Как я стал пописывать

               

     Я курю и пускаю дым из губ, сложенных трубочкой, как будто я тихо и нежно свищу.
     Хорошо было бы пускать дым кольцами или хотя бы колечками, но мне ни разу в жизни не повстречался друг, или хотя бы знакомый, который мог научить меня этой тонкости. И мне на старости лет это очень жаль, как, впрочем и многое другое.   Так, я не умею играть на рояле, скрипке, саксофоне и вообще ни на чём. И хотя меня в армии могли  научить играть на гитаре, я упустил и эту возможность. Шпилил бы сейчас на «блатных» аккордах «Ночь яблоком стучит в окно», - худо ли? Но теперь этого уже не будет. А почему я не выучил иностранный язык? Японский, или хотя бы финский? Говорят, что сколько языков ты знаешь, столько раз ты и свободен. А я очень несвободный - русский знаю туда-сюда, украинский постольку-поскольку, по-английски же вообще ни бум-бум. Единственно, что намертво засело во мне из всего языка Шекспира и Бэкона, это стишок, зазубренный в третьем классе:

                Ай хэв ту айз, энд ай кэн си
                Э бук, энд э пен инфрант оф ми.
                Ай си зе силин, энд зе фло,
                Ай си зе виндоу, энд зе до.

     Совсем как латинские исключения, зазубренные Остапом Бендером в третьем классе частной гимназии Илиади и всю жизнь бессмысленно сидевшие у него в голове.
     Я пускаю дым пошлыми струйками и думаю, что россказни о вреде курения  большей частью надуманны и куришь ты или нет, не имеет никакого значения для  продолжительности жизни.
     Если, конечно, не брать тех случаев, когда курильщик высмаливает по две пачки в день. Но ведь это не может служить показателем ибо, употребляя что-либо  не в меру, например, безобидные пиво или грузинское вино, мы можем достичь такого же успеха - умереть раньше времени. Но раньше времени умереть невозможно, так как мы живем ровно столько, сколько нам отпущено. Кто с этим не согласен, кончает под трамваем. Тогда тем более все равно, курим мы или нет. Кажется, это называется «фатализмом». Но фатализм упадническая теория, развенчанная самой жизнью.  Но вообще, в принципе,  лучше не смалить.
     Но если курить умеренно, с умом, штучек по шесть-семь в день, ну, максимум десять, то ничего не будет. Наоборот, лёгкие, приученные каждый день отхаркиваться от смол и тяжёлых веществ, становятся только здоровее.
     Также очень важно заставить себя не скуривать сигарету до фильтра  и оставлять недокуренными   треть, а то и половину,  сигареты.  И хотя в армии такие бычки назывались «генеральскими», но факт остаётся медицинским фактом. Дело в том, что табак сам по себе является естественным фильтром и если не скуривать сигарету до конца, то в последней части задерживается и оседает большая часть вредных вещей. И если её, эту последнюю половинку, не скуривать, то вреда от сигареты практически не будет - лёгкие легко справляются с такой нагрузкой. Это я прочёл лет двадцать пять назад в глянцевом журнале, когда был в гостях.
     Очень может быть. Вполне вероятно, что богатым наследникам и олигархам это и подходит,  но  я с нынешними ценами курю  как  все нормальные люди, до «пятки».  Но скромно, по пол-пачки, как и требует медицина. А по две пачки сейчас могут курить только очень состоятельные люди, судьи  или, допустим, депутаты.
     Я пускаю струйки из носа и думаю: «Граждане! Спешите выкурить свои сто сорок четыре тысячи сигарет! В следующей жизни курева может и не быть!»
     Сто сорок четыре тысячи я получил, перемножив десять сигарет в день на сорок лет. Число, конечно, произвольное, минус 15-20 лет.
     Так шутили Ильф и Петров в «Двенадцати стульях»: «Граждане! Спешите съесть свои три тысячи котлет!» - имея в виду, что такие вещи не откладываются на завтра - кто его знает, что вас ждёт после смерти и как там будет с котлетами.
