободных людей.
В них - добро и вера,
В них - необычайная твёрдость духа и бесконечное милосердие.
И у нас их больше, чем на всём белом свете!»


Андрей НЕМИРОВ, 25.07.2025 г., Курск