7. Женя. Рыжая Наташка

Автор:   Женя


— Посмотри, посмотри. У меня ведь зеленые глаза.

Я заглядываю в растопыренный пальцами глаз на маленьком бледном веснушчатом лице. Соседка Наташка, пьяная в лоскуты, сидит у меня на кухне. А что делать. Напилась. Муж вчера погиб. Осталась с больным ребенком одна. В такой ситуации пьянство можно простить любому.

— Зеленоватый оттенок есть, – говорю, – но цвет скорее серо-зеленый.

Наташка подпирает лоб рукой. Рыжие кудряшки, рассыпаясь, прикрывают тонкие белые пальцы. Локоть соскальзывает с угла кухонного стола. Она вздыхает, выпрямляется, потягивается и, резко запрокинув голову, ударяется головой о стену. Но, кажется, даже не чувствует этого. Хотя удар звонкий.

— Я ведьма, – говорит она, будто сейчас осознала и с ужасом признается впервые.
— Наташ, не выдумывай. Выпьешь чаю горячего?
— Нееет. Ты не веришь. А я ведьма.

И что делать. Не переубеждать же ее. Она будто парит в своем, никому неведомом, зыбком мареве. Горе ее понятно, страх перед будущим тоже. Когда-то она говорила, что родители отреклись от нее из-за того, что вышла замуж не за того, кого им хотелось. Но Наташа – врушка, могла и присочинить.

— Где Андрюша. Один дома. Спит?

Похоже, она с трудом понимает, о ком спрашиваю. Еле ворочая языком, говорит:

— Тетка. Тетка этого. Мужа. Забрала к себе. Сынулю моего. Сказала подержит у себя. Пока не похороним. Его. Этого.

Странно, думаю. Вряд ли не помнит, как мужа зовут, вернее, звали. Наверно, не хочет произносить. Слишком сильная боль. Он утонул в небольшой реке на дружеской попойке, на глазах любовницы. Зачем они Наташке про любовницу сказали – не друзья, а придурки какие-то.

— Хорошо, что Андрюша твой у родственников. Хочешь, останься у нас, ложись, отдохни.
— Это я его убила, – Наташа все еще на своей волне.
— Не сочиняй. Тебя даже не было там с ними.
— А мне и не надо было там быть, – она подпирает подбородок, изогнув руку как хвост удава, растягивает пухлые розовые губы в лягушачьей улыбке и, вытаращив безумно довольные глаза, говорит:

— Когда он уходил. Ему, видите ли, отдохнуть с друзьями надо. А мне не надо, да? Я может тоже с ними хочу. А, оказывается, я не устаю, и Андрюшу не с кем оставить. Вот и сказала ему тогда, – выдерживает паузу, раздувает ноздри, и как закричит:

— Чтоб ты шею свернул, гад!

 Кажется, вопль ее мощный загустевшей звуковой струей прорезал пространство, пробил насквозь все верхние этажи, улетел, ударился о небесную твердь и завибрировал эхом на дрожащей басовой струне мироздания. Но я не мистик и не верю в сверхъестественное:

— Ну, и что, – говорю, – он же не шею свернул. Зачем на себя всякую ерунду наговариваешь. Он утонул.

— Ха, утонул? – Наташка запрокидывает голову. Еще раз грохается со звоном о стену и хохочет, уже реально демонически. Резко замолкает, продолжает наиграно, с хитрецой, – ты думаешь, он мог утонуть? Как же. Он плавает как бес. На открытой воде соревнования выигрывает. Он никогда бы не утонул. Нырнул с мостка. Перед сучкой этой красовался. Она, дура, думала, сидит под водой, чтоб свою дыхалку продемонстрировать. А он. Напоролся на корягу. И шею свернул. Тебе показать заключение? Показать?

Наташка вдруг затихает и неожиданно, совершенно спокойным голосом адекватно мыслящего человека, продолжает:

— Перелом шейного отдела позвоночника. А я ведьма. Это бабкино проклятие.

— Наташа, понимаю, тяжело сейчас. Приляг отдохни. Завтра у тебя тоже день не из простых.

— Выпей со мной, – из кармана бежевого пушистого халата достает маленькую бутылку коньяка.
— Я с тобой за компанию кока-колы выпью, за руль вечером, прости.
— Ну и пей свою кока-колу, – говорит Наташка притворно сердито.
После второй рюмки коньяка мне удается ее уговорить прилечь.

Лежит на спине, в полудреме продолжает:

 — Я в пятнадцать лет от бабки сбежала, а она сказала, сбежишь – я тебе шею сверну. А я ей – не свернешь, я сильная. А она – тогда, говорит, сама всем шеи сворачивать будешь, всем, кого полюбишь.

— И куда ты сбежала?

— В Москву.

Наташа вытягивает руки к потолку. Рукава халата мягко опадают, руки словно белые змеи рисуют в воздухе никому не видимые узоры и начинают двигаться синхронно. Дирижируя себе плавными движениями, она томно говорит:
— На Ленинградке стояла.

Всматривается в потолок. Такое впечатление, что видит там картинки из своего прошлого или из своего выдуманного прошлого.

Как знать, может правда, по малолетству собой торговала. Мне всегда было не понятно, почему они не могут просить помощи на лечение Андрюши у запредельно богатой, правда с Наташиных слов, родни мужа.

А змеи-руки в это время мягко опадают, складываются на груди молебно и будто о секретном, необыкновенном счастье Наташка говорит:
— А мой. Ну, этот – он у меня самым первым клиентом был, представляешь, – мечтательно закатывает глаза.

