Реликтовое излучение любви

«Тепло Большого Взрыва остыло до 2,7 Кельвина. Но оно всё ещё здесь — в каждом кубическом сантиметре пространства. Как первая любовь. Невидимая. Неосязаемая. Неистребимая».
Из лекции профессора астрофизики Л. Волховой.


Пулковская обсерватория. Декабрь. Метель выла в вентиляционных шахтах, а я сидел перед монитором, натянув на уши старые аудитории Sennheiser. На экране — карта реликтового излучения, та самая «детская фотография Вселенной». Разноцветные пятна: синие холодные зоны, красные — горячие. Анизотропия.
—  Смотри! — воскликнула когда-то Лена, тыча пальцем в экран. —  Это же следы квантовых флуктуаций юной Вселенной! Там, где материи было чуть больше — родились галактики. Где меньше — пустота...
Теперь пустота была во мне. 

Мы встретились на зимней школе по космологии. Она — аспирантка из Новосибирска, я — лаборант-радиоастроном. Лекция о Cosmic Microwave Background (CMB) затянулась до ночи. 
—  Представьте: фотоны, летящие к нам 13 миллиардов лет! — глаза её горели. —  Они несут память о времени, когда не было даже атомов.
После лекции я предложил чай. В буфете пахло перегоревшим транзистором и мандаринами. 
—  А люди могут оставлять такое излучение? — спросил я. 
—  Конечно! — она рассмеялась. — Эмоции — это квантовые возбуждения. Особенно...
— … особенно любовь?
—  Особенно неразделённая. Она остывает, но не исчезает.

Лена поселилась в общежитии на Мончегорской. Мы ночами обрабатывали данные с радиотелескопа РАТАН-600. Комната была завалена распечатками спектров. 
—  Видишь этот пик? — она показывала на график. —  Это эхо рекомбинации. 380 тысяч лет после Большого Взрыва. Вселенная стала прозрачной...
—  Как я сейчас, — пошутил я. 
Она посмотрела серьёзно: 
—  Враньё. Ты весь в «шумах».
Её руки пахли жидким азотом и хвоей. Когда она наклонялась над клавиатурой, её волосы касались моего плеча. Статическое электричество, — думал я. 

Она защитила диссертацию. Её взяли в команду проекта «Планк» в Гренобль. 
—  Там холоднее, чем в CMB! — смеялась она, упаковывая чемодан. —  Минус 269°C в криостатах детекторов.
На прощание подарила мне термос с гравировкой: «Чтобы тепло не рассеивалось».
Первый год мы созванивались. Она рассказывала про «холодные пятна» в созвездии Эридана, я — про петербургские дожди. 
—  Знаешь, почему CMB так равномерно?— спросила она однажды. —  Потому что до рекомбинации всё было единым целым. Частицы обменивались фотонами...
—  Как мы сейчас?
—  Нет. Мы уже прошли точку рекомбинации.
Связь прервалась. 

Её письма приходили реже. Короткие строчки: 
«Нашли новый тип поляризации B-modes...», «Жан-Пьер считает, что это след инфляции...», «Съездила в Альпы. Похоже на Красноярские столбы».
Я начал пить. Лабораторный спектр-анализатор мерещился мне в узорах на потолке. Однажды в метро увидел девушку в синей куртке, как у Лены. Догнал её на Невском. 
—  Простите... — выдохнул я. 
Незнакомка испуганно отшатнулась. 
«Любовь — как реликтовое излучение», — писала Лена в последнем письме.  «Его можно замаскировать под галактический шум, но нельзя уничтожить».

Через пять лет я получил бандероль. Конверт с логотипом CERN. Внутри — флешка и письмо: 
«Кирилл, пришли данные с «Планка». Обработай их через наш старый алгоритм. Тот, что мы писали под „Цой“ и коньяк. Увидишь кое-что... знакомое. Л.»
Я загрузил массив. Чистый CMB-сигнал без помех. И вдруг — крошечная аномалия в созвездии Лебедя. Участок с необъяснимо высокой поляризацией. 
Координаты: +30° 12; 42.0;.
Это же... место нашей первой ночи в обсерватории! Тот самый сектор неба, что виден из окна библиотеки. 
Я вспомнил её слова: «Энергия любви не исчезает. Она лишь переходит в микроволновый фон».

Она приехала в марте. Седые пряди в чёрных волосах, шрам на руке от криостата. 
—  Обморозилась, — усмехнулась. — Хотела достать образец без перчаток. Как в Новосибирске, помнишь?
Мы пили чай из того термоса. 
—  Зачем прислала данные?
— Хотела доказать теорию. — Она тронула мою ладонь. —  Человеческие чувства оставляют след в CMB. Энергетический отпечаток.
—  И что ты обнаружила?
—  Что наша любовь... — она посмотрела в окно, где зажигались первые звёзды, — …была той самой квантовой флуктуацией. Из которой могла родиться галактика. Но не родилась.

Эпилог:
Теперь я вожжу экскурсии в планетарии. Показываю детям карту реликтового излучения. 
—  Видите эти разноцветные пятна? Это отпечатки звуковых волн юной Вселенной. Акустические осцилляции...
Иногда после лекции я остаюсь под куполом один. Включаю запись радиотелескопа. Ш-ш-ш-ш... Белый шум. И вдруг — едва уловимый пик на частоте 1420 МГц. 
Линия водорода. 
«Ты там?» — шепчу я в темноту. 
И Вселенная отвечает тихим треском. 
Теплом. 
Эхом. 

 P.S. Прошлой ночью снилась Лена. Стоит на фоне антенн РАТАН-600, закутанная в серебристый термоодеяло. «Не ищи меня в видимом спектре, — говорит она. — Я теперь часть фонового излучения. Вечная. Неустранимая». И я понимаю: это не сон. Это — остаточное свечение нашей Вселенной. Нашей любви.



Рассказ завершает трилогию о любви и космологии («Сингулярность», «Тёмная материя», «Реликтовое излучение»). Здесь Петербург — место, где холод физики встречается с теплом человеческой памяти, а наука становится языком тоски.