     Вообще, Ильф и Петров это мои любимые писатели. Хочется, конечно, соврать, что мои любимые это Достоевский и Толстой, или даже, чёрт меня подери, Сомерсет Моэм и Жоржи Амаду, но нет - Ильф и Петров.
     Понимаю, что есть писатели выше них, но за один только диалог:  « -  Вы жалкая, ничтожная личность! -  А вы - слепой!» - я готов отдать многих серьёзных классиков.
     И как это было возможно? Как двое одесских гимназёров, то есть гимназию кончал Петров, а Ильф ремесленное училище, но это не важно, - как эти двое  молодых людей, практически мальчишек, без Литературного института за плечами, взяли и написали такое? С ума можно сойти! Правда?
     Но в принципе они не были такими уж пацанами в 27-м - Женя был с 1902-го а Илья Арнольдович вообще с тысяча восемьсот девяносто седьмого. Но в сущности, пацанва. Я имею право так говорить со своей почти трёхзначной цифрой в  паспорте.  Правда, Ильф давно уже писал, но как умный человек со вкусом, понимал, что его ревлитэксперименты это не Рио-де-Жанейро. А у Евгения Петровича  кроме катаевской наследственности вообще ничего за душой не было, так, фельетоны-очерки.
     И вот взяли, сели и написали. Чёрт знает что такое написали. Я даже не знаю… Нет, я не завидую и не расстраиваюсь, но что же это такое делается, граждане: «Не подходите ко мне с этим железом! Я вас презираю!» - а?
     Чёрт их знает! Несправедливо это. Ведь согласно всемирному закону термодинамики ничто ниоткуда не берётся и никуда не девается. Это, если перевести с сухого языка науки, обозначает, что Жене и Илье Арнольдовичу было отпущено таланту как на тысячу юмористов после них - на десять поколений вперед.
Ну кто? Жванецкий? Семён Альтов? Извините, но при всем уважении - нет, простите.
     Но, конечно, тут никто не виноват и ничьей заслуги во всем этом нету. Если грубо обрисовать ситуацию с гениальностью  - Ангел  взмахнул  крылом и сказал:
     - А дам-ка вот этому! А то он пришибленный  какой-то!
     Да, я уверен, что так и обстоит дело, и никакие Институты имени Горького вам не помогут, если только вы не будете ежедневно, ежечасно тренироваться в шашк…, то есть в шахматах.
     Я это знаю по себе. Вот я, допустим, пишу. Некоторые на Проза ру. так прямо себя и называют: «писатель». Но Евгений Львович Шварц, автор «Обыкновенного чуда», которое вообще-то называлось «Медведь», хотя мне лично больше всего  нравится начало его «Клада», - говорил: «Называть себя писателем неприлично. Вы можете сказать: «Я член Союза писателей - на это у вас есть документ, заверенный подписью и печатью, а писатель- слишком высокое звание.»
     Шварц! И то!
     Так что я, конечно, никакой даже не литератор, а так, как бы помягче сказать, пописывающий дилетант. И то даже я убедился, что самое главное для пописывания это инфантильность характера пополам с шуткой Ангела.
     То что я стану писать, было ясно с самого детства. Но особенно это стало ясно в отрочестве и юности. Я был настолько бестолковым и неспособным к взрослой жизни, что было совершенно очевидно - путь мой лежит прямиком и полностью в сочинительство, в самую оголтелую прозу, если не в поэзию. Уже гораздо позже я узнал высказывание Томаса Манна: «Писатель- существо, безусловно неспособное ни к какой полезной деятельности». Но я и без Томаса Манна это чувствовал на своей шкуре.
     И хотя пописывать я начал не сразу, а в пятьдесят три года, всё же мысли об  этом посещали меня намного раньше, лет в десять. В тринадцать лет они окрепли, и я на мамин день рождения преподнёс ей самодельный роман «Остров бурь». Впрочем, не совсем роман, а первые две или три страницы, которые должны были превратиться в полнокровный том, но до этого, к счастью, не дошло.
