Эффект наблюдателя. 6 ноября

Сегодня мне приснился Сергей. Не тот, что лежал на склоне, а другой — прозрачный, как вода, и в то же время плотный, как камень. Он не лежал на камнях. Он парил в серой, безвоздушной пустоте, как астронавт, у которого оборвался трос. Он был не мертв. Он выцветал. Сначала исчез ядовитый синий цвет его куртки, будто его смыли невидимым дождем. Потом испарилась лаковая вишня крови. Осталась лишь черно-белая фигура, как на негативе. А потом и черный с белым начали смешиваться, превращаясь в единую, безликую серую массу, которая медленно растворялась в окружающей серости.

Днем я нашла Алексея. Он сидел на крыльце и чертил что-то палочкой на замерзшей земле — какие-то формулы, диаграммы, похожие на кабалистические знаки. Он говорил долго, и его речь была похожа на бред сумасшедшего. Или на откровение.

Он рассказывал о каком-то Вечеровском, друге его деда, тоже физике. О его теории, которую они обсуждали ночами на кухне, пока их дети спали.

— Вечеровский говорил, что мироздание держится на двух столпах, — начал Алексей, не глядя на меня, его взгляд был прикован к собственным чертежам. — На законе неубывания энтропии, который ведет все к хаосу, и на развитии разума, который стремится к порядку. Если бы был только хаос, все бы распалось. Но если бы возобладал разум, всемогущий, непрерывно развивающийся, структура мироздания тоже бы нарушилась. Оно стало бы другим, потому что у такого разума может быть только одна цель: изменение природы самой Природы.

Он обвел один из своих символов.

— Поэтому суть «закона Вечеровского», как называл его мой дед, — это поддержание равновесия. Баланс. Гомеостаз. Поэтому, говорил он, нет и не может быть сверхцивилизаций в космосе. Потому что сверхцивилизация — это разум, который уже преодолевает энтропию в космических масштабах. А это — угроза равновесию. И то, что происходит сейчас с нами, сказал бы мой дед, — он впервые поднял на меня глаза, и они были абсолютно безумны и абсолютно ясны, — это не что иное, как реакция. Мироздание защищается. Оно нас… редактирует.

Он говорил это, и я видела перед собой двух стариков на прокуренной советской кухне, строящих грандиозные, параноидальные теории о Вселенной, потому что их собственная жизнь была слишком тесной и скучной. Наверное, мой дед отлично бы вписался в их компанию.

Алексей, помолчав, стер свои чертежи ногой.

— Но я думаю, они оба были неправы, — сказал он тихо. — И дед, и его Вечеровский. Они слишком хорошо думали о человеке. Они видели в нас угрозу, растущий разум. А мы… мы слишком поглощены собой. Мы предпочитаем говорить, а не слушать. Когда мы спрашиваем «как дела?», это лишь формальность, прелюдия к рассказу о себе, о своих достижениях, страхах, чувствах. Мы… каждый из нас… замкнутая система. Мы разучились наблюдать за миром, мы наблюдаем только за собственным отражением.

Он горько усмехнулся.

— А если это так, то зачем Мирозданию нам препятствовать? Зачем защищаться от того, кто не представляет угрозы? Мы не вирус. Мы просто… ненужная часть системы. Устаревшая программа, потребляющая ресурсы, но не дающая результата. И нас не надо стирать в наказание. Нас надо просто отправить в архив. За ненадобностью.

И я не знала, что ему ответить.