Исключительно бесстрашный офицер. Левин

Левин Константин Ильич, советский поэт-фронтовик. После школы он поступает в медицинский институт. С первого курса  попадает в Ростовское артиллерийское противотанковое училище, где проходит ускоренный курс обучения.
На фронте  командовал взводом сорокапяток – противотанковых пушек, бивших по немецким «Тиграм» и «Фердинандам». Для того чтобы пробить броню танков, приходилось стрелять прямой наводкой и с самой короткой дистанции. В такой артиллерии мало кому удавалось выжить.
Только за четыре месяца службы на фронте Константин Ильич получил два ранения, его дважды награждали Орденами Отечественной войны, представление на третий затерялось, пока он был в госпитале. В 1944 году, под городом Яссы Левин получил два ранения, а затем произошла трагедия, молодому, двадцатилетнему парню оторвало ногу, он стал инвалидом.
Лежа в госпитале, он узнает о Литературном институте и решается выслать в Москву документы. За свое творчество он не раз подвергался травле, так в 1949 году его отчислили из института. Он был не сгибаемым, отважно сражался с врагами, как на фронте, так и в мирное время. Это был очень волевой человек, сильный духом. В институт его все же восстановят, по ходатайству Алексея Суркова и Константина Симонова, он сможет завершить учебу заочно.
Печатать свои стихи он не пытался, с его творчеством были знакомы лишь близкие люди, друзья. В последствии, уже после смерти поэта, именно благодаря им будут изданы сборники его стихов.


Нас хоронила артиллерия


Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.


Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.


Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере -- брому.
А те из нас, что были мертвыми,--
Земле, и никому другому.


Тут все еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там -- уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары...


И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты.
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.


И там, по мановенью Файеров,
Взлетают стаи Лепешинских,
И фары плавят плечи фраеров
И шубки женские в пушинках.


Бойцы лежат. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною!


Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.


Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо.


Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.


Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.


На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревают...
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.


И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.




Сорок первый год


Как библейские звёзды исхода,
Надо мною прибита всегда
Сорок первого вечного года
Несгорающая звезда.

О, обугленный и распятый,
Ты спрессованной кровью мощён.
И хотя был потом сорок пятый,
Сорок первый не отомщён.

Не затем я тебя не забуду,
Что однажды вдохнул я твой дым,
Что уже молодым я не буду,
А с тобою я был молодым.

Не затем. Но всё глуше, ревнивей,
Всё бездомнее буду скорбеть
Об упавших на чёрной равнине,
О принявших военную смерть.


* * *

Я прошёл по стране
Той же самой дорогой прямою,
Как ходил по войне
С нашей армией двадцать седьмою.

Тут я был, тут служил
Неотступно от воинских правил,
Головы – не сложил,
Но души половину – оставил.

Я прошёл не по всей –
Лишь по части великой державы,
По могилам друзей
Я узнал вас, места нашей славы!

Я нашёл тот окоп,
Тот из многих окопов окопчик,
Где на веки веков
Командир мой дорогу окончил.

Тут он голову мне
Бинтовал по окопной науке…
Час спустя в тишине
На груди я сложил ему руки…


* * *

Сорокапятимиллиметровая,
Это ты втолковывала мне
Обязательное хладнокровие,
Нам положенное на войне.

Знаю, скажет кто-нибудь с иронией:
Мол, солдат, хвалы себе печёт.
Не обижусь – это ж посторонние,
А таких не будем брать в расчёт.

В арсенале где-нибудь стоящая,
Всё-таки услышь ты и пойми:
Наша дружба – тоже настоящая,
Как и меж хорошими людьми.

И когда порою беды штатские
Захотят нас ниже накренить,
Нам друзья старинные солдатские
Помогают волю сохранить.

* * *

Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя — народ, тебя — страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомблённой шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».


  ***

Я подтверждаю письменно и устно.
Что, полных шестьдесят отбыв годов,
Преставиться, отметиться, загнуться
Я не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета,
В суглинке жизни вязнет коготок,
И мне, как пред экзаменом студенту
Ещё б денёк, а мне ещё б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочек
Чеканит якобинский свой ответ:
Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,
Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором,
Хоть до небытия и неохоч,
И омнопоном или промедолом
Попробуй кое-как себе помочь.


***

Ты возвратился в город свой унылый
И пробуешь старинный свой рояль.
Твои комвзводы неспроста трунили,
Что шашель пощадит его едва ль.

На твой балкон летят из мокрой рощи
Два чёрные сыча на рандеву.
Единственный на город весь настройщик
Лежит за синагогою во рву.

       ***

Остаётся одно – привыкнуть,
Ибо всё ещё не привык.
Выю, стало быть, круче выгнуть,
За зубами держать язык.

Остаётся – не прекословить,
Трудно сглатывать горький ком,
Философствовать, да и то ведь,
Главным образом, шепотком.

А иначе – услышат стены,
Подберут на тебя статьи,
И сойдёшь ты, пророк, со сцены,
Не успев на неё взойти.


    ***

Пусть кинет друг и женщина оставит,
Его простим, её не станем звать.
И пусть нас так распишут и прославят,
Что собственная не узнает мать.

Она одна пойдёт за нашим гробом,
Скрывая унижение и страх,
И пусть людская мелочность и злоба
Нам не изменит на похоронах.

Иль пусть в пустыне мы умрём от жажды,
А ливень запоздает лишь на час,
Но только б ты, поэзия, однажды
Не отступилась, наконец, от нас.

       ***

Был я хмур и зашёл в ресторан «Кама».
А зашёл почему – проходил мимо.
Там оркестрик играл и одна дама
Всё жрала, всё жрала посреди дыма.

Я зашёл, поглядел, заказал, выпил,
Посидел, погулял, покурил, вышел.
Я давно из игры из большой выбыл
И такою ценой на хрена выжил…