     Мама ужасно любила читать. Хотя она была простой кубанской казачкой без высшего образования, она читала, лучше сказать, глотала, книги всю свою жизнь.
     Правда, закончила она, подобно многим, Рексом Стаутом и  Даниилом Корецким, но в молодости выписывала журналы «Юность», «Нева» и «Иностранная литература», и была в курсе всех новинок. Я тоже читал с нею эти новинки и запомнил такие как «Жасмин в тени забора», повесть о трагической любви школьников Ромы и Юли, название которой, к сожалению, не помню и ужаснувшую нас с мамой «Мёртвую зону» Стивена Кинга, тогда ещё молодого, едва оперившегося, автора.
     Поэтому мама с восторгом отнеслась к моим обещаниям преподнести ей  роман собственного изготовления. Вероятно, она ощутила себя матерью Константина Паустовского, который посвятил ряд своих произведений маме, или даже матерью Николая Алексеевича Некрасова, тоже написавшего поэмы «Мать» и «Рыцарь на час», хотя Чуковский и утверждал, что Некрасов мать ненавидел.
     И вот я, не откладывая дела в долгий ящик, пришёл из школы и засел за роман.
     До маминого дня рождения оставалось всего две недели, так что надо было поднажать.
     И я поднажал. Роман стремительно летел к концу. По замыслу автора, то есть, моему, в романе начинали происходить события загадочные и ужасные. Так, там описывалось, как все течения Мирового Океана, начиная с Гольфстрима, вдруг с некоторых пор  устремились в одну точку на карте, а именно, к таинственному  необитаемому тропическому островку Сен-Димедроль с вулканической вершиной.
     Мне казалось, что этот замысел свеж и юн, и никем ещё не разработан.
     Каково же было мое разочарование, когда, уже исписав три страницы, я вдруг вспомнил, что ещё до меня такое уже описал Александр Беляев в своем «Продавце воздуха». И хотя у меня были не воздушные, а водяные течения, я, из уважения к нему, остановил работу.
     Так мой первый роман и остался недописанным, как у Гоголя.
     Но мама была рада и этим трем страничкам, как первому робкому пробуждению моего писательского таланта, о чём она давно украдкой мечтала.
     Я нашёл их после маминой смерти, три листка альбомного ватмана, аккуратно исписанных с одной стороны моим куриным почерком, почему-то пером и тушью.
     Таково было первое проявление моего грядущего пописывания.
     Второе произошло несколько позже, когда я уже служил в Советской Армии. Я сидел в Штабе Округа в маленьком кабинетике, окна которого выходили на кинотеатр «Пионерис» и как всегда думал о дембеле. Внезапно, повинуясь какой-то властной потребности, я вдруг взял и напечатал на машинке: «Осень въезжала в город на золотом коне.»
     Совершенно понятно, в связи с чем я написал эту красивую, эстетически подкованную фразу, ведь за окном стояла рижская осень и до дембеля мне было как до полюса...
     Третий случай произошёл несколько спустя после армии, когда я с молодой женой Наташей поехал от профкома отдыхать в Одессу в одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году.
     То есть путевка была только на одного меня, но я, не думая о себе, уступил место в доме отдыха Наташе, а сам некоторое время ночевал на пляже Одиннадцатой станции Большого Фонтана. Мне казалось это очень романтическим и каким-то гриновским, пока меня однажды не прогнал милицейский патруль, немало подивившийся, что меня за две ночи ни разу не ограбили и вообще не тюкнули.
     После этого я стал снимать койку в каком-то одесском дворике, а дни проводить на пляже и в экскурсиях по одесским комиссионкам с молодой супругой.
     Помню, посреди этого вихря удовольствий и наслаждений как-то выдался скучный денёк. Солнце сияло, море шипело и набегало, но было такое холодное, что невозможно было даже войти в него, а не то что другое. Так бывает в Одессе, находящейся прямо на берегу открытого моря, а не в бухте и не в заливе. И когда ночью со стороны Турции подходила холодная вода, то на следующий день в Одессе  невозможно было купаться и пляжи пустели, исключая загорающих с Колымы. Может быть, сейчас всё по-другому, но тогда было так.