— А родители твои? – спрашиваю.

— Нет у меня родителей умерли, когда маленькая была, – отвечает резко, досадливо сморщив нос.

Ох уж эта Наташка-фантазерка. Проснется – новую историю расскажет. А смотрит вполне осознанно:

— Не дружи со мной, – говорит, – я сильная ведьма. А я не хочу быть ею. Веришь? А проклятие бабкино действует. У тех, кто дорог мне, кто рядом со мной, кто любим – ломаются шеи.

— Хорошо. Не буду дружить. Просто отдохни.

Выхожу на застекленный балкон. За перегородкой точно такой же ее, Наташин. Мы почти одновременно купили квартиры в этом доме. Первое время общались часто. Они чуть моложе нас, на пару лет. Маленькая рыжая Наташка с белой полупрозрачной кожей и смугловатый, огромный, коротко стриженый ее муж. Наташа уже была беременна. Когда лифт не работал, муж почти бегом вносил ее на руках по лестнице на восьмой этаж. А ее звонкий смех частенько врывался к нам через эту балконную перегородку. Когда родился Андрюша, казалось нет женщины счастливей Наташи. Она светилась как фарфоровая кукла и даже в пасмурный день, от нее шел свет, словно невидимые солнечные лучи радостно прыгали по ее непослушным кудряшкам.

Месяцам к двум стало очевидно, что с мальчиком что-то не так. Он не мог держать голову.

Сидеть научился Андрюша только к году. Ходить – к двум годам. Но голова его так и склонялась, будто лежала на плече.  И малыш глядел искоса смышлеными веселыми глазами, еще не понимая, что он не такой как все. И совершенно ничего не говорил. Даже не пытался.

Наташка, уложив Андрюшу спать, иногда прибегала ко мне поплакаться. Она мучительно страдала, что ничего нельзя сделать. В простой поликлинике врачи ничего не обещают, а на платных – денег нет. Все сжирает проклятая ипотека.

Наше общение семьями постепенно и незаметно сошло на нет. Наташа иногда забегала занять сто рублей ребенку на молоко. Всегда возвращала, кстати. В плохую погоду, изредка, просила посидеть с Андрюшей полчаса, пока сбегает в магазин. А однажды пришла вся избитая в синяках.

Тут я, конечно, не выдержала. Встретив ее мужа у лифта, спросила:

— Ты что творишь? У тебя кулак больше, чем ее голова. Она мать твоего ребенка.

А он так медленно и убежденно:

— Какая она мать? Бухает целыми днями. Сядет в сквере на скамейку. Андрюха в песочнице обоссанный сидит, песок ест, а она бухает.

Подумалось тогда, может я невнимательная. Ничего такого не замечала. Наташу пьяной никогда не видела. Андрюшка у нее всегда аккуратный, чистенький. И видно по глазам, умный мальчик. Он же абсолютно все понимает. Не говорит, это да. Голова прижата к плечу, почти не шевелится. Но с ним можно общаться. А Наташка с ним как с дебилом обращается. Обнимет его и шепчет, раскачиваясь: дурачок ты мой любимый, дурачок. Словно прячет его от мира, давит своей любовью.

Наташа проснулась. Попросила прощения за то, что наговорила лишнего. Уходя, уже в дверях, сказала:

— Ты мне не верь, наговорю всего. А про бабку – правда. Ты одна поймешь, как я спасла своего ребенка.

Я тогда не обратила внимания на эту фразу.


***


Наташу я больше никогда не видела. Мы уехали на несколько лет из Москвы. Когда вернулись, узнали, что ее не стало. Соседи толком не могли объяснить, что случилось. Одни говорили, что спилась, другие – что таблеток наглоталась. Много лет квартира рядом с нами пустует.

А сегодня утром увидела молодого парня, запирающего дверь.

— Здравствуйте, – машинально ответила на его приветствие, решив, что квартиру продали или сдают.

— Вы не помните меня, конечно, – вдруг спросил он, улыбаясь, – я Андрей, сын Наташи.
— Андрюша, невероятно. Какой же ты высокий, красивый. Как я рада.
— Можно даже не говорить, что вы рады. Я чувствую. И я всегда благодарен вам.
— За что?
— Вы единственная уверяли маму, что я умный.
— Андрей, этого не может быть. Разве можешь ты это помнить? Совсем кроха. Тебе было чуть больше двух.
— Помню. Вы еще научили меня крышечку на бутылке закручивать и раскручивать. Красную. От кока-колы. Я такой счастливый был. Не поверите, до сих пор эти крышки открывать-закрывать люблю.

Ничего не осталось в его облике от светловолосого бледного малыша, со склоненной набок головой. Почти двухметровый, стройный. С удивительно мощной шеей. С густым ежиком темно-русых, чуть рыжеватых волос.

Он рассказывает, как родственники отца забрали его, когда Наташи не стало. Как лечили, возили по врачам. Массажи, операции. В школу пошел в восемь лет и, несмотря на то что был старше одноклассников на год, до пятнадцати был самым мелким в классе.

Какое счастье, что ему удалось окрепнуть, думаю. Внезапно появляется мысль. Вот как спасла своего ребенка Наташа: ушла. Унесла с собой в мир иной бабкино проклятие. Эта мысль, словно озарение, вспыхнув, подсвечивает лицо Андрея. И тут, совершенно невпопад, я в задумчивости говорю:

— Глаза у тебя, Андрей, невероятные. Темно-зеленые.