Сон на работе опасен. На конкурс

Рассказ моего армейского друга Мишки Катце… (с трудно запоминающейся фамилией).

                Спят медведи и слоны,
                Дяди спят и тети.
                Все вокруг.
                Спать должны,
                Но не на работе.
         
               Куплет из песни к советскому фильму «Цирк» (1936)

В армию меня забрили сразу же по окончании техникума. Профессия, полученная в нём, предопределила мою воинскую судьбу. Прямо из нашего районного призывного пункта в Ленинграде меня и ещё нескольких ребят, пришедших послужить Родине, препроводили в военный городок, находящийся в близком пригороде.
Солдат ракетных войск — это звучит гордо! Меня сразу же сунули в роту обеспечения.
Воины роты, по сути, — работники: киномеханик, рабочие склада, свинари с военной свинофермы, работники котельной и т. д. Так вот, я по диплому должен был уметь ремонтировать агрегаты котельной на угольном топливе, находящейся в нашем военном городке.

Рабочий день мой, как молодого бойца, первоначально складывался так: подъём в 7 часов, быстрое умывание — и без всякой зарядки бегом в столовую. Там, отдельно для работников важных служб (а котельщики относились к таковым), уже стоял на столах завтрак. Быстренько проглотив остывшую липкую кашу и такой же чай, бежал в котельную заниматься какими-нибудь грязными делами. В 12 часов — наскоро пообедав, снова в котельную. В 4 часа — конец рабочего дня, назад в казарму. И тут начиналось самое противное время. Мне, как молодому бойцу, а по-военному — «салаге», могли приказать, например, чистить туалеты(толчки, по-военному), мыть полы и натирать их мастикой, ползать на животе под горизонтально расположенными в сушильной комнате, в полуметре от пола, батареями, собирая окурки. Да мало ли что могло прийти в голову старшине Левинсону, чтобы воин не болтался по казарме без дела!
И если работа в котельной мне нравилась, то вечерние «забавы» старшины и издевательства старослужащих (дедов, по-военному) — очень не нравились. Избавление от этой напасти пришло неожиданно — в лице всё того же старшины Левинсона.
Выстроив всю роту, он объявил, что нужен солдат-ракетчик, который каждый день после работы убирался бы в кабинете полковника — зама командира нашей части по тылу. Из строя раздались возгласы типа: «Мы не уборщицы!»
И тут, на глазах изумлённых солдат, один воин-доброволец сделал шаг вперёд со словами:
— Если это Родине нужно — я готов!

И, как вы, наверняка, догадались — этим солдатом был я.

Командир нашей части был человеком не добрым, носил круглое лицо с колючими, чуть на выкате глазами и косую, чёрную чёлку на нём. Каждый, кто видел подполковника впервые, наверняка, мысленно дорисовывал ему чёрные маленькие усики под носом. В части он имел кличку, соответствующую своей внешности.
У зама же — лицо очень удлинённое, с глазами доброго дедушки. Да, собственно, ему до пенсии-то оставалось уже недолго.
С нашими главными отцами-командирами вообще получалась настоящая комедия. Командир части был подполковником, а его зам по тылу — настоящий полковник. Внеочередное звание полковника, прямо из майоров, ему присвоили по прямому приказу самого министра обороны. Это решение тот принял, когда узнал о подвиге нашего зама по тылу на очередной СВО (специальной военной операции).

Кабинет зама был небольшой. Из мебели, что я помню: широкий, повидавший за свою военную картеру всякие задницы, кожаный диван, стол, покрытый зелёным сукном, настольная лампа, несколько телефонных аппаратов, три стула, шкаф с книгами, на стене портрет Брежнева с золотыми звёздами Героя; на груди. Тогда ещё тремя. В углу кабинета — дверь в персональный туалет зама командира части по тылу.
Вам сейчас трудно представить мою радость, по сути — ещё мальчика, ленинградца, когда я вошёл в это святилище! С тех пор, как я покинул родной дом и стал ракетчиком, мне приходилось пользоваться в казарме и котельной лишь туалетами с дырками в полу. Да даже только из-за этого удобства стоило вызваться убирать кабинет. А ведь был ещё и диван! Я только прилёг на него, просто чтобы попробовать — и тут же стал проваливаться в сон. Но тут страшная мысль поразила мой засыпающий мозг: я ведь так могу проспать время ужина! Все служившие в советской армии не дадут соврать, что первое время службы больше всего хотелось спать и есть.

На следующий же день я пришёл убираться в кабинете уже вооружённый будильником, купленным в местном магазине «Военторг».
Приведя кабинет в порядок, я завёл будильник на нужный час, лёг на диван — и заснул крепким сном праведника.
Снится мне сцена из фильма «Кавказская пленница», где Шурик с актрисой Варлей гуляют по горам. Только вместо Шурика был я, а вместо Варлей — моя школьная учительница по истории, Татьяна Михайловна.
Тут нужны пояснения. В неё я был безответно влюблён ещё с самого шестого класса. С тех самых пор, как злая «математичка» выгнала меня со своего урока с формулировкой: «Чтоб не умничал!»
И вот сижу я в коридоре, на подоконнике, скучаю. Как бы веду немой диалог с «математичкой». Я — ей фразой «Маньки Облигации», сказанной Высоцкому:
— Прасковья Илларионовна, вы стараетесь побольнее меня обидеть, ещё ужасней сделать жизнь мою — и без того задрипанную...
Но тут я увидел таааакое, что заставило прервать мысленный диалог и всему мне превратиться в зрение. По коридору, в лёгком летнем платье шла она, Татьяна Михайловна. Яркие лучи солнца, льющиеся через широкие окна ей в спину, как рентгеном просвечивали её воздушное платье, обнажая в мельчайших подробностях — от пальчиков ног до шеи — её фигуру. Я словно провалился в летаргический сон, перестал дышать.
Из оцепенения меня вывели слова уже подошедшей вплотную учительницы. Я, помнится, с трудом поднял глаза с того места её фигуры, за которым неотрывно наблюдал с мальчишеским любопытством.

— Что с тобой, Миша Катцен… — здесь учительница сделала заминку, вспоминая фамилию ученика (не станем её, пришедшую сразу после окончания института на работу в эту школу всего лишь неделю назад, за это строго осуждать, поскольку среднестатистический гражданин нашей великой страны повторить Мишкину фамилию Катценгразблюмен не сможет даже с десятого раза). Поэтому Татьяна Михайловна, погладив меня по щеке (от чего со мной чуть не случился обморок), повторила свой вопрос:
— Что с тобой, Миша Неиванов?

С тех пор Татьяна Михайловна стала повелительницей всех моих снов. И хотя перед армией я уже гулял с тётеньками по-взрослому, из женщин снилась мне только она.

Итак, возвращаю вас в мой сон…
Я с Татьяной Михайловной гуляю в горах. Это прощальная наша прогулка, поскольку на следующий день я ухожу в армию. Прощаясь, Таня дарит мне самое, что она, как учительница, считает главным для солдата: свою фотографию в том самом платье, свои трусики и банку сгущёнки. Идущий с нами осёл, чьё лицо мне напоминало чью-то знакомую рожу, одобрительно качал головой. Глядя на осла, я улыбался...
И тут противно зазвонил будильник.

Первое, что я услышал после звона будильника:
— С добрым утром, воин! Скажи честно, кому ты улыбался во сне? Что тебе снилось?

Я мысленно продолжил последний вопрос командира словами из песни: «Что тебе снилось, крейсер “Аврора”, в час, когда утро встаёт над Невой?..» И, ещё плохо соображая после сновидений, не вернувшись в полной мере в реальность, громко, отдавая честь, но не отдавая отчёт своим словам, вспомнив последнего персонажа моего сна, выкрикнул:
— Вы, товарищ полковник!

При этом, как бы посмотрев на себя со стороны, увидел идиота — в образе бравого солдата Швейка, как на обложке книги Ярослава Гашека, что стояла у меня на полке ещё в той, гражданской жизни. Я себе очень не понравился.

Заместитель командира части по тылу от моих слов, вначале нахмурившись (по-видимому, не зная, как вести себя перед этим самоубийцей), затем, расплывшись лицом в офицерской улыбке, произнёс:
— Сон на работе, мальчик, может быть опасен.

P.S.
Полковник оказался Человеком. До самого его «дембеля» кожаный диван в его кабинете оставался в моём распоряжении.