     И вот я лирически лежал на пустынном берегу между железных «грибков» и деревянных топчанов, потому что Наташа не захотела пойти со мной, а пошла на фокусника в санаторий лётчиков, смотрел в морскую даль и ощущал себя инженером Гариным, выброшенным на необитаемый остров. Я пил  вино и закусывал его консервами «Китовое мясо». Некоторые брезгают китовым мясом, а по-моему, простая говядина.
     Вдруг, как это обычно со мною бывает, у меня пронеслась мысль: «В этом году я начну писать.»
     Что я имел в виду, о чём собирался поведать миру, как и какими силами планировал оседлать Пегаса, честное слово, не помню. Помню только, что допивая большую бутыль креплёного «Кокура», я дал себе клятву так и сделать, а именно, сразу по приезду домой начать писать.
     Но, конечно, ничего подобного не сделал.
     В четвёртый, предпоследний, раз, озарение посетило меня в одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, когда моему сынишке Шурику было уже пять лет, а я получил однокомнатную квартиру на родном «Лабораторном стекле».
     Как-то раз под Новый год, я сильно простудился и лежал дома с простудой. Так-то я был спортивным молодым человеком, бегал в среднем темпе, качался эспандером, но в ту зиму почему-то простыл.
     И вот, лёжа на диване с простудой, я вдруг вспомнил, что с детства собираюсь стать писателем. Я тут же пошёл, взял общую тетрадку, наполовину изрисованную Шуриком и, пользуясь тем что жена была на работе и меня некому было остановить, принялся писать.
     В первые дни у меня выходило примерно то же, что и с «Островом бурь», романом, написанным к маминому дню рождения, но только гораздо хуже.
     Но всё же семена, брошенные на сухую бесплодную почву, принесли свои побеги и уже через семь или восемь месяцев я робко нёс в редакцию газеты «Житомирский комсомолец» свой рассказ «Выборочная инспекция» о дедовщине в Советской Армии с элементами фантастики.
     - Которые тут… - должно быть, сказал я, - по прозе?
     Произведение моего писательского искусства, что-то совершенно изумительное по наглости и беспомощности, получило полное одобрение в редакции «Житомирского комсомольца» и было тут же напечатано. Соседи показывали на меня пальцем, на заводе меня били по плечу, а мама украдкой плакала от радости.
     На волне известности и популярности я написал еще два или три рассказа, о качестве которых теперь не могу вспоминать без боли и их напечатали в новой газете «Вильнэ слово». Названия рассказов не помню, помню только, что один назывался не то «Время туманов», не то «Час Крысы». Судя по названию, Советский Союз к тому времени уже развалился и вместо рублей ходили купоно-карбованцы от миллиона и выше.
     К этому же времени я окончательно убедился в своей полнейшей бездарности.
     Особенно меня убедило то, что мои рассказы о крысе в тумане отверг журнал «Огни Кривого Рога», в который я их не без самодовольства послал.
     И вот, я забросил это неблагодарное дело и двадцать лет не вспоминал о  проказах младого резвуна, как вдруг, однажды, в пятьдесят три года, когда все нормальные писатели уже успели состояться и даже исписаться, а некоторые даже умерли в эмиграции, я проснулся от окрика, или лучше сказать, пинка:
- Завтра, - сказал  голос, который я слышал не ушами, а низом живота, - ты начнёшь писать…
     Поскольку со мной это был уже не первый раз, я не обратил на голос особого внимания.
     Но всё же купил в «Канцтоварах» синий блокнотик  и вечером на первой странице написал: «Один начальник юридического отдела крадучись вынырнул из дамского туалета и…» А там и пошло, и поехало.
     Вот с тех-то пор я и пописываю, не обращая внимания на остроумные шутки сына Шурика и ворчание старой Наташи.


         2020 г.