Гранатовый отчёт

Тишина в квартире была густой, как вата. Снаружи лил ноябрьский дождь, стучал по стеклу монотонно, назойливо. Марина сидела за столом, уставившись в экран ноутбука. Отчет не двигался. Мысли путались, вязли в какой-то липкой паутине усталости. Голова гудела, а в груди – пустота. Глубокая, бездонная. Просто хотелось… сесть на пол, обхватить колени и тихо посидеть. Ничего не делать. Ничего не решать.

«Ну что ты раскисла?» – тут же отозвался внутри привычный, резкий голос. – «Ерунда какая. Вон у людей – кредиты, болезни, дети болеют. А ты? Сидишь в тепле, работа есть. Не ной!»

Тело среагировало раньше сознания. Резкий толчок изнутри – и она отпрянула от стола, будто коснулась раскаленного металла. Задыхаясь, рванула в себя воздух – короткий, колючий глоток, не приносящий облегчения. Пальцы прилипли к пластику клавиатуры, отказываясь подчиняться. Усталость вползала медленно, коварно, как приливная волна, накрывая с головой своей тягучей, соленой тяжестью, разъедая кости, заполняя каждую клетку свинцовым истощением. Отдохнуть? Мысль мелькнула жалкой искоркой. Прикорнуть хоть на миг? Жесткая, знакомая узда тут же сжала горло. Из самых глубин, шипя ядовитым, злобным шепотом, выполз тот самый голос-надзиратель: «Конвейер?! Ты что, станок сломала? Не корчи из себя жертву! Сиди и дави клавиши. Твои сопли – роскошь, которую ты не заслужила. РАБОТАЙ!»

Почему? Откуда этот вечный, изматывающий суд? В памяти всплыли обрывки: детская комната, она, маленькая, ревущая из-за сломанной куклы. Мамин усталый голос: «Перестань реветь, это же ерунда! Вот у тети Кати сын в больнице…» Или вспышка злости на брата, отобравшего книгу. Отец, строго: «Нельзя так кричать! Стыдись! Учись сдерживаться!» Марина усвоила урок достаточно быстро: ее чувства – неудобны. Неправильны. Их нужно прятать, заталкивать поглубже, прикрывая фразой «у других ведь хуже». Это стало щитом. И тюрьмой.

С тех пор она боялась показаться слабой. Жалующейся. Проще было обесценить собственную усталость, грусть, раздражение, чем рискнуть и сказать вслух: «Мне плохо. Мне тяжело». Сравнение с чужим, поистине страшным горем – войнами, потерями, неизлечимыми болезнями – стало автоматическим. «Вот у них проблемы! А ты? Подумаешь, устала...» Но это сравнение не приносило облегчения. Оно лишь глубже загоняло в одиночество. Она была одна со своей «ерундой», не имеющей права на существование.

Что помогало? Да, собственно, ничего. Теории различные были. Иллюзорное право на собственные чувства. Несравнимость своей и чужой боли. Пару раз она пыталась разговаривать с собой, как с другом. Красивые слова тут же разбивались о стену привычного: «Не заслужила. Недостойна заботы о своих же чувствах».

Она отодвинула ноутбук. Взгляд упал на вазу с фруктами. Яблоки, бананы… и один спелый гранат, купленный в порыве «надо есть витамины». Его бордовая, чуть потрескавшаяся кожура казалась единственным ярким пятном в серости дня. Марина взяла его в руки. Твердый, тяжелый, прохладный. Пальцы сами нашли трещинку, поддели. С хрустом гранат раскрылся, как маленький, кроваво-красный цветок. Сотни сочных зерен, блестящих, как рубины.

Она отломила кусочек. Ярко-красный сок тут же выступил, окрашивая пальцы. Она машинально поднесла кусочек ко рту. Зерна лопнули на языке, терпкие, кисло-сладкие, живые. Сок потек по подбородку. Она не стала вытирать.

Внезапно, без мысли, без команды, она сжала горсть зерен в ладони. Напрягла пальцы. И раздавила их.
Теплый, липкий, невероятно яркий сок брызнул. На стол. На белоснежную клавиатуру ноутбука. На ее серую домашнюю кофту. Алые капли, как кровавые слезы, растеклись по бумагам, по столешнице.

Внутри все замерло. Голос надсмотрщика заорал бы что-то про бардак, про испорченные вещи, про идиотизм. Но… не заорал. Он просто… онемел. Шок? Непонимание?

Марина смотрела на это яркое, дерзкое, живое пятно, расползающееся по мертвой серости стола и ее одежды. На алые потеки на пальцах. На зерна, прилипшие к ладони. Она ощущала липкую сладость, терпкость, ощущала реальность этого момента. Не прошлого с его запретами. Не будущего с его страхами. Настоящего. Где она устала. Где ей было грустно. Где это было ее чувство. Не меньшее, чем чье-то другое. Просто – ее.

Она разжала ладонь. Раздавленные зерна упали на испачканные бумаги. И тогда она сделала нечто невообразимое. Она опустила ладонь прямо на чистый лист, лежавший рядом с отчетом. И медленно, очень медленно, провела ею сверху вниз.

Остался широкий, сочный, гранатовый мазок. Небрежный. Неидеальный. Яркий до дерзости.

И Марина рассмеялась. Громко, почти истерично, срывающимся голосом, пока сок стекал по запястью и капал на колени. Она смеялась над испорченным отчетом, над пятном на кофте, над своим внутренним цензором, который сидел теперь в оцепенении. Смеялась над абсурдностью того, что она годами запрещала себе чувствовать «ерунду». И в этом смехе, в этом гранатовом беспорядке, в этом липком соке на руках, она вдруг почувствовала что-то давно забытое.

Себя. Не ту, что должна быть сильной, несгибаемой, вечно сравнивающей. А ту, что устала. Ту, которой сейчас было грустно. Ту, которой было достаточно просто быть. Со своей усталостью. Со своим гранатовым пятном на душе и на столе. Это пятно было не катастрофой. Оно было сигналом. Живым, ярким, кричащим: «Со мной что-то происходит. И это важно».

Даже если «у других – хуже». Даже если это просто усталость под ноябрьским дождем. Она смотрела на свой алый след на бумаге – первый за долгие годы по-настоящему честный след – и медленно облизывала сладкий, терпкий сок с ладони