Письмо 4

Ирина Михайловна,

всё хочу позвонить Вам, да никак не соберусь. Знаю Вашу с Терентием занятость и жизнь, расписанную по минутам (кажется, это так ужасно, какая-то вокзальная жизнь — уж простите за прямоту), и отвлекать не хочется. Погляжу на телефонные кнопочки и вернусь к своим делам. Да с каких же это пор, скажите мне, стал я стесняться потревожить Вас? Буду тормошить Вас, чтобы не забывали друзей. Из дел ли одних сложена наша жизнь! Или, может, ради них мы и на свет народились? Истину говорю, драгоценная Ирина Михайловна, сильно удивимся мы в будущем веке, поняв, что дела наши ничего не стоили, что большую часть жизни своей потратили мы ни на что…
А о жизни нашей в деревне, что рассказать? Вот Вам маленькая зарисовка.

Матушка зовёт меня в лес за грибами:
— Пойдём, может последние тёплые дни дал Господь перед долгой зимой. Что сидеть-то? Если и не наберём, то погуляем, свежим воздухом подышим.
А я ей:
— Нагулялся я, матушка, в лесу. На всю мою жизнь нагулялся. Целыми днями пропадал в дубравах и ельниках.
— Это когда же?
— А когда маленьким был. Прибегу со школы, суну кусок хлеба в карман, только меня и видели. Сколько-то похожу, поброжу, а потом возьмёт, вдруг, такая сонность, что нет мочи ноги переставлять, сил никаких нет, и голова кружится! Осмотрюсь, найду место, где помягче, и лягу на бочок, как лесовичок. Час сплю или два… Часов у меня не было.

Матушка слушает, но как-то в одно ухо, и что-то ищет в ящике стола. Нашла маленький ножичек и в корзину положила.

— Спал я на зелёном мху, воду пил из талых луж. Ох, и сладкая то была вода! Ляжешь на живот и тянешь губами стылую влагу, пока хвоинка в рот не попадёт, но только с хвоинкой ещё вкуснее кажется. Лужица чистая, и дно у лужицы устлано прошлогодней палой листвой, а поверх — водица, чисто зеркальце.
Это по весне так, пока земля сыта снегами и лишнюю воду, словно в ладонях, в лужицах носит и всем предлагает. Тут любой может напиться.
Матушка удивляется:
— Да в каких это лесах тебя носило, малолетнего?
Гляжу я на матушку, — не о том она меня спрашивает, ой не о том. Я ей про чудо говорю, а она мне про порядок.
— Да в тех же, куда и ты ходишь.
— Как это тебя мать маленького отпускала? Я бы не пустила.
— Ты не веришь мне?
— А я не говорю, что не верю. А только не пустила бы одного и всё тут.
Я не стал спорить:
— Летом, — говорю, — тоже хорошо…
— Летом жарко, — перебила матушка.
— Хоть бы и жарко, а всё равно хорошо. В жару птица хоть и не поёт, зато и зверь всякий по лесу не шатается.
— Какой зверь? Медведь, что ли? — Это сынишка спросил. Он до сих пор молча сидел над кашей, с ложкой в руке, и слушал. 
— Разве у нас есть медведь? — Испугалась матушка.
— Откуда у нас медведь? Нет никакого медведя. — Успокоил я её, и погрозил пальцем сыну. — Медведи сейчас только в сказках остались. А вот, скажем, лось или кабан, или кто помельче, те в жару уходят в норы и в логова ложатся. Представь себе, матушка: на мне рубашка зелёная, военная — теперь и не вспомню, откуда она взялась, старенькая такая — пропитана солью, и седьмой пот с меня бежит… Где мне взять водицы?
— В лужице? — спросил сынишка.
— Высохли лужицы, — сказал я.
— Не томи. Меня люди ждут, — подстегнула матушка.
— Ничего, подождут. В роднике! А родник где?
— В лужице? — Не унимался сынишка.
— В овраге, конечно! И как это вы таких простых вещей не знаете? Там, в овраге, земля под ногами мяклая, будто плачет. Вон там сухо, а сюда ступишь — мокро, значит где-то поблизости родник. Да вот же он! Ладони ковшиком сложишь, зачерпнёшь из родника, сначала лицо умоешь, и потом только напьёшься. Умываться страшно! Вода ледяная. Огнём обжигает. А ключ выносит из земли белые песчинки, подбрасывая их в кристально чистой глубине. Это всё та же талая вода, которую приняла землица весной. Холодную приняла, холодную и отдаёт.

Пока я говорил, матушка нашла ножик побольше. 

— Когда кашу доешь, пойдёшь игрушки за собой приберёшь. А ты… Ты козам воду поменяешь и сена задашь, а то у них с утра травинки во рту не было.

Это уж я знаю, если в матушкино отсутствие хоть какие-то дела дома не делаются, то это чёрт знает что такое.

— А вот зимой… — говорю, — зимой в лесу тоже хорошо…
— Зимой холодно. — Как-то сходу и почти с порога сказала она, и открыла дверь и хотела совсем уже выйти, но вдруг оглянулась и посмотрела на меня с такой жалостью, — как на болезного, что мне стало грустно. — Что ты там вообще зимой делал?
Сказала и вышла. 

— Холодно, конечно, в лесу зимой, только всё равно хорошо. До непроглядной темени, до первых звёзд, до разноцветных огоньков на том берегу реки, где топят печи и откуда пахнет тёплым дымом. Зимой темнеет рано, и глубокий снег и густое серое небо, какое бывает на оттепели — низкое, тяжёлое; и лес как будто спит, и ты… ты такой одинокий… Но представь, Мишенька, набежит вдруг ветер и загудит в макушках высоких елей и наполнит душу непонятной, сладкой тревогой. Уже до дома рукой подать, а мне не хочется домой, — хоть знаю, что там мамка моя беспокоится, и там горячие блины со сметаной, — а хочется мне туда, где за глубоким оврагом стал стеной густой ельник. И я на этой стороне оврага, — где липы, а за липами река и за рекою дом, и где ещё смотрится небо сквозь голые ветви; а на той стороне…

Тут я увидел, что сынишка спит. Я взял его на руки и прошептал на самое ушко:

— … там ничего почти не видно, Мишенька, но там так хорошо! 
А он, сквозь сон, ответил мне:
— … в лужице…

Знаете, драгоценная Ирина Михайловна, я заставлял себя идти туда, на ту сторону оврага, потому что… трусил темноты. Мне казалось, что там живут самые страшные страхи. Я шёл туда, не оглядываясь на свои следы. А когда достигал места, то понимал: нет места лучшего, чем это.

С любовью о. В и м